«Тот самый длинный день в году С его безоблачной погодой Нам выдал общую беду На всех, на все четыре года»
Это Константин Симонов. О первом дне Отечественной, с которой деды мои не вернулись. Они там погибли, на той войне. Оба два. А родители мои, когда пришла эта война, были детьми. Отец жил в Никольске, и голод там был такой, что люди ели кору. Мама безенчукская, и не голодала. Бабка работала в столовой, кормившей летчиков, а летчиков в войну старались как можно лучше кормить, и куриные лапы, ну с когтями которые, и куриные головы в доме не переводились. Для офицерской столовой - отход, для столовских работников - приход: и суп куриный из голов с лапами сварить, умеючи, можно, и холодец. И это все, что я знаю про военное детство моих родителей. Сами они мне о нем не больно рассказывали, я ж, дуреха, не спрашивала. А теперь и не спросишь: ни мамы нет, ни отца.
Подружка моя, Валентина, тоже уже - полная сирота. Но умудрилась, покуда родители живы были, порасспросить. И в результате у нее своя война. Личная.
Валентина Селезнева (в девичестве - Почечуй):
«В Куйбышев родители мои уже после войны приехали. Поженившись. А так они из Брянской области. И пережили оккупацию.
Дедов моих, как война началась, конечно, тут же забрали. И тут же прошел слух, что станцию, с которой их на фронт должны были отправлять, разбомбили. Узловая станция Унеча. И мама рассказывала, как они с бабушкой десять километров бегом бежали на станцию эту деда искать.
Всю разбомбили. Всю станцию. Все поезда. Месиво. Руки, ноги оторванные. Мертвых полно. Но деда не оказалось ни среди мертвых, ни среди живых. Он под Москвой погибнет. Дед Семен. Материн отец. А отцов отец, мой дедушка Яков, до Кенигсберга дошел. Ранен был в Кенигсберге. И, кстати, единственный, кто из наших при Сталине в тюрьме отсидел. Председатель колхозного бычка съел. Пирушка у председателя какая-то была, ну и зарезали. А дед пастушил. И на кого свалить? Не будет же председатель сидеть. Сел дед. Но дело-то не политическое, и сидел он не больно долго. А когда освободился, председатель ему сказал: «Проси, что хочешь». Дед говорит: «Сыну паспорт дайте». Тогда колхозникам паспортов не давали. А отец мой благодаря деду Якову получил и смог из деревни на заработки уехать.
Деревня, в которой жил отец, называется Сапичевка. А мама в двух километрах от Сапичевки жила. В Василевке. И рассказывала, что, когда отступать стали наши войска, никаких боев у деревни не было, а просто наши солдаты через деревню шли. Шли, и шли, и шли. Дни и ночи. Потом - тишина, и - мотоциклисты. Немецкие.
Естественно, сразу нашлись предатели. Предатели всегда в народе найдутся - не вопрос. Завистники, предатели... Чего-чего, а говна в народе хватает. Ну и показывали на дома, где жили партийные. И, конечно, партийных стреляли. Заодно и семью. А то и на вилы. Но тогда уже многие в лес ушли. В партизаны. Ну и днем немцы бабку мою потрошат: «Мамка, яйца, хлеб, сало». А ночью - партизаны. Как ночь, так в окошко стучат: «Жрать дайте чего-нибудь». «А откуда, - мать говорила, - мы знаем, кто это. Партизаны или мародеры? В лесу тогда много разного люду ходило».
Но попробуй не дай - гранату бросят в окно. И это при том, что немцы в деревнях стояли. Но носу по ночам из изб не высовывали. А если, отец рассказывал, какой из немцев и выйдет при звездах по большой нужде, то сидит и из автомата стреляет - партизан боится.
Ночью немцы не командовали, нет. Ночью партизаны были хозяева. А немцы - днем. И всех корми. Прям, как «Свадьба в Малиновке». То - красные, то - белые. И куда бедному крестьянину податься? Но все-таки бабка как-то умудрилась в аду этом корову сохранить. Два года в лесах прятала. А зимой же корове не только корм нужен, но и тепло. И чего-то бабка в лесу для нее соорудила.
Вообще по тамошнему лесу, если и сейчас пройтись, обязательно на землянку, блиндаж или схрон наткнешься. Вот и корову там бабка прятала. Корова - это жизнь! Все же немцы с партизанами подчищали. Один мужик из Сапичевки спрятал, было, куриные яйца от немцев. А немцы нашли. Раскололи одно, глядят - цыпленок. Оплодотворенные яйца были. Потому мужик их и спрятал, чтоб хоть какую живность иметь. Ну, немцы и заставили его жрать эти яйца. И куда деваться - жрал. А бабка вот корову сберегла.
Сенюта фамилия у нее была в девичестве. По мужу Малеева. Родила шестерых детей, но войну с двумя встретила. Умирали дети. У кого - аппендицит, у кого - воспаление легких. Пока на лошади до больницы довезешь... В деревне-то больницы не было. Ни электричества, ни больницы. Ну и сгорали дети. Двое только и осталось у бабки. Мама моя да сестра ее Маша.
Тетя Маша старше матери и инвалид. В детстве напугалась собаки и перестала расти. Мы-то все рослые, а она метр пятьдесят. Но грамотная. А мать моя не больно к учебе была расположена. Зато здоровая росла. И как-то копает, рассказывала, огород с подругой. Тоже девчонка лет десяти, но бойкая, и подговаривает маму мою у немцев саперную лопатку стянуть. «Чего, - говорит, - мы копаем такими огромными. Гляди, у немцев, какие маненькие да красивенькие. Пошли, возьмем». Ну и пошли воровать лопаты у немцев, хоть и боялись сильно, что в Германию увезут.
Вообще-то в Германию на работы отправляли девок более-менее подросших. Не таких соплячек, какой была моя мама. А провожали их будто на тот свет. Вой на всю деревню стоял. И, конечно, прятали девах. Но разве ж от полицаев спрячешь. Свои, деревенские, в полицаи шли. И я одного такого видела, между прочим. Я же каждое лето там жила. То в Василевке у материных родственников, то в Сапичевке у отцовых. И вот в начале семидесятых, лет пятнадцать мне уже было, гостила у младшей сестры отца тети Дуни. А лето сухое, и очень плохо с покосом. Ну, муж тетки возьми да умыкни колхозного сена клок. Надо же было чем-то свою скотину кормить. И он часть того, что скосил, на огороде у себя устроил. И, видимо, не один перераспределил таким образом скошенное, потому что пошла по дворам комиссия - выяснять, кто сено потырил. Дядька увидал комиссию, бегом в огород и в ботву картофельную - нырк. А ботва высокая, красивая такая стоит. И вижу я, мой дядька, Майоров его фамилия, по-пластунски меж кустов вдаль отползает. А комиссия уже во дворе: «Где стожок наш? Не досчитались стожка. Ой, вон он, стожок!» И поперлись в картоху.
Мне бы их тормознуть, да я понять не могу, в чем дело. А они идут, смотрят - дядька вдоль кустов лежит. «И чего это ты тут делаешь в разгар рабочего дня?» - спрашивают его. А он захватил жменькой траву вместе с картофелем и говорит: «Прополкой занимаюсь». А картоха уже отцвела - ни полоть ее не надо было, ни окучивать. Да и травы-то сорной вокруг, считай, нет. Беда! Но в это самое время тетка моя в огород влетает. Информация же быстро на селе распространяется, ну и дошло до тетки, что на супруга ее наезжают. Она и сорвалась, тетя Дуня. На то ж и бабы, чтоб мужиков защищать.
В деревнях все про всех до пятого колена знают. Знают, кто ты, откуда и что у тебя на завтрак. Ну и тетя Дуня пошла в наступление. «Не тебе бы, - говорит одному из комиссии, - прокурора из себя строить». А он ей: «Я и при немцах вас, сволочей, гнобил и теперь гнобить буду!»
«Это, - вечером тетку спрашиваю, - что за слова такие?» А она: «Валь, да он в войну у немцев служил. Отсидел за предательство и при сельсовете устроился. Такие при любой власти живут».
Что до жестокости немцев... Как родня мне рассказывала, особенно почему-то мадьяры злобствовали. Ну и румыны. А немцы разные попадались. И даже был случай... Там железнодорожная ветка, и партизаны ее все время взрывали. Партизаны взрывают, а немцы гонят окрестный народ восстанавливать. Все работали. И старики, и дети. И маму гоняли. Камни на тачке возить. А она же ребенок. А те, которые нагружали тачки, детям старались поменьше кинуть. За работами немец следил. А за спиной у него полицай маячил. Ну и этому немцу: «Мало, дескать, девчонке кладут. Больше бы надо».
«Так этот немец, - вспоминала мама, - как полицаю даст в пятак! И мне: «Геен, киндер». В смысле - иди. А бывало, и шоколадкою иной угостит».
Или вот эта история с пленными. Ее я уже от бабушки слышала. Неподалеку от Василевки еще одна деревня была, и возле нее, в поле, за колючкой - пленные. Баб из Василевки на работы как раз мимо этого лагеря гоняли, и можно было у охранника солдатика выкупить.
Идешь мимо колючки, перемигнешься с каким из наших, он тебе имя свое крикнет, а ты потом - немцу: «Так, мол, и так, сына нашла, отпустите Христа ради». И взятку - этому самому немцу. Золота в деревне не было ни у кого. Так что из жратвы чего-нибудь несли, хоть и сами впроголодь жили. Тех же яиц или сала. Самогонки бутыль. Ну и отпускали, если речь не о коммунисте шла или командире. Своя у них, у немцев, коррупция в войну была. Да и пленных, надо сказать, тьма, и не больно-то их учитывали. А солдатик, которому подфартило, потом в лес уходил. Главное, на полицая не напороться. В лицо же всех деревенских знали. Но удавалось. Девочку одну еврейскую даже прятали, прежде чем к партизанам отправить. И в нашей тоже избе. И бабушку за это казнить хотели. А может, за другое за что... Короче, два полицая посадили бабку мою в телегу и повезли убивать. Но по дороге напились самогонки, и бабка сбежала. Полицаи не стали за ней возвращаться - осталась жива. Но сердце с тех пор никудышное сделалось. И хозяйство только на мамке моей и держалось.
А в 43-м ночью к ним в окошко постучали от партизан и велели в лес уходить. «Утром, - сказали, - наступление начнется». И, естественно, бабка моя схватилась: «Броня, бежи корову спасай!»
Бронислава - такое имя маме при рождении дали. Деревенские Проней звали. Когда паспорта выдавать стали, записали как Ефросинью. В Самаре она Фросей сделалась, но для бабушки до последнего Броней была. Ну и посылает спасать корову.
Мать до коровы добралась, отвязала, гонит в ту часть леса, где люди по совету партизан хоронились, а корова с испугу к деревне рванула. А там уже грохот стоит. «Броня, корову спасай!» - бабка вопит. Броня - за коровой. Насилу настигла.
Но стихло все, наконец. Решили вернуться. Подходят к деревне, а она полыхает вся. Немцы подожгли. Из огнеметов. Большая деревня, под сто дворов. Горит! А наш дом, как стоял на перекрестке дорог, так и стоит целехонький.
Его еще в царское время срубили. И будто бы из осины, хотя осина совсем, как говорят, для этого не подходит. Но наши жили. Несколько поколений. И дом был самый в деревне нарядный. Дед его весь резьбой изукрасил. И когда советская власть решила с кулаками бороться и в Василевке стали думать, кого раскулачить, какой-то сказал: «Малеевых! Вона, какой у них дом». А ему: «Ты что, умом тронулся? Какие Малеевы кулаки со своими шестью ребятишками?»
Ну и после ухода немцев все начали заново строиться, а мои так и жили в этой избе осиновой. Напротив - колодец, позади - болото. Полы не моют, а водой залив, ножами шкрябают добела. Отскребут и половиками, из разноцветных тряпок вязанными, застелют. Люлька в центре избы на большом крюке. Сундук бабкин. Русская печка, стол, лавки, две кровати, одна с пружинами, другая деревянная. Иконы в углу, и ласточки вечно под крышей. Так и до войны было, и во время войны, и после. И братец мой в люльке лежал. И я на ней как на качелях каталась. Я и полы с бабкой шкрябала. А ласточкино гнездо, до сих пор корю себя, разорила. Маленькая была, глупая, полезла поглядеть, а кот за мной, ну и...
Теперь не живет в Василевке никто. Ни один человек. Да и не попадешь, говорят, туда. Будто бы москвичи охотничье хозяйство себе там устроили, и захочешь пройти - не пустят. Ну, разве что на могилку к бабке...».
Записала Светлана Внукова |
