Александр I

  Вход на форум   логин       пароль   Забыли пароль? Регистрация
On-line:  

Раздел: 
Форум. Сайт Александра Ефимова / Александр Ефимов / Александр I

Страницы: << Prev 1 2 3  новая тема

Автор Сообщение

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 3598
Добавлено: 29-07-2007 20:45
Да, особенно во время наводнения!

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 07-08-2007 20:34
Про наводнение - хорошо, будет.
А сейчас Император - дочь Софья.



Часть третья


Вернувшись в город, Голицын нашел у себя на квартире посланного с письмом от Марьи Антоновны: она писала ему, что Софье худо, и просила его приехать немедленно.
Он понял, что она умирает…


Глава четвертая


Что Софья умирает, государь знал: и что с этою смертью порвется для него последняя связь с жизнью – тоже знал. Но, по обыкновению, скрывал свое горе от всех. Никому не жаловался, не оставлял занятий, не изменял привычек. Жил, как всегда в летние месяцы, то на Каменном острове, то в Царском и Красном, где готовились большие маневры, на которых он должен был присутствовать. Но где бы ни был, два-три раза в день фельдъегери привозили ему известия о больной, и сам он ездил к ней почти каждый день.

Большею частью сидел у ее постели молча или читал, все равно что – она почти не слушала, лежала без движения, закинув голову, закрыв глаза, вся вытянувшись м вытянув худые руки, прозрачно-бледные, с голубыми жилками. Одеяла сбрасывала (все казалось ей тяжелым, как это бывает перед концом у чахоточных) и лежала под одной простыней…
Иногда открывала глаза и смотрела на него подолгу, все так же молча; и тогда казалось ему, что он в чем-то виноват перед нею и что надо сказать, сделать что-то, чтобы искупить вину, пока не поздно; казалось также, что она уходит от него в недосягаемую даль, погружается в глубину бездонную, - и вдруг исчезла боль,- уже не страшно, не жалко, только завидно: хотелось туда же, с нею.


Однажды, в послеполуденный час, когда он читал ей вслух Евангелие, она открыла глаза, и по лицу ее он понял, что она хочет что-то сказать. Наклонился, подставил правое, лучше слышавшее ухо к самым губам е, и она прошептала чуть слышным шепотом, подобно шелесту сухих ночных былинок:
- Сенокос, папа?
-Да, как бы только не пропало сено – все дожди.
- хорошо теперь в поле,- шептала она: - лечь в траву, с головой укрыться, уснуть. Хорошо, свежо. А здесь жарко, душно, нечем дышать…а по ночам Атька…
- Какая Атька?
-Обезьянка. Разве не помнишь?
- Ах, да, как же, помню…
Говорили, думая о другом, только бы сказать что-нибудь, прервать молчание, слишком тяжелое.
- А маменька тоже больна?


Маменькой называла императрицу Елизавету Алексеевну, он к этому привык и сам при ней называл ее так.
- Скажи ей, что снилось мне намедни, будто вместе живем где-то далеко, у моря, в Крыму, что ли…- сказала Софья.
Он часто говорил с ней о том, как отрекшись от престола, выйдет в отставку, купит Ореанду, свое любимое местечко на Южном берегу, построит маленький домик у самого моря, в лесу, и там будет жить с нею и маменькой.
- В Крыму? – удивился он: - а ведь и маменьке тоже снилось намедни, будто вместе живем в Ореанде.
Но Софья не удивилась.
- Да, вместе, скоро…- поговорила так тихо, что он не расслышал.
Продолжал читать Евангелие «»…


Остановился, посмотрел на нее: лежала, закрыв глаза, как будто спала.
Задумался, вспомнил давешний разговор свой с Голицыным от отречении от престола. Не о таких ли как он сказано в Евангелие? Не вся ли жизнь его – развалина недостроенного здания? Мечтал о великих делах – о Священном Союзе, о царствии Божьем на земле, как небе, а единственное малое, что мог бы сделать – дать счастье хоть одному человеку, вот ей, Софье,- не сделал зачем ее родил? Дал ненужную муку, непонятную жизнь, непонятную смерть? Чем искупит? Что сказать, что сделать, пока еще не поздно? Или уже поздно?

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 07-08-2007 20:37

...
Софья открыла глаза, посмотрела на него молча, пристально, как смотрела все эти дни, и вдруг показалось ему, что она о том же думает,- все видит, все обличает, - судит его, как равная равного.
- Не надо, папенька, милый, - опять зашептала она, когда наклонился он к ней: - не думай, не бойся. Все хорошо будет, все к лучшему, ты же сам всегда говоришь: все к лучшему…

В недосягаемо-далекой, чуждой улыбке была ясность и мудрость, как будто насмешка над ним: если бы над грешными людьми смеялись ангелы, у них была бы такая улыбка.
Что-то ещё шептали, шелестели сухие губы, сухие ночные былинки, - но он уже не слышал, хотя слушал с усилием, нагнув лысую голову, вытянув шею, так что жилы вздулись на ней, и выпучились бледно-голубые глаза.


«Смешные глазки»,совсем как у теленочка!» - вдруг вспомнилось ей, как смеялась маленькой девочкой, ласкаясь, шаля и целуя эти бледно-голубые глаза с белокурыми ресницами; вспомнилась также подслушанная в разговоре старших давешняя шутка Сперанского, который однажды в письме к приятелю, перехваченном тайной полицией, назвал государя «белым теленком»: «Наш Вобан – наш Воблан». Вобан – знаменитый французский инженер, строитель крепостей (государь в то время осматривал крепости); а Воблан по-французски, белый теленок. Государь за эту шутку так разгневался, что хотел в первую минуту расстерелять Сперанского. Софья не поняла тогда за что: «ну да, белобрысенький, лысенький, розовенький весь, прехорошенький теленочек. Что тут обидного?» Ей казалось иногда, что от него пахнет молочным теленочком. Видела раз в церкви Покровской, на падуге свода, херувима золотого, шестикрылого, с ликом Тельца; он был похож на папеньку: тако же в обоих – кроткое, тихое, тяжкое, подъяремное.

Всё это промелькнуло теперь в улыбке ее, полной нездешней ясности, нездешней мудростью, когда шептала она детскую ласку предсмертным шепотом:
- Теленочек беленький!
Слов не расслышал он, но понял, и скедце заныло от жалости; чтоб не заплакать,вышел из комнаты.


На площадке лестницы увидел Дмитрия Львовича Нарышкина. Часто стоял он так, в темном углу , у двери, не смея войти, прислушиваясь, и тихонько плакал. Обманутый муж, над которым все смеялись, любил чужое дитя, как свое.
Увидев государя, сделал лицо спокойное.
- Ну, что? Как ? – спросил шепотом, но не выдержал, высунул язык и всхлипнул детски-беспомощно.
Государь обнял его, и оба заплакали.


Два дня не приезжал он к Софье: много было неотложных дел. 18-го июня назначены маневры. Накануне весь день провел на даче Нарышкиных.
Приехав, узнал, что больная причащалась; испугался, подумал, что конец. Но нет, все по-прежнему; только очень слаба; почти не говорила, не открывая глаз, лежала в забытьи. Когда наклонялся он к ней, спрашивала:
- Ты здесь? Не уехал? Не уезжай, не простившись. Если буду спать, разбуди…

Видно было, что ей страшно чего-то; и ему сделалось страшно. Каждый раз, уходя, думал: что, если приедет завтра и не застанет её в живых? Сегодня страшнее, чем когда-либо. Уж не остаться ли? Не отложить ли маневров и всех прочих дел? Остаться совсем, подождать конца, - ведь уже недолго?

Но стыд, который столько раз в жизни делал его, любящего, страдающего, наружно бесчувственным , - нашел на него теперь: неодолимый стыд, отвращение, нежелание выставлять горе свое напоказ людям; чувство почти животное, которое заставляет больного зверя уходить в берлогу, чтобы никто не видел, как он умирает. И чем сильнее боль, тем стыд неодолимее.

Решил уехать и вернуться завтра, тотчас после маневром; утешал себя тем, что такие же припадки слабости бывали у неё раньше, но проходили: даст Бог, и это пройдет.
Только что решил, больная затревожилась, зашевелилась, проснулась, подозвала взглядом, спросила:
_ Который час?
- Девятый.
- Поздно. Поезжай скорее. Вставать рано,- устанешь. Нет, погоди. Что я хотела? Все забываю… Да, вот что...

.. .

Он приподнял голову ее и положил к себе на плечо, чтобы легче было говорить ему на ухо.
- Вы князя Валерьяна (Голицын-мл) очень не любите?
- заговорила по-французски, как всегда о важных делах.
- Нет, отчего же? За что мне его не любить?..- начал он и не кончил; по тому , как спрашивала, почувствовал, что нельзя лгать.
- Я его мало знаю,- прибавил, помолчав: - но, кажется, не я его, а он меня не любит…
_ Неправда! Если меня, то и вас любит, будет любить, - проговорила , глядя ему в глаза тем взглядом, который, казалось ему, видел в нем все и все обличал.
- А ты что о нем вспомнила?
- Хотела просить: позовите его, поговорите с ним.
- Сейчас?
- нет, потом…
Он понял, что «потом » означает «когда умру».
- Сделайте это для меня, обещайте, что сделаете.
- О чем же нам с ним говорить?
- Спросите, узнайте все, что думает, чего хочет…. Чего хотят «они» для блага России…Ведь и вы того же хотите?
- Кто они?
- Ты знаешь,- кончила по-русски: - не спрашивай, а если хочешь, не надо, прости….

Да, он знал, кто «они». Какая низость! Восстановлять дочь против отца, ребенка больного, умирающего делать орудием злодейских замыслов. Вот каковы они все! Ни стыда, ни совести. Травят его, как псы добычу, окружают, настигают даже здесь, в последней любви, в последнем убежище.
А она все еще смотрела ему в глаза тем же светлым невидящим взором; и вдруг почувствовал он, что наступила минута что-то сказать, сделать, чтоб искупит вину свою, - теперь, сейчас, или уже никогда – поздно будет.
- Хорошо,- сказал он, бледнея: - поговорю с ним и все, что могу сделаю.
Радость блеснула в ее глазах, живая, земная, здешняя, как будто из недосягаемой дали куда уходила, она вернулась к нему на одно мгновенье.
- Обещаешь?
- Даю тебе слово.
- Спасибо» Ну, теперь все, кажется, все. Ступай….
В изнеможении опустилась на подушки вздохнула чуть слышным вздохом:
- Перекрести
- Господь с тобою, дружок, спи с Богом! – поцеловал он ее в закрытые глаза и почувствовал, как под губами его ресницы ее слабо шевелятся – два крыла засыпающей бабочки.

Подождал, посмотрел,- дышит ровно, спит,- пошел к двери, остановился на пороге, оглянулся: почудилось, что она зовет. Но не звала, а только смотрела ему молча вслед, широко раскрытыми глазами, полными ужаса; и ужасом дрогнуло сердце его. Не остаться ли?
Вернулся.

Еще раз… Обними….Вот так! – прильнула губами к его губам, как будто хотела в этом поцелуе отдать ему душу свою.
- Ну, ступай, ступай! Оторвалась, оттолкнула его. – Не надо. Полно. Не бой ся…Скоро вместе…скоро…
Не договорила или не расслышал он, только часто потом вспоминал эти слова и угадывал их недосказанный смысл.




гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 07-08-2007 20:40

...
Выйдя из комнаты, велел Дмитрию Львовичу, если что случится ночью, послать за ним фельдъегеря. Сел в коляску, давно у крыльца ожидавшую, и уехал в Красное.

На следующее утро проснулся поздно. Посмотрел на часы: половина восьмого, а маневры в девять. Позвонил камердинера, спросил, е было ли за ночь фельдъегеря.

Не было. Успокоился. Напился чаю в постели. Торопливо умылся, оделся, вышел, в уборную, где ожидали бывший начальник главного штаба, многолетний друг и спутник его во всех путешествиях, князь Петр Михайлович Волконский, старший лейб-медик, баронет Яков Васильевич Виллие, родом шотландец, и лейб- хирург Дмитрий Клементьевич Тарасов, который приступил к обычной перевязке больной ноги государевой.

Вглядываясь украдкой в лица, государь тотчас догадался, что от него скрывают что-то.
- Как здоровье? – заговорил он с Тарасовым по-латыни, шутливо, как всегда это делал во время перевязки.
- Хорошо, самодержец, - ответил тот.
- А на дворе, кажется, ветрено? – продолжал государь с той же притворною беспечностью, переводя взор с лица на лицо, все тревожнее, все торопливее.
- К дождику, Ваше Величество!
- Дай Бог. Посвежеет – людям легче будет.
И, быстро обернувшись к Волконскому, который стоял у двери, опустив голову, поотпив глаза, спросил его тем же спокойным голосом:
- Какие новости, Петр Михайлович?
Тот ничего не ответил и еще ниже опустил голову. Виллие странно- внезапно и неуклюже засуетился, подошел к государю, осмотрел ногу его и сказал по – английски:
- Прекрасно, прекрасно! Скоро совсем здоровы будете, ваше величество!
- До свадьбы заживет? – усмехнулся государь, вдруг побледнел и, все больше бледнея, посмотрел на Виллие в упор.
- Что такое? Что такое? Да говорите же….


Но и Виллие также не ответил, как Волконский. В это время Тарасов надевал осторожно ботфорт на больную забинтованную ногу государя. Государь оттолкнул его, сам натянул сапог, вскочил, схватил Виллие за руку и тихо вскрикнул:
- Фельдъегерь?
- Точно так, ваше величество, только что прибыл….
И с решительным видом, с каким во время операции вонзал нож, подтвердил, что уже прозвучало в безмолвии:
- Все кончено: «её» больше не существует…
Государь закрыл лицо руками. Тарасов перекрестился. Волконский, отвернувшись в угол, всхоипывал.
- Ступауте,- проговорил государь, не открывая лица.

Все вышли. Думали, маневры отменят. Но через четверть часа послышался звонок из уборной. Туда и назад и опять туда пробежал камердинер Мельников, неся государеву шпагу, перчатки и высокую треугольную шляпу с белым султаном.
Минуту спустя, государь вышел в приемную, где ожидали все штабные генералы, начальники дивизии, батальонные командиры, чтобы сопровождать его на военное поле. Вступив с ними в беседу, он предлагал вопросы и пояснял ответы с обычною любезностью.
«Я наблюдал лицо его внимательно, - вспоминал в последствии Тарасов,- и, к моему удивлению, не увидел в нем ни единой черты, обличающей внутренне положение растерзанной души его: он до того сохранял присутствие духа, что, кроме нас троих, бывших в уборной, никто ничего не заметил»

В 12-м году в Вильне, когда государь танцевал на балу, уже зная, что наполеон переступил через неман, было у него такое же лицо: совершенно спокойное, неподвижное, непроницаемое, напоминавшее куклу, которую маленькая Софья когда-то согревала поцелуями.
На часах пробило 9, когда он сошел с крыльца и сел на лошадь.

Начались маневры. Обычным бравым голосом, от которого солдатам становилось весело, выкрикивал команду «Товсь!» («К стрельбе готовься!»); С обычным внимание замечал все фронтовые оплошности: качку в теле, шевеление под ружьем, неравенство в плечах, и версты за две, в подзорную трубку, - султаны не довольно прямые; у одного штабс- офицера – уздечку недостающую, у другого – оголовие на лошади неформенное. Но вообще остался доволен и милостиво всех благодарил.


Когда маневры кончились, вернулся во дворец, отказался от полдника, переоделся наскоро, сел в коляску, запряженную четверней по-загородному, и поскакал на дачу Нарышкиных.
Кучер Иван, все время понукаемый, гнал так, что одна лошадь пала по середине дороги, и в конце, при выезде на Петергофское шоссе,- другая.


Что произошло на даче Нарышкиных, государь не мог потом вспомнить с ясностью.
Тёмный свет, как во сне, и незнакомо- знакомые лица, как призраки. Он узнавал среди них то Марью Антоновну, которая бросалась к нему на шею с театрально- неестественным воплем: «Александр!» и с давнишним запахом духов противно- приторных; то Дмитрия Львовича, который хотел плакать и не мог, только высовывал язык неистово; то старую няню Василису Прокофьевну, которая твердила один и тот же коротенький рассказ о кончине Софьи: умерла так тихо, что никто не видел, не слышал; рано утром, чуть свет, подошла к ней Прокофьевна, видит,- спит, и отойти хотела, да что-то жутко стало; наклонилась, позвала: «Софенька!» - за руку взяла, а рука как лед; побежала, закричала: «Доктора!». Доктор пришел, поглядел, пощупал: два часа, говорит, как скончалась.

В комнате, обитой белым атласом с алыми гвоздичками, открыта дверь на балкон. Пахнет после дождя грозовыми цветами, земляною сыростью и скошенными травами. Вдали, освещенные солнцем белые, на черно-синей туче, паруса. От ветра колеблется красное пламя дневных свечей, и легкая прядь волос, и- под венчика вьющихся, на лбу покойницы шевелится. В подвенечном платье, том самом, которого не хотела примеривать, лежала в гробу, вся тонкая, острая, стройная, стремительная, как стрела летящая.

Он прикоснулся губами к холодным губам, увидел на груди ее маленький протрет императрицы Елизаветы Алексеевны, из золотого медальона вынутый, - нельзя класть золота в гроб, - и глаза его встретились с глазами князя Валерьяна Михайловича Голицына, стоявшего у гроба с другой стороны. Софья была между ними, как будто соединяла их – любимого с возлюбленным.
Но вдруг темный свет ещё потемнел, дневные огни закружились зелено-красными пятнами…
- Ничего, ничего, маленький отлив крови, сейчас пройдет, - услышал государь голос лейб- медика Римана, одного из двух докторов, лечивших Софью; а другой – лейб-медик Миллер- подал ему рюмку с водой, мутной от капель.
Зубы стучали о стекло, и с виноватой улыбкою старался он поймать губами воду.

И опять едет. Туда или оттуда? Вперед или назад? И все, что было, не было ли сном? Опять равнина бесконечная, ни холмика, ни кустика, только однообразные кочки, да на самом краю неба, где тучи ровно, как ножницами, срезаны, - заря медно-желтая. И кажется, он едет так уже давно…
Вернулся не в Красное, а в Царское. Не велел о своем приезде докладывать, хотя знал, что государыня ждет и тревожится, потому что он обещал приехать.


Прошел к себе в спальню; вспомнив, что не ел с утра, почувствовал тошноту от голода; велел подать чаю. Спать хотелось так, что едва стоял на ногах, но лег не сразу, а написал два письма.


Одно – императрице (часто переписывался с нею из комнаты в комнату).
Записочка в одну строку, по – французски:
«Она умерла. Я наказан за все мои грехи».
Другое Аракчееву: «не беспокойся обо, любезный друг, Алексей Андреевич. Воля Божья – и я умею покоряться ей. С терпеньем переношу мое сокрушение и прошу Бога, чтобы Он подкрепил силы мои душевные. Навек твой искренне любящий Александр»…
На следующий день отправился осматривать военные поселения вместе с Аракчеевым…

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 3598
Добавлено: 07-08-2007 20:52
Я ВООБЩЕ это читать без слез никогда не могла, бедный Алекс, бедная Лиз, а князь Валериан вообще бедолага заболел с горя, даже к сектантам подался - душа его искала...вот только что или кого не понятно, сейчас великолепная передача идет по "Культуре о декабристах" Люш, не знаю как ты будешь читать заключительные главы о смерти "нашего Ангела". В твоей посылке эта тема уже звучит и возмущает поведение Лиз, а преданность Константина?
Ведь по легенде именно он "устранил" Охотникова

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 10-08-2007 20:29
Как буду читать?.. Скорее всего раза на три -четыре-пять...))

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 19-08-2007 23:59
...

...Говорил так искренно, что она почти поверила; умом верила, а сердцем знала, что он лжет; в глазах его видела ту ясность, которой всегда боялась,- бездонно-прозрачную и непроницаемую, как у женщин, когда они лгут. Но не имела силы бороться с ложью; готова была на все, только бы не видеть опять того трусливого, подлого, что промелькнуло в лице его давеча. Изнемогла, покорилась.
«Может быть, и прав он,- думала, - что на помощь её не надеется: где уж ей помогать, других поддерживать, когда сама от слабости падает?»
Ничего не сказала, только посмотрела на него так, что вспомнилось ему кроткие глаза загнанной лошади, издыхавшей на большой Петергофской дороге………



- А знаете, Lise, что больше всего меня мучает? То, что от меня несчастны все, кого я люблю,- заговорил он, и сразу почувствовала он, что теперь он не лжёт.
- Несчастны от вас?
- Да. Софьина смерть, ваша болезнь – все от меня. Вот чего я себе никогда не прощу. Знать, что мог бы любить и не любил,- большей муки нет на свете….
О, как страшно,Lise, как страшно думать, что нельзя вернуть, искупить нельзя ничем…
А все-таки в последнюю минуту я к вам же приду, и ведь вы меня…
Не дала ему кончить, охватила руками голову его и прижала к себе, без слов, без слёз, только чувствуя, что один этот миг вознаграждает её за всё, что было, и за все, что будет.
Кто-то тихонечко постучал в дверь, но они не слышали. Дверь приоткрылась.
- Ваше величество……

Оба вскочили, как застигнутые врасплох любовники.
- Кто там?- воскликнула она. – Я же велела…
Господи, ну что такое? Войдите.
- Ваше Величество, их императорское величество, государыня императрица Мария Федоровна, - доложила фрейлина Валуева.
Государыня взглянула на мужа с отчаянием; тот поморщился.
Валуева смотрела на них с любопытством, как будто делала стойку и нюхала воздухю
- Ну, чего вы стоите? Не знаете ваших обязанностей? – прикрикнула на неё государыня. – Ступайте же, просите ее величество.
- Не бойтесь, Lise, я как-нибудь спроважу ее поскорее; скажу, что вы больны, и дело с концом.
Государыня вышла в уборную...




- Вот вы где, Аlexandre! А мы вас ищем, ищем, думаем, куда пропал? – заговорила, входя, императрица Мария Федоровна.

В шестьдесят пять лет – свежая, крепкая, гладкая, сдобная, румяная, как хорошо попеченная булка из немецкой булочной; несмотря на полноту, затянута, зашнурован так, что, казалось платье на круглой спину лопнет по швам; все лицо в ямочках- улыбочках, которые хотят быть любезными, но иногда, вдруг, сладким ядом наливаются.

Всегда в суете, впопыхах, «точно на пожар торопится», как покойный её супруг , император Павел говаривал.
- А ведь я не одна,Alexandre: мы все вместе к вам, по-семейному, - и Никс, и Мишель, и Александр, и Элен, и Мари. Они сейчас будут. Уж вы меня, дорогой, извините: я им позволила; сами не смеют, да и я сюда без доклада не смею. А мы все так соскучились! – болтала, трещала без умолку на скверном французском языке с немецким выговором. – Да где же она? Где Lise?..

И все ямочки- улыбочки налились вдруг сладким ядом.


- Я, кажется, некстати? Если мешаю, вы скажите, мой друг, не стесняйтесь, пожалуйста…
- Что вы, маменька, помилуйте! Lise всегда вам рада. Только на минутку вышла в уборную. Да вот и она.

Вошла государыня. Императрица- мать поцеловала ее долгим поцелуем, родственным, с присасыванием и причмокиванием.
- Ну что? Как? Молодцом, а? А мы к вам все вместе, вечерок провести по-семейному… Ах, душенька, нельзя так близко к огню! Сколько раз я вам говорила: тут окно, тут камин, а вы на самом сквозняке, - оттого и простужаетесь.
- Ничего, маменька, я привыкла.
- Нет, пересядьте! Вот так. А шаль где? Беречься надо. Как говорится по-русски: сберегаемого Бог сберегает… Ах, да что это право, милая,- вы как будто еще похудели? Все огорчаетесь, расстраиваете себя, много думаете, мало кушаете. Сколько раз я вам говорила: надо кушать яйца всмятку. Много, много яиц: три яйца к завтраку, три яйца к обеду, три яйца к ужину. И тогда молодцом, молодцом, вот как я…

- У государыни от этой болтовни в глазах потемнело, левый висок ныл привычной болью, и в голове как будто стучала, молола кофейная мельница. Но ничего нельзя было сделать: надо застыть, замереть, и терпеть, пока не кончится.

Послышались шаги и голоса в соседней комнате.
- А вот и они! Сюда, сюда, дети мои! – закричала маменька.

Великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович, великие княгини Александра Федоровна (жена Николая), Елена Павловна (жена Михаила) , Мария Павловна (дочь Павла1) – вошли все вместе , гурьбою; перецеловались, расселись; молчали; только императрица- мать болтала, трещала без умолку. И тщетно государь, дума, как бы спровадить гостей, пробовал ее остановить.

Всем было томно, тошно, скучно до одури. Великие княгини сидели, как в воду опущенные.; великие князья – чинные, важные, с вытянутыми лицами. Николай Павлович, Никс, - прямой, сухой, как сосна, с необыкновенно правильными чертами лица, но с таким выражением, как будто вечно на кого-то дуется: «Аполлон, страдающий зубной болью», - сказал о нем кто-то. Михаил Павлович, Мишель, - добродушный, косолапый увалень, настоящий мишка- медведь, умеющий только плясать под бой барабана.

- Никс, Мишель, где же вы? – оглянулась на них маменька.- Ах. Какие несносные! Вот так всегда: забьются в угол и сидят буками. Это они вас боятся, Lise! А у меня, в Павловске, расшалятся, - не уймешь… Ну, ступайте же сюда, ступайте сюда, кавалеры, занимайте дам. Alexsandrine, Helene, бедненькие, какие у вас мужья нелюбезные!
Оба сразу, как по команде, встали и вытянулись. В присутствии старших держали себя, как два кадета, отпущенные домой из корпуса.

- Ну что с ними делать? Просто беда. Совсем от рук отбились – продолжала маменька: - манеж да развод, ничего больше знать не хотят. А ведь вам, дети мои, не в казарме жить: надо привыкать к обществу…
Хоть бы вы, Alexandre, поучили их, что ли? Вы, слава Богу, не так воспитаны: в свое время были кавалер очаровательный, да и теперь хоть куда.

Не правда ли, в него еще влюбиться можно, Lise? Ну что вы на меня так смотрите? Разве я дурное сказала? Уж вы меня простите, дружок: я всегда говорю, что думаю. После тридцати лет супружества жена, влюбленная в мужа, - это в наши дни редкость.
И пусть другие смеются, а я счастлива. Ведь мой дорогой Alexandre – все, все для меня» - закатила глаза от умиления.


А государыня уже ничего не слышала; левый висок ныл нестерпимо, в голове молола кофейная мельница, и лицо ее так побледнело, что государь боялся, как бы ей дурно не сделалось.

- Маменька, Lise, кажется, устала. Доктора велели ей пораньше ложиться, - сказал и встал решительно; понял, что без него не уйдут.
- Ах, Боже мой, Lise, правда, мы вас утомили?
- Нисколько маменька! Куда же вы? Посидите еще.
- Нельзя: муж не велит, надо мужа слушаться. А я думала, проведем вечерок вместе, поболтаем, поиграем в птижё. Шараду бы в лицах Никс нам представил, ту, что намедни в Павловске, - мы так смеялись! Он ведь только притворяется букою, а если захочет, умеет быть душою общества…


Государыне Елизавете казалось, что еще минута, и она упадет в обморок.
- Ну пойдемте же дети мои! Надоели мы вам, Lise, а? Как говорится по-русски : незваный гость хуже… Хуже чего, Никс?
- Хуже татарина, маменька!
- Да, хуже татарина.

И опять на лице все ямочки- улыбочки налились вдруг сладким ядом.


- Прощайте, душенька, - присосалась долгим поцелуем, родственным. – Поправляйтесь же скорее, будьте умницей. Молодцом, молодцом, вот как я! Помните, яйца всмятку. Много, много яиц: три яйца к завтраку, три яйца к обеду, три яйца к ужину…

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 20-08-2007 00:06
Наконец они ушли; государь – с ними, чтоб не обиделись.

Оставшись одна, государыня упала на диван и долго лежала, закрыв глаза, не двигаясь, как в обмороке. Потом позвонила камердхен, велела снять головной убор с райскою птичкою и подать душистого уксуса.
Мочила виски, нюхала. Все тело ныло, как избитое палками, и в голове молола кофейная мельница.

Когда легла в постель и потушила свечу, - вспомнила разговор с государем, ужаснулась.: как могла поверить или сделать вид, что верит?
Вдруг поняла так ясно, как никогда, что он погибнет и что спасти его не может...





ГЛАВА ВТОРАЯ



В ту ночь плохо спала. Голова болела, мучил жар, и в полусне чудилось ей, что выколачивают исполинские ковры исполинскими палками: то были пушечные выстрелы с Петропавловской крепости, возвещавшие прибыль воды.


Когда по утру затопили камин, пошел дым.
- Говорила я вам, что печи испорчены, - сказала она с досадою…
Государыня перешла в кабинет; здесь было натоплено с вечера. Дрожа и кутаясь, но привычным усилием превозмогая озноб, напилась чаю и занялась делами Патриотического Общества. Разбирала бумаги; одни подписывала, другие откладывала, чтобы обсудить их с Логиновым, секретарем своим.

Вбежала фрейлина Валуева.
- Ваше Величество, посмотрите, что это?

Государыня взглянула в окно и глазам не поверила:
Вода в Неве поднялась так, что почти сравнялась со стеною набережной. Волны вздымались, огромные, серо-свинцовые, черно-чугунные, как злые чудовища, которых гладят против шерсти, и они щетинятся. Потому как тучи брызг неслись, подобные пару над кипящей водой, можно было судить о силе ветра.
Люди толпились на Набережной. Дети смеялись и прыгали, любуясь, как вода сквозь решетки подземных труб бьет фонтанами и заливает мостовую лужами.

Вдруг все побежали; в одну минуту опустела набережная. То там, то здесь перехлестывали, переливались волны через гигантскую стенку, как через край водоема, слишком полного. Ещё минута - скрылась под водою улица, и волны забились о стену дворца…

-Наводненье! Наводненье! – кричала Валуева с таким испугом, как будто вода сейчас вольется в комнату.

А государыня радовалась тою радостью, которая овладевает людьми при виде ночного пожара, заливающего темное небо красным заревом. Хотелось, чтобы вода подымалась выше и выше – все затопила, все разрушила, - и наступил конец всему.


Вошел секретарь Логинов и рассказал свои приключения: едва не утонул; карету залило; он должен был сидеть на корточках; промочил ноги; только что переобулся; показывал, смеясь, чужие башмаки, не впору. И дамы смеялись.
- Ужасное бедствие! Под водой уже две трети города, - заключил Логинов.
- Я всегда говорил: нельзя жить людям там, где могут быть такие бедствия. Когда-нибудь участь Атлантиды постигнет Петербург…
Ужасались, охали, ахали.
- Бедные люди! Сколько несчастий! Сколько жертв!


А государыне казалось, что им весело.

Весело смотреть, как фельдъегерь в почтовой тележке (колеса роют воду, точно маленькая водяная мельница) остановился, потому что вода вот-вот подымет тележку, как лодку; седок с кучером вылезли, впрягли, и, держа лошадей за уши, поскакали – поплыли.

Весело смотреть, как мужик лезет на фонарный столб; расшатанный напором ветра и волн, деревянный столб качается, мужик, сорвавшись, падает нырнул, вынырнул, бежит, плывет, - должно быть утонет.

А вон собака на крыше будки, подняв морду воет. За двойными рамами окон звуков не слышно – ни рева бури, ни шума волн, ни криков о помощи, как будто мертвое молчанье – над мертвой пустыней вод.

От Зимнего дворца до крепости – один кипящий, клокочущий, бушующий омут, где несутся барки, лодки, галиоты, плоты, заборы, крыши, гауптвахты, рыбные садки, бревна, доски, бочки, тюки товаров, трупы животных и кресты с могил размытого кладбища.

Шесть градусов выше нуля, а барометр опустился, как во время грозы.





Свет- темный, как у человека перед обмороком, когда в глазах темнеет; похоже на светопреставление; иногда выглянет солнце сквозь тучи, как лицо покойника сквозь кисею гробовую, - и тогда еще больше похоже на кончину мира.

У государыни лихорадка прошла. Она чувствовала себя бодрою, сильною, легкою, как в детстве, во время самых буйных игр. Иногда казалось ей, что вода опустится, войдет в берега, и будет все опять, как было – та же скука, пошлость и уродство жизни; те же глупые сцены с Валуевой, разговоры с императрицей- матерью, дела Патриотического Общества. И становилось жалко чего-то; озноб пробегал по телу, ноги бессильно подкашивались и вся она опять – больная, слабая, старая.

- Ну, Николай Михайлыч, у нас много дела, - говорила секретарю.
Он читал ей доклад, и она слушала, стараясь не думать о наводнении.
Но Валуева кричала: - Смотрите! Смотрите, Ваше величество, вода вон уже где!...

И опять ужас и радость конца.
- Пойдемте в угольную. Там лучше видно,- предложила государыня.

Проходя коридором, услышала крик:
- Утонули! Утонули, светики мои родимые!..
Степанида Петровна Голяшкина, камер- лакейская вдова, старуха, лет восьмидесяти, плакала в толпе дворцовых служителей.
- Ваше величество, государыня- матушка, смилуйтесь! Приказать извольте лодку! - закричала, увидев императрицу и повалившись в ноги.
Не могла говорить. За неё объяснили другие, что Голяшкина дочь за аудиторским чиновником, в Чекушках живет, на Васильевском острове, в маленьком домике, на самом берегу Невы; там теперь все залило, потому что место низкое; поутру отец уходит в должность, мать - на рынок; люди бедные, не могут держать прислуги; уходя, запирают двух детей своих, мальчика и девочку, одних в доме. Вот и боится бабушка, чтобы внучки не утонули.
- Нельзя ли лодку? – сказала государыня Лонгинову.
- Не извольте беспокоится, ваше величество, - заговорил седой, степенный камер- лакей. – Сама не знает, что говорит. Ума лишившись от горя. Какие тут лодки! Кто повезет? Да и все уж, чай, разосланы… Ну, полно, Петровна, бабушка, не докучай государыне…

Старуху увели под руки; но долго еще слышался крик ее, и как будто в одном этом крике соединились все бесчисленные вопли погибающих, - государыня вдруг поняла, что происходит.
- Ступайте, Николай Михайлыч, узнайте, где государь.
Лонгинов хотел было что-то сказать, но она закричала:
- Ступайте же, ступайте, делайте, что вам велят!

Вошла в угольную и стала смотреть в окно. На Неве, против Адмиралтейской набережной, тонула плоскодонная барка, флашкот Исаакиевского моста.
Водой подняло мост, как гору, и разорвало на части; они понеслись в разные стороны; на тонущем флашкоте люди, как муравьи, сновали, копошились, бегали. Государыня узнала плывший к ним на помощь дежурный 18-весельный катер гвардейского экипажа, стоявший всегда у дворца на Неве. В белесовато- мутной мгле урагана волны играли лодкою, как ореховой скорлупкою, - вот-вот опрокинется и пойдет ко дну.
Что если там государь?

А Лонгинов пропал. Не послать ли Валуеву? Да нет, глупа, - ничего не сумеет.
Молоденький офицер пробегал через комнату. Вымок весь, - должно быть, только что был по пояс в воде. Простое, милое, как у деревенских мальчиков, лицо посинело от хода, а в глазах был тот радостный ужас, который испытывала давеча сама государыня. Увидев ее, остановился, отдал честь.
- Не знаете ли, где государь?
- Не могу знать, ваше величество, - ответил он, стуча зубами и стараясь сдержать улыбку. – Кто говорит, - здесь, во дворце, а кто- с генералом – адъютантом Бекендорфом на катере.
- Ну, хорошо , ступайте.
Он побежал, оставляя на паркете лужицы.

Наконец вернулся Лонгинов.
- Никто не знает. Просто беда! Тольку не добьешься. Все потеряли голову мечутся как угорелые…
- Ах, Николай Михайлович, нельзя же так! – воскликнула она со слезами в голосе. – Боже мой, Боже мой!.. Ну так я сама, если вы ничего не умеете…
- Ваше величество…
- Ступайте за мной!
И все трое побежали, - государыня, Валуева, Лонгинов.

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 20-08-2007 00:11
...
Встретили камердинера Мельникова. Он тоже не знал, где государь.
- Сами ищем. Ее величество, государыня императрица Мария Федоровна очень беспокоиться изволят. Никак найти е можем, - говорил Мельников, хлопая себя по ляжкам с таким видом, как будто пропала иголка.
- Дурак! – воскликнула государыня по-французски и побежала дальше.

Генерал- адъютант князь Меньшиков немного успокоил ее, сообщив, что государя видели внизу, на Комендантской лестнице. Чтобы попасть туда, надо было пробежать множество комнат.

Дворец напоминал разрытую кочку муравейника: люди бегали, кишели, суетились, метались, сталкивались, ссорились, ругались, кричали и не понимали друг друга.

Государыне казалось, что все это уже было когда-то во сне: так же лазила она по нескончаемым лестницам, искала государя, не находила – и никогда не найдет.

Cолдаты носили по лестнице из залитых комнат золоченую штофную мебель, картины, вазы, люстры, зеркала и кухонную посуду, домашнюю рухлядь дворцовой челяди. Великан, с добродушным лицом, нагнувшись, как Атлас, под тяжестью, тащил на спине огромный кованый сундук, на нем кровать с подмоченной периною, а в зубах держал клетку с чижиком.

По одному из коридоров нельзя было пройти. Слышался топот и ржание. Лонгинов ступил в навоз: коридор был превращен в конюшню. Лошадей великой княгини Марии Павловны, стоявших на Дворцовой площади, выпрягли и втащили сюда, в первый этаж, чтобы спасти от воды.

А крутой и темной лестнице кто-то крикнул снизу грубым голосом, не узнав государыни:
- Куда лезете? Ходу нет: вода.

И почудилось ей, что невидимые струйки в темноте лепечут, плещут, как будто сговариваясь о чем-то грозном, - тоже как во сне.

Какие-то люди приносили что-то завернутое в белое.
- Что это? – спросила государыня
- Утопленница, - ответили носильщики.

Валуева взвизгнула, готовая упасть в обморок: боялась покойников.

Когда прибежали на Комендантскую лестницу, то узнали, что государь здесь давеча был, но ушел в Эрмитаж, где с Миллионной большое судно прибило. Надо было бежать наверх по тем же лестницам, а по дороге опять кто-то крикнул, что государя нет во дворце – только что уехал на катере.

Пробегая собственные покои, государыня увидела стол, накрытый к завтраку, и удивилась, что можно есть. Но Лонгинов успел захватить хлебец с ломтиком сыру и на бегу закусывал.

В больших парадных залах все еще было спокойно. За окном- кончина мира, а у окна два старичка камергера уютно беседуют о новом балете «Зефир и Флора».

Увидев государыню, склонили почтительно лысые головы.
Эти спокойные лица ее утешили было: но тотчас подумала: «такие лица у таких людей будут и при конце света..



В голубой гостиной великая княгиня Александра Федоровна и фрейлина Плюскова стояли на диване подобрав юбки.

- Ай! Ай! – визжала фрейлина. – Я сама видела, ваше высочество: тут их множество! По стенке ползут…
- Что такое?
- Крысы, ваше величество! Да какие злющие…
Едва меня не укусили за ногу.
Валуева тоже взвизгнула и вскочила на диван: боялась крыс не меньше покойников.

- Снизу бегут, из подвалов да погребов, - шамкал старичок, сгорбленный, сморщенный, облезлый весь как будто заплесневелый, похожий на мокрицу, отставной камер- фурьер Изотов.

- В бывшее семьсот семьдесят седьмого лета наводнение тоже крыс да мышей по всему дворцу столько размножилось, что блаженной памяти покойная государыня императрица Екатерина Алексеевна мышеловки сами ставить изволили…

- Вы наводнение помните? – сказала государыня, которая хотела и не могла вспомнить что-то.

- Точно так, ваше величество! И лета семьсот пятьдесят пятого, ноября восемнадцатого, и семьсот шестьдесят второго, августа двадцать пятого, и семьсот шестьдесят четвертого, ноября двадцатого, - все наводнения помню
Сам тонул, и батюшка, и дедушка. Оттого воды и боюсь: от огня убежишь, а от воды, куда денешься?

Помолчал, опять зашамкал про себя, точно забредил:

- Старики сказывают, на петербургской стороне, у Троицы ольха росла высокая, и такая тут вода была, лет за десять до построения города, что ольху с верхушкою залило, и было тогда прорицание: как вторая вода такая же будет, то Санкт- Петербургу конец, и месту сему быть пусту. А государь император Петр Алексеевич, как сведали о том, ольху срубить велели, а людей прорицающих казнить без милости. Но только слово истинно, по Писанию: не увидеша, донежде придет вода взят вся…

С вещим ужасом слушали все, и казалось возможным пророчество: там, где был Петербург, - водная гладь с двумя торчащими, как мачты кораблей затоплены, шпицами, Адмиралтейским и Петропавловским.

Вдруг вспомнила государыня и то, другое забытое пророчество: 1777 год – год рождения государева; тогда наводнение было великое, и такое же будет в год смерти его.

В комнату вбежала императрица-мать.

- Lise! Lise! Где он? Где государь?

- Не знаю, маменька, сама ищу…

- Herr Jesu! Что ж это такое? А Никс, бедняжка, там, в Аничковом, и не знает, где мы, чтос нами. Может быть, утонули, думает. И послать некого. Никто ничего не слушает, все нас покинули…. И что вы туту стоите? Бежимте же. Бежимте же скорей к государю!


Все побежали. Один старичок Изотов остался и шамкал, точно бредил:
- Месту сему быть пусту, быть пусту…




Когда побежали по залам, выходившим, на Дворцовую площадь, послышался треск, как от разбитого стекла; двери захлопали, и завыл, засвистел, загудел сквозняк неистовый. Такова была сила бури, что железные листы, сорванные с крыш и свернутые в трубку, как бумага, носились по воздуху; один из них ударился в оконное стекло и разбил его вдребезги.

Императрица- мать остановилась, вскрикнула и побежала назад. Все – за нею, кроме государыни Елизаветы; никто не заметил, что она осталась одна. Вздуваемая ветром занавесь в дверях, окутав ее, едва не сбила с ног. Когда она вбежала в соседнюю комнату, то увидела разбитое стекло; осколки еще сыпались; пахнущий водою ветер врывался в окно. И в шуме близких волн , и в вое урагана чудился вопль утопающих.

Оглянулась, увидела, что все её покинули; почти без памяти упала в кресло и закрыла глаза.
Когда очнулась, граф Милорадович, петербургский генерал- губернатор, говорил ей что-то, но она не слышала.
- Где государь? – спросила уже без надежды, только по привычке повторять эти слова.
- Здесь, рядом, в белой зале, ваше величество! Проводить прикажете?
- Прошу вас, граф, воды.
Он засуетился, отыскивая воду, не нашел и побежал было в соседнюю комнату.
- Нет, не надо – остановила она. – Пойдемте.
- Воды слишком много, а нет воды! – пошутил он с любезностью и, молодцевато изгибаясь, расшаркиваясь, позвякивая шпорами, как на балу, подал ей руку.

У него была походка танцующая и одно из тех лиц, которые как будто вечно смотрятся в зеркало, радуясь: «Какой молодец!»

И как это иногда бывает в минуту смятения, пришел государыне на память глупый анекдот: любитель мазурки, граф учился танцевать у себя один в кабинете;, выделывая па перед зеркалом, разбил ударом головы и порезался так, что должен был носить повязку.

Идучи с ней, говорил о потопе, как о забавном приключении, вроде дождика во время увеселительной прогулки с дамами.
- Все кричат: ужас! Ужас! А я говорю: помилуйте, господа, нам ли старым солдатам, тонувшим в крови, бояться воды?


гуру
Группа: Участники
Сообщений: 1682
Добавлено: 20-08-2007 19:06
///
Вошли в белую залу.
За столом, у стеклянной двери, выходившей на Неву, сидел государь, согнувшись, сгорбившись, опустив голову и полузакрыв глаза, как человек, очень усталый, которому хочется спать
В начале наводнения хлопотал, как все, бегал, суетился, приказывал. Когда никто не решался ехать на катере, хотел сам; но Бекендорф не допустил до этого, тут же на глазах его, снял мундир, - по шею в воде добрался до катера и уехал. За ним – другие, и никто не возвращался. Все сообщения были прерваны. Дворец- кА утес или корабль среди пустынного моря. И государь понял, что ничего нельзя сделать.

Не заметил, как вошла государыня. Она не смела подойти к нему и смотрела на него издали. В обморочно - темном свете дня лицо его казалось мертвенно- бледным. Теперь, больше, чем когда-либо, в нем было то, что заметила Софья, - кротко, тихое, тяжкое, подъяремное: «теленочек беленький», агнец безгласный, жертва, которую аедут на заклание; и еще что-то другое – то самое, что промелькнуло в нем вчера, когда государыня говорила с ним о Тайном Обществе: лицо человека, который сходит с ума, знает это и боится, чтобы другие не узнали.

Глупым казался ей давешний страх: здесь, в безопасной комнате, страшнее за него, чем в волнах бушующих.
Теперь уже не сомневалась, что он вчера не сказал ей всего, утаил самое главное.

Обер- полицмейстер Гладков доносил государю о том, что происходит в городе. На Петербургской стороне, на Выборгской, и в Коломне, где почти все дома деревянные, - снесены целые улицы. В Галерной гавани вода поднялась до 16 футов, и там почти все разрушено

Государь слушал, как будто н слышал.
Через каждые пять минут подходили к нему, один за другим, флигель- адъютанты, донося о прибыли воды.
Одиннадцать футов два дюйма с половиною. Шесть дюймов. Восемь. Девять. Десять с половиною.
Теперь уже на 2 фута 4 дюйма – выше, чем в 1777 году. Такой воды никогда еще не было с основания города.

Был третий час пополудни.
- Если ветер продолжится еще часа два, то город погиб, - сказал кто-то.



Государь услышал, поднял голову, перекрестился, и все – за ним. Наступила тишина, как в комнате умирающего. В стоявшей поодаль толпе дворцовых служителей кто-то всхлипнул.
- Покарал нас Господь за наши грехи!
- Не за ваши, а за мои, - сказал государь тихо, как будто про себя, и опустил еще ниже голову.
- Lise, вы здесь, а я и не знал, увидел, наконец, государыню и подошел к ней. – Что с вами?
- Ничего, устала немного, бегала, искала вас…
- Ну зачем? Какая неосторожность! Везде сквозняки, а вы и так простужены.

Бережно поправил на ней плащ, где-то на бегу накинутый. И от мысли, что он может о ней беспокоиться в такую минуту, она покраснела, как влюбленная девочка.

- вот такое несчастье, Lise, - проговорил Александр с той жалобной, как будто виноватой, улыбкой, которая бывала у него часто во время последней болезни. – Помните в Писании: «Страшно впасть в руки Бога живаго…»

Хотел сказать еще что-то, почувствовал, что все равно не скажет самого главного, - только повторил шепотом:
- Страшно впасть в руки Бога живаго.

Кто-то указал на Неву. Все бросились к окнам. Там несся плот, а за ним – огромный белый сельдяной буян, сорванный бурею, - вот-вот настигнет и разобьет. Люди на плоту, один стояли на коленях,- должно быть, молились; другие, протягивая руки к берегу, звали на помощь.

Государь велел открыть дверь на балкон и вышел. Может быть, погибавшие увидели е6го. Ему показалось, что сквозь вой урагана он слышит их вопль. Но буян столкнулся с плотом, и люди исчезли в волнах. Государь закрыл лицо руками.

Вернулся в комнату, опять сел, как давеча, согнувшись, сгорбившись, опустив голову. Слезы текли по лицу его, но он их не чувствовал…

гуру
Группа: Участники
Сообщений: 3598
Добавлено: 21-08-2007 23:39
Люш, в ручную набиваешь?
А я хотела, помнишь как его с Вобаном -вобланом сравнили?
Теленочек - агнец на заклании и в каком-то храме фреска - изображение обдного из евангелистов в виде тельца подьяремного
- он нес Россию на себе...как это сыграно Сашей, правда?


Группа: Участники
Сообщений: 1
Добавлено: 24-01-2013 13:59

Глубокие душевные страдания и переживания, вызванные невольным участием в убийстве своего отца, императора Павла I, тяжелым грузом лежали на душе государя. Они лишь усугубляли чувство вины о содеянном. Одно было ясно — дни его сочтены, и он должен был безропотно принять тяжелую ношу затворничества либо безмолвную дорогу в вечность.

Не будем нарушать хронологию событий, которые разворачивались с неимоверной быстротой в провинциальном Таганроге. Погибшего курьера похоронили с заметной поспешностью, т.е. на следующий день после трагедии, 4 ноября 1825 года.

Местом его захоронения явилось кладбище, расположенное недалеко от того места, где произошла трагедия, возле города Орехова. Единственным свидетелем похорон Маскова, кроме священника и могильщиков, оказалось доверенное лицо барона Дибича хирург-практик Павел Вельч.

Вся процедура погребения фельдъегеря Маскова явно противоречила православным канонам — хоронить усопшего на 3-и сутки после кончины.

Через 16 дней после гибели императорского курьера, 19 ноября 1825 года умирает Александр I.

И здесь прослеживается череда необъяснимых противоречий. По настоятельным просьбам жены императора 15 ноября 1825 года Александр I исповедовался, причастился и соборовался своему духовнику Алексею Федотову-Чеховскому, которого после этого прозвали «поп Федот».

Далее, вплоть до кончины императора, рядом с ним не было того, кто в момент агонии мог бы облегчить страдания умирающего, т.е. священника.

О том, что все дни, предшествовавшие кончине, должны читаться молитвы, облегчавшие душу обреченного, близкое к Александру окружение не могло не знать. Или сознательно не приглашало для этого священника по известной только им причине.

Напрашивается вывод: физическая смерть не входила в планы императора.

Все, что происходило в таганрогском дворце в течение 33 часов, прошедших с момента «мнимой смерти» до вскрытия тела усопшего, это, вероятнее всего, и есть тот ключ к разгадке тайны.
Но как бы там ни было, самые близкие и верные люди и сами не готовы были поверить в физическую смерть Благословенного императора.

Чтобы в нее поверили мы с вами, необходимо не только отбросить все сомнения, касающиеся подлинности этой смерти, но и быть уверенными, что тело, представленное врачам-экспертам для последующего освидетельствования, принадлежало императору Александру I.

Именно медики одни из первых усомнились в подлинности личности усопшего. Августейшая супруга Елизавета Алексеевна также не смогла признать в умершем своего мужа.

В дневнике, который она вела в Таганроге, ею была сделана запись, якобы утверждавшая, что болезнь императора была довольно скоро пресечена, и что в гробу лежало чужое, посиневшее тело, голова которого была наголо обрита, без бакенбардов. Навряд ли императорские цирюльники дерзнули бы на столь кощунственный поступок.


С лица умершего была сделана посмертная маска.
Исследования, проведенные в наши дни сотрудником кафедры судебно-медицинской экспертизы Сибирского государственного медицинского университета В. В. Федоровым, показали, что «посмертная маска императора Александра I была снята с лица… живого человека».


Следовательно, она заготавливалась загодя. Это лишний раз подтверждает, что Александр I сознательно готовился отойти от управления государством.


Все, кто находился в те дни рядом с государем, старались хоть каким-либо образом задокументировать увиденное и услышанное.

Небезынтересно письмо, написанное личным фельдъегерем императора, капитаном фельдъегерского корпуса Александром Сергеевичем Марковичем. Бывший при государе до и во время болезни, а также его кончины, он, в числе близкого окружения, видел все происходившее своими глазами.
С его слов, «он (Маркович), все четверо суток дежурил при оном, не спавши… Я не мог от него оторваться, и он, видя наше любопытство, удовлетворял оное в полной мере…». Далее, не раскрывая (оно и понятно) всех подробностей порученного ему дела, он рассказывает, как помогал «обмывать драгоценное тело», был свидетелем «его открытия» (т. е. вскрытия) и участником первого консилиума.

Далее письмо обрывается.
И вновь мы видим рядом с императором его верного слугу, который был допущен к государеву телу в самый ответственный исторический момент.

Страницы: << Prev 1 2 3  новая тема
Раздел: 
Форум. Сайт Александра Ефимова / Александр Ефимов / Александр I

Отвечать на темы могут только зарегистрированные пользователи

KXK.RU