Театральные байки и анекдоты. Забавные истории из театральной жизни.

Раздел:  --== Все разделы ==-- ------------------------------------------------------------- " Театр - Жизнь" Вопрос-ответ Наш сайт Объявления Форум Новошахтинского драматического театра / " Театр - Жизнь" / Театральные байки и анекдоты. Забавные истории из театральной жизни.

Страницы: 1

Автор	Сообщение
Frol Группа: Участники Сообщений: 2	Добавлено: 19-05-2007 00:08
	В театре премьера спектакля. Режиссер на пару с директором бегают взад вперед по холлу - волнуются... Вдруг из зрительного зала выходит мужчина и направляется к выходу. Директор с режиссером подбегают к нему и начинают донимать вопросами: - Что, постановка неинтересная? - Да нее... нормально вроде... - А что, актеры плохо играют? - Да вроде ниче так... - Может, костюмы не понравились, или декорации? - Почему? Нормальные костюмы... - Так почему же вы уходите?! - Вы знаете, одному в зале сидеть СТРАШНО!!! Цитировать
Frol Группа: Участники Сообщений: 2	Добавлено: 19-05-2007 00:11
	К.С. Станиславский приходит в к священнику... - Батюшка, хочу исповедаться. - Слушаю тебя, сын мой... - Грешен, батюшка. - Ничего, все мы грешны.., ну, раскажи о грехах своих,- очисти душу. - Да, у меня, батюшка, не так уж и много грехов. Есть только один, но уж очень большой. - Какой, сын мой? - Не верю. Цитировать
Август Группа: Участники Сообщений: 2	Добавлено: 19-05-2007 00:23
	К Георгию Товстоногову в Ленинградский Большой драматический театр приехал из провинции наниматься на работу эдакий Актер Актерыч. Бесцеремонно ввалившись к мэтру в кабинет, Актер Актерыч громоподобным басом бесцеремонно заявил: - Хочу у вас работать! Мои условия: главные роли мне и жене, зарплата по высшей ставке и трехкомнатная квартира в центре Ленинграда!.. Товстоногов глянул на посетителя и ответил негромко и равнодушно: - Значит так! Первые три года будете бегать в массовке, зарплата самая маленькая, жену не возьму, а вам - койка в общежитии... Актер Актерыч все также громоподобно и самоуверенно прорычал: - Согласен! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 28-09-2007 21:14
	- Кто сейчас, по-вашему, самый популярный актер? - спросили актера. - Нас несколько, - скромно ответил тот. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 28-09-2007 21:24
	- Сколько у вас длится спектакль? - День на день не приходится. Иногда два часа, иногда меньше. Актеры играют до последнего зрителя. *** Из классики театральных анекдотов: В театре большой банкет, приглашен весь коллектив, кроме двух человек - старого трагика и старого комика. Они сидят в своей гримерке, прислушиваются к весёлым звукам банкета. Трагик (соответствующим трагическим голосом): - НЕ ПРИГЛАСИЛИ... НЕ ПОМНЯТ... Комик (очень весело): - НЕ ПРИГЛАСИЛИ! ПОМНЯТ!!! *** Приезжает в провинциальный театр столичный режиссер ставить "Гамлета". Смотрит труппу и говорит: - О, вот этот парень мне годится на главную роль! Как его фамилия? Ему отвечают: - Это Сидоров... Но, знаете, мы бы вам не советовали его брать... Вот возьмите Иванова или Петрова... Да кого угодно, только не Сидорова!.. Режиссер: - Да нет, почему же? Он мне подходит. Пусть приходит завтра на первую читку... Начинаются репетиции. Сидоров репетирует блестяще, идеально выполняет все режиссерские замечания и пожелания. Режиссер в восторге: "Вот Гамлет, о котором я мечтал всю жизнь! Это будет блистательный спектакль! И какой прекрасный, тонкий артист этот Сидоров! А мне еще советовали его не брать... Вот что значит актерская зависть!" Через полгода изумительных репетиций - премьера. Режиссер садится в первый ряд. Открывается занавес.И тут начинается что-то необъяснимое: главный герой начинает делать все по-своему, ломает мизансцены, не исполняет ничего из того, о чем договорились - короче, ужас! В антракте режиссер с безумными глазами влетает к нему в гримерную и кричит: - Да что с тобой! Это кошмар! На что Сидоров гордо поворачивается и спокойно говорит: - Когда вы работали, я вам мешал?.. *** В Большом театре идет премьера "Бориса Годунова". Актер, играющий роль царя, вместо слов: "О горе мне, я... червь смердящий...", выдал: "О, горе мне, я смерд, я червь сердящий! О, господи! О, что я говорю!" *** В партере: - Послушайте, вы же только что бросали в певца тухлыми яйцами, а теперь аплодируете ему! - Я хочу, чтобы он вышел поклониться - у меня осталось еще несколько штук... *** Перед премьерой: - Вы слышали, режиссер потребовал пятьсот статистов. - В костюмах этой эпохи? - Нет, в обычных. Заполнить зал. *** Идет премьера в театре, но мужчине-зрителю все время мешают разговором две дамы, сидящие позади него. - Простите, - обернулся он к ним. - Я не могу услышать ни одного слова. - Да вы просто нахал! - возмутились женщины. - То, о чем мы говорим, вас совершенно не касается. *** - Говорят, что этот спектакль не имеет успеха у зрителей? - Ну, это еще мягко сказано. Я вчера позвонил в кассу, и спросил, когда начало представления. - И что? - Мне ответили: "А когда вам будет удобно? " *** Прочитала статейку критика, мол, ах какой прекрасный спектакль! Пошла посмотрела - ну просто ерунда. Так надули! - Разве ты не знала, что покажут пьесу, а не рецензию? *** В театре: Отелло допытывается у Дездемоны, где платок, который он ей подарил. Крик из зала: - Граждане, ну дайте же вы ему платок, или утрись рукавом, сморкач, и не мешай действию! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 23-02-2008 20:31
	Борис Голубовский ЗАГАДКА ЗАСТОЛЬЯ ОДНАЖДЫ НА РЕПЕТИЦИИ Читка пьесы за столом в Театре имени Гоголя. Актер (читает). Жарко... Сахара... (режиссеру) Владимир Александрович, а почему он просит сахара? Режиссер. Видите ли, когда очень жарко, введение в организм веществ, содержащих сахар, помогает переносить излишне высокую температуру... Краснопольский (чудесный актер, виртуозно владеющий черным юмором). Может, он говорит: “Жарко... Сахара?..” Режиссер. Что ж, можно и так... На том и порешили. *** Молодой режиссер, наконец, получил постановку в хорошем московском театре. На главную роль Молодой наметил уже получившего известность благодаря телевизионным сериалам актера. Главный режиссер, что бывает не так часто, желая успеха своему молодому коллеге, советует не брать “звезду”: “Он глупо упорен и амбициозен...” Но Молодой уверен в себе. К тому же - афиша! Главный, предвидя ход событий, но понимая, что Молодой будет считать, что ему не хотят давать хороший состав, соглашается. Репетиции, вопреки предсказаниям Главного, шли превосходно, в атмосфере взаимного восхищения. “Звезда” принимал предложения Молодого без споров. Наконец, премьера! Молодой в зрительном зале. Но что это? От его рисунка ничего не осталось, “звезда” то ли импровизирует, то ли воплощает неведомый Молодому замысел? Не помня себя, Молодой бежит за кулисы: - Что вы делаете? Вы губите спектакль! “Звезда” мягко, даже ласково, обнимает Молодого за плечи: - Помните, как мы хорошо репетировали? Я вам мешал работать? Да, Главные часто бывают провидцами, вернее, на своей шкуре изучили актерские характеры... *** Дружеская встреча актеров из разных театров: - Ну, как ваш Главный? - Ты знаешь... ангел! - Да-а-а... А наш еще живой... *** Репетиционная методология, основанная на системе великого режиссера К. С. Станиславского, навечно утвердилась в российских театрах. И все же, иногда, конкретные ситуации требуют поиска каких-то новых приемов, например, прибегать к лексике, приближающейся к ненормативной. Так, однажды, на репетиции с актером К. я, придя в отчаяние от многократных и безрезультатных повторов сцены, вынужден был сказать, вернее, слова вырвались из истомленного сердца: - Дорогой, уважаемый К.! Что вы со мной делаете? Я пожилой человек, скоро стану импотентом, а вы заставляете меня вернуться к юным годам и снова заняться онанизмом! Довод помог. ПОЧТИ ИНОСТРАННЫЙ ЯЗЫК Все ли читатели криминальных романов знают, что такое, например, - “малява”? Оказывается записка, письмо. А “клифт”? - пиджак. И так далее. Недавно вышел в свет словарь блатного жаргона, чтобы следователь или адвокат, даже просто любитель детективов мог бы “ботать по фене” - разговаривать на общем языке. У многих профессий есть свои фирменные термины, которые может понять только посвященный человек. У представителей самого нематериального, неземного, одухотворенного искусства - музыкантов - есть свой язык. Когда я впервые услышал, как общаются между собой мастера, искусством которых я восхищался и вдруг... лабух - музыкант, лабать - играть и т. д. Что ж, им так удобнее! Однажды в кабинет главного режиссера театра (это я!) вошел дирижер нашего оркестра: “Разрешите срочно позвонить, за кулисами телефон испорчен”. Невольно я услышал разговор: “Лабать жмурика? А кто дает темп?” Я не удержался и попросил разъяснить смысл таинственных реплик. - Ну, это же примитивно! Лабать - играть, вы наверняка знаете... Жмурик - покойник. То есть мы сговаривались играть на похоронах. А о темпе - это принципиально: если мы идем за похоронной машиной, то, естественно, двигаемся торжественнее, медленнее - темп дает жмурик. А если мы впереди процессии, то, конечно, вся церемония проходит быстрее - темп даем мы... Соответственно - башли... простите - гонорар! Как в жизни все просто: все зависит от того, кто дает темп! ЗДРАВСТВУЙ, ДЕДУШКА МОРОЗ Волшебные слова, обозначающие начало страдной поры для актеров, особенно молодых, а также среднего поколения. Впрочем, некоторые старшие не брезговали этим святым делом. Елочная компания - верный помощник в пополнении скромного актерского бюджета. Пренебречь ею - нарушить все традиции. Недаром существует притча, как актер отказался от выгоднейшего контракта в Голливуде, так как в это время шли елочные представления. Актерские капустники часто показывают “елочные сюжеты”: то Снегурочка демонстрирует стриптиз для самых маленьких, то выступает Александр Вертинский с “елочным репертуаром”: “А может быть, в притонах Сан-Франциско лиловый Дед Мороз вам подает манто”... и т.д. Но суровая действительность часто перекрывает актерскую фантазию. Однажды, после нескольких представлений, шедших подряд, что требовало подкрепления организма соответствующими способами, некий К., пользующийся сомнительной репутацией, приступил к одной из основных частей программы - общению с детьми. - Дети, вот я, артист Мосэстрады, получаю за елку двенадцать рублей. У меня было десять елок. Сколько я должен получить за свой труд? Дети, образование которых позволяло решить эту немудреную задачу, дружно ответили: - Сто двадцать рублей!.. Тогда Дед Мороз усложнил задачу, обратив детей к реальной жизни: - Хрена!.. А налоги?.. Дети растерялись. (Сумму гонорара и лексику Деда Мороза передаю не точно.) ТЕРПЕНИЕ И ТРУД Путь Семена Самодура, премьера Театра кукол Образцова к славе был нелегок. Мэтр кукольного жанра Сергей Владимирович не принимал его в труппу, так как он плохо выговаривал букву “Л”, которая, как оказывается, содержится в большом количестве слов, произносимых со сцены. Все же мэтр решил дать возможность приглянувшемуся ему Самодуру за лето исправить свой недостаток. Прошло лето. В первый же день нового сезона Образцов пригласил к себе Самодура, помня, что дал ему задание по исправлению дефекта речи. - Ну, покажите, как вы стали разговаривать, как трудились, чтобы избавиться от неправильного произношения... Самодур, проводивший лето, естественно, не в дикционных упражнениях, не задумываясь, лихо отчеканил: - Метр-р-р-р-ро... Кор-р-рова... Рррреволюция... Мэтр, забывший, какую букву нужно исправлять, удовлетворенно кивнул головой: - Теперь все в порядке... Так Семен Самодур вошел в труппу знаменитого театра, в которой стал знаменитым актером. А плохое “Л” никто, включая Образцова, не замечал. ПРОВЕРЕНО ЖИЗНЬЮ К много прожившему, много пившему, много любившему светскому прожигателю жизни собутыльники с завистью приставали: “Сколько раз наблюдали вас в застолье. Как вам удается не пьянеть?” - Я знаю свою меру, вот и все. - Это понятно, но мы все уверены, что знаем меру, а вот вам печальные результаты: “Х” спит на полу на коврике для собаки, “У” тошнит и т.д. - Могу научить. Прихожу в ресторан, в дружескую компанию, в общем - туда, где пьют. Мне наливают (или я сам себе наливаю) первую рюмку, но я ее не пью. Оглядываюсь по сторонам: ищу, кто из присутствующих дам самая противная? Нахожу ее. Выпиваю первую рюмку - старт дан. После каждой рюмки смотрю на свою, так сказать, “избранницу”. Все нормально, такая же противная. И как только она начинает мне нравиться - все! Моя мера! Но иногда суровая действительность не срабатывает. ЗАГАДКА ЗАСТОЛЬЯ Тест на наблюдательность - угадайте, какие два слова говорит мужчина первыми, когда садится за накрытый стол с друзьями, заказывает обед или ужин в ресторане? Вспомните себя и окружающих. Ответ прост: “Значит так...” - и обязательно потрет рукой об руку. А потом заказ или перечисление закусок идет с ласковыми определениями сути предлагаемых явств: “Водочка, селедочка с картошечкой и лучком, маслице, салатик...” - просыпается любовь к человечеству и всему, что его окружает. ДЕЛО МАСТЕРА БОИТСЯ В фильме “Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”, снимавшемся еще до войны на Киностудии “Союздетфильм”, в центре событий оказалась свинья, которая “...вбежала в комнату и схватила, к удивлению присутствующих, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича, которое лежало на конце стола... Бурая хавронья убежала так скоро...” Режиссер А. Кустов воплотил этот драматический эпизод в лаконичную формулировку: “Свинья съедает челобитную”. И все закрутилось. Директор фильма договорился с крупнейшим авторитетом в области приобщения животного мира к системе К. С. Станиславского, к тому же явившимся представителем древней и славной династии Дуровых. Маэстро ознакомился со сценарием, счел возможным провести соответствующую репетиционно-дрессировочную работу, заломил довольно крупную сумму - искусство требует жертв со стороны бухгалтерии. Почему-то маэстро не вызывал свинью на репетиции, что начинало беспокоить постановщика и директора. Настал день съемок. Маэстро-дрессировщик в роскошной шубе, благоухающий заморскими духами, вышел на площадку. - Где свинья? Ему показали. - Где камера? Где челобитная? Приготовьтесь к съемке. Все замерли в ожидании чуда. И оно произошло. Дрессировщик вынул из кармана шубы обыкновенную покупную банку меда, смазал им челобитную с внутренней стороны и бросил ее в кадр. - Мотор! Свинья оказалась рядом с челобитной и тут же с аппетитом ее съела. Все действие, вместе с получением гонорара, заняло около получаса. Директор чуть не заболел нервным расстройством, но ничего не скажешь - профессионализм! ИСТИННЫЙ ДЖЕНТЛЬМЕН На сцене Саратовского драматического театра им. К. Маркса собрался весь творческий коллектив. Шел трудный 1941 год. Речь держал один из старейших и славнейших провинциальный режиссеров России Иван Алексеевич Ростовцев, любовно прозванный актерами Ванькой Каином. На самой патетической ноте выступления с колосников срывается огромная люстра и падает на центр сцены. К счастью, актеры стояли полукругом, иначе произошла бы страшная трагедия. Иван Алексеевич от неожиданности воскликнул: “... твою мать!” Пауза. Ростовцев приходит в себя: “Дорогие мужчины, прошу у вас прощения за то, что не сдержался и позволил себе...” Еще пауза. “У женщин прощения не прошу, так как они не поняли, что я сказал...” Старик знал психологию актеров. ЛЕТ ТРИДЦАТЬ СПУСТЯ После спектакля в знаменитом Санкт-Петербургском Александринском театре (бывшем театре им. Пушкина) шел также знаменитый актер Николай Симонов. Неожиданно к нему подошел здоровенный парнюга и, дыхнув ароматом чеснока и водочным перегаром, вежливо обратился: - Николай Константинович, разрешите с вами побеседовать... Симонов ответил решительным отказом. Тогда расстроившийся парень (впрочем, это был тридцатилетний дядя, укоризненно отвечал: - Эх, Николай Константинович, а ведь вы меня в жопу целовали! Легко представить себе гнев Симонова. Милиция. Протокол. Представители закона, естественно, встали на защиту великого артиста. Тогда обвиняемый вытащил из какого-то тайного кармана в ватнике тряпочку, трепетно развернул ее и предъявил кадр из фильма “Петр 1”, выпущенного в 32-ом году (сейчас на дворе - 69 год!), когда царь, роль которого блистательно играл Симонов, счастливый рождением наследника, подымает ребенка высоко над головой для всеобщего обозрения и смачно целует его в аппетитную попку. Все было правильно. Но прошло тридцать лет. Симонов был человеком с подлинным юмором - мир был восстановлен. ОПАСНЫЕ ПОЗДРАВЛЕНИЯ Тарификация в любом театре - самая болезненная ситуация. В 60-х гг. в конфликтную комиссию по тарификации при Московском управлении культуры, членом которой я являлся, поступило заявление актрисы Театра имени Ленинского Комсомола (нынешний Ленком), не получившей повышения ставки. Получала она мизерную категорию, что-то около 90 рублей, и просила прибавить 10 рублей, что являлось повышением категории. Главный режиссер театра Анатолий Эфрос встал насмерть. Очевидно, он был прав, я и вся комиссия не знали даже имени актрисы, и не верить такому художнику, как Эфрос, мы не имели никаких оснований. Актриса подала заявление в суд. Тут-то страдалица отыгралась: она предъявила несколько афиш, традиционно подписанных режиссером каждому исполнителю к премьере. Обычно такие надписи носят комплиментарно-поздравительный характер, но, как показал процесс, таящий в себе подводные рифы. На афишах режиссер писал (передаю общий смысл и настроение): “Благодарю за талантливую работу...”, “Мал золотник, да дорог...”, “Спасибо за творческое отношение к работе...” и т.д. Судья, человек простой и в театральной дипломатии не искушенный, задал всего один вопрос: “Вы писали эти надписи?” “Да, но...” - начал отвечать Эфрос, - судья не дал ему договорить. Актрисе повысили зарплату не на десять рублей, как она просила, а на значительно большую сумму. Да-а-а... поздравляя, надо думать о последствиях. Я, например, сделал в своей практике соответствующие выводы. НЕ СЧЕСТЬ АЛМАЗОВ В далекие годы малокартинья “Мосфильм” разродился боевиком - кино-версией оперы “Садко”. Одолел эту громадину режиссер Александр Птушко, прославившийся “Новым Гулливером”, в котором впервые соединил живых актеров с куклами. Он был выдумщиком, организатором, но никогда не встречался с настоящей драматургией. Премьера состоялась в Доме Кино, где собиралась творческая интеллигенция, выносящая свой приговор фильмам. “Садко” (впрочем, по моему мнению, как и в театре) получился очень помпезным и скучным. Эстетическим и эмоциональным ударом явилась сцена в пучинах океанских, где резвились в большом количестве не очень сексуальные подводные девы. Стыдно признаться, но я в середине картины... задремал. Наконец, фильм, как и все на свете, закончился, вежливые зрители аплодировали постановочной группе. Аплодисменты меня разбудили, и я, не рассчитавший со сна громкость голоса, спросил у соседей: - Что, этот аквариум с блядями уже закончился? Моя оценка фильма имела серьезный успех, выраженный в более активной реакции. Птушко, всегда ходящий с толстой суковатой палкой, бросился ко мне, уж не знаю с какой целью. Я скрылся и в Дом Кино долго не ходил. Утешило меня то, что со мной согласился крупнейший дирижер Николай Голованов, считавший, что я дал наиболее точное определение фильму. ЭКСЦЕНТРИЧЕСКИЙ ДЕБЮТ Актер престижного московского театра Х долгое время играл “кушать подано”, т. е. роли почти без текста, вернее, совсем без текста. Не ради этого избрал он профессию актера! Наконец - роль в знаменитом спектакле “Отелло”. Он должен был создать образ посла от сената Венеции, приехавшего на Кипр, заставшего там кошмарную картину всеобщей смерти и резюмирующего события сакраментальной фразой: “Слова тут ни к чему...” Посол появляется на сцене к финалу трагедии, но Х очень волновался, пришел в театр за час до начала, загримировался, надел костюм и все время повторял свой незамысловатый текст. Вот он вышел на сцену. Его можно понять: ослепляющие прожектора, бездонная черная яма зрительного зала, Отелло на полу у ног мертвой Дездемоны. Тут же убитые Эмилия и Яго. От напряжения, эмоционального перегруза актер не выдержал и... простите, читатели, пукнул... Бывает. Звук недостаточно громкий для зрителей, но четко прозвучавший для исполнителей, пребывающих на сцене без признаков жизни. Актер растерялся, но долг и сюжет превыше всего - он произносит долгожданную фразу: “Слова тут ни к чему...” Пришлось срочно дать занавес: трупы на сцене стали корчиться в приступах неудержимого хохота. ТОСТ НА ВСЕ ВРЕМЕНА Появление в частях действующей армии фронтовых театров или бригад актеров для солдат и офицеров было настоящим праздником, “улыбкой судьбы”, как однажды сказал один капитан. Конечно, каждое выступление оканчивалось скромным, но душевным ужином. Вот так, как обычно, мы, актеры фронтового театра миниатюр “Огонек”, попали за гостеприимный стол командования армии на энском направлении. Нас радовала встреча с чудесными людьми, наших хозяев радовала встреча с представителями “большой земли”, да еще артистами! На столе добротное фронтовое угощение: на каждого банка американской тушенки, полбуханки черного хлеба, шмат сала, плитка шоколада, кружка спирта, кружка воды - больше ничего не надо! Командующий подразделением молодой генерал-майор воспылал нежными чувствами к прелестной актрисе Г. Он встал, поднял кружку, посмотрел ей в глаза атакующим, но нежным взглядом и определил направленье застолья: - За все красивое впереди! Я запомнил на всю жизнь этот потрясающий по всеобъемлющей глубине тост и произношу его с неизменным успехом в обществах любого уровня по сей день. БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ “Театральная энциклопедия”. Том 1. Гос. Научное изд-во “Советская энциклопедия”. Москва, 1961 г. Стр. 386. БАЛЕРИНА - (итал., от итал. И лат. ballo - танцую) - танцовщица в балетной труппе... В дореволюционной России звание Б. присуждалось ведущим танцовщицам императорской балетной труппы. Однако звание Б. не освобождало танцовщиц от участия...” и т.д. Как-то нехорошо звучит. Но, может быть, просто у меня мысли направлены на странные ассоциации? НЕЗАМЕТНАЯ ПРОФЕССИЯ Хорошо быть кинозвездой (в крайнем случае - театра!). Все тебя узнают, оказывают внимание... Однажды счастливая семейная пара Любовь Петровна Орлова (сверхзвезда, она-то мне и рассказала эту прелестную историю) и Григорий Васильевич Александров решили поехать на юг. С билетами в спальный вагон возникли затруднения, но сверх-супер-звезда Любовь Петровна ограничилась лишь одним телефонным звонком, и ее муж направился к начальнику вокзала. - Вам сообщили, что я и моя жена Любовь Петровна Орлова... Начальник вокзала олицетворял благожелательность, восторг и еще что-то. - Конечно, товарищ Орлов, все в порядке, вот ваши билеты! Несчастная режиссерская профессия - она лишена популярности среди широких масс зрителей. Но Александров обладал чудесным чувством юмора и не обиделся. Юмор не покидал его ни в жизни, ни в творчестве. Так, например, он заявил (в дружеском кругу), что собирается ставить картину из жизни императрицы Екатерины Великой под названием “Любовь Орлова”. Историческая точность и связь с современностью! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 12-06-2008 15:23
	Зощенко Михаил Аристократка Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать: – Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место. А в свое время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то все и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всем объеме. А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золоченый. – Откуда, – говорю, – ты, гражданка? Из какого номера? – Я, – говорит, – из седьмого. – Пожалуйста, – говорю, – живите. И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой н Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует? – Да, – отвечает, – действует. И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижет. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц – привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович. Дальше – больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму ее под руку и волочусь, что щука. И чего сказать – не знаю, и перед народом совестно. Ну, а раз она мне и говорит: – Что вы, говорит, меня все по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы, говорит, как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в т – Можно, – говорю. И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал. На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой – внизу сидеть, а который Васькин – аж на самой галерке. Вот мы и пошли. Сели в т Она села на мой билет, я – на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то ее вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошел. Гляжу – антракт. А она в антракте ходит. – Здравствуйте, – говорю. – Здравствуйте. Интересно, – говорю, – действует ли тут водопровод? – Не знаю, – говорит. И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные. А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг ее и предлагаю: – Ежели, говорю, вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу. – Мерси, – говорит. И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом и жрет. А денег у меня – кот наплакал. Самое большое, что па три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег – с гулькин нос. Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах. Я хожу вокруг нее, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается. Я говорю: – Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть. А она говорит: – Нет. И берет третье. Я говорю: – Натощак – не много ли? Может вытошнить. А она: – Нот, – говорит, – мы привыкшие. И берег четвертое. Тут ударила мне кровь в голову. – Ложи, – говорю, – взад! А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит. А мне будто попала вожжа под хвост. Все равно, думаю, теперь с пей не гулять. – Ложи, – говорю, – к чертовой матери! Положила она назад. А я говорю хозяину: – Сколько с нас за скушанные три пирожные? А хозяин держится индифферентно – ваньку валяет. – С вас, – говорит, – за скушанные четыре штуки столько-то. – Как, – говорю, – за четыре?! Когда четвертое в блюде находится. – Нету, – отвечает, – хотя оно и в блюде находится, но надкус на ем сделан и пальцем смято. – Как, – говорю, – надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии. А хозяин держится индифферентно – перед рожей руками крутит. Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты. Одни говорят – надкус сделан, другие – нету. А я вывернул карманы – всякое, конечно, барахло на пол вывалилось, народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю. Сосчитал деньги – в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил. Заплатил. Обращаюсь к даме: – Докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. – Давай, – говорит, – я докушаю. И докушал, сволочь. За мои-то деньги. Сели мы в т Досмотрели оперу. И домой. А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном: – Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег – не ездют с дамами. А я говорю. – Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение. Так мы с ней и разошлись. Не нравятся мне аристократки. Виртуальная электронная библиотека - ВВМ http://www.velib.com Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 12-06-2008 15:25
	Шукшин Василий Макарович Артист Федор Грай Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке «простых» людей. Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему. Руководитель драмкружка, суетливый малый, с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова – заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью… А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и горько шептал: – Верстак… Наковальня… Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак: – Где у тебя язык? Ну ка, покажи язык!.. Ведь он же у тебя… Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его… И терпел. Только один раз он вышел из себя. – Где у тебя язык?.. – накинулся, по обыкновению, режиссер. Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли. – Больше не ори на меня, – негромко сказал Федор и отпустил режиссера. Бледный руководитель не сразу обрел дар речи. – Во первых, я не ору, – сказал он, заикаясь. – Во– вторых: если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне… герой любовник. – Еще вякни раз. – Федор смотрел на руководителя, как на партнера по сцене. Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не кричал на Федора. – А погромче, чуть погромче нельзя? – просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом. Федор старался говорить громче. Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал: – Хорошо играешь. Федор слегка покраснел. – Пьес хороших нету… Можно бы сыграть, – сказал он негромко. Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно было говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»… А режиссер требовал, чтобы говорили так, когда речь шла о «простых» людях. – Ты же простой парень! – взволнованно объяснил он. – А как говорят простые люди? Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно. – Стоп! – взвизгивал режиссер. – Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее! – Я не могу, – говорил Федор. – Что не могу? – Какое то дурацкое слово… Кто так говорит? – Да во от же! Боже ты мой!.. – Режиссер вскакивал и совал ему под нос пьесу. – Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»… Это же художественный образ! Актер! Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию. …Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности. Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ». – Да не так же!.. Боже ты мой! – кричал он, подлетая к Федору. – Не верю! Вот смотри. – Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое. – «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб… Чаво?» Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает! А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого сказать. А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном: – Вот так примерно, старик. Можешь делать по своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь? Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своем районе его считали очень талантливым. Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по своему. Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желая сказать: «Ну, тут даже я бессилен». Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся. В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека, которого играл. Наступил страшный день смотра. В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия. Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров: – Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо… Вот увидите: все будет отлично. Федор сидел в сторонке, в углу, курил. Перед самым началом режиссер подлетел к нему: – Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется… – Пошел ты!.. – холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его. Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим. – …Я уже не могу… – услышал Федор его слова. Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слышал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно. И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать. В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче». Это решило все. Федор как то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену. Перед ним сидел лысый бюрократ председатель. Первые слова Федора по пьесе были: «Здравсвуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе… Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села…» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!» Федор прошел к столу председателя, сел на стул. – Когда клуб будет? – глухо спросил он. Суфлер в своей будке громко зашептал: – «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все насчет…» Федор ухом не повел. – Когда клуб будет, я спрашиваю? – повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру: тот растерялся. – Когда будет, тогда и будет, – буркнул он. – Не до клуба сейчас. – Как это не до клуба? – Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут – царь Горох! – Партнера тоже уже понесло напропалую. – Невелика птица – без клуба поживешь. Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки. – Будет клуб или нет?! – Не ори! Я тоже орать умею. – «Наше комсомольское собрание постановило… Наше комсомольское собрание постановило…» – с отчаянием повторил суфлер. – Вот что… – Федор встал. – Если вы думаете, что мы по старинки жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! – Голос Федора зазвучал крепко и чисто. – Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу! Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой. Режиссер корчился за кулисами. – Чего ты кричишь тут? – пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно: он незаметно для себя перешел на «ты» с председателем. – Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было, если бы не такие вот… Сундук старо– режимный! Пуп земли… Ты ноль без палочки – одинто, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! – Федор ходил по кабинету – сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен. В зале стояла тишина. – Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край… к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь. – Выйди отсюда моментально! – взорвался председатель. – Будет клуб или нет? Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего. – Я подумаю. – Завтра подумаешь. Будет клуб? – Ладно. – Что ладно? – Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще то?.. – Председатель с тоской огляделся – искал режиссера, хотел хоть что нибудь понять во всей этой тяжелой истории. В зале засмеялись. – Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. – Федор встал и пошел со сцены. – До свиданья. Спасибо за клуб! В зале дружно захлопали. Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал переодеваться. – Что ты натворил? – печально спросил его режиссер. – Что? Не по твоему? Ничего… Проживешь. Выйди отсюда – я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя. Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством. Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай. – Кхм… Может, еще какой Федор Грай есть? – усомнился отец Федора. – Нет. Я один Федор Грай, – тихо сказал Федор и побагровел. – А может, еще есть… Не знаю… Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 12-06-2008 15:27
	Зощенко Михаил Барон У всех врачи как врачи, а у нас в Нюхательном тресте из бывших барончиков. Ходит он завсегда чисто, за дверную ручку голой рукой не берется – брезгует – и после каждого больного ручки свои в растворах моет. Давеча я пришел в приемный покой, говорю: «Болен». Стал этот барон меня слушать, а после и говорит вроде насмешки: «Не дыши». Я говорю: «Не имеете права требовать – не дыши… Если я, вообще, через биржу, тоя должен дышать». А он говорит: «Пошел вон, дурак!» И на «ты» назвал. Я говорю: «Не имеете права на «ты» выражаться. За что боролись? « А он трубку, через что меня слушал, наземь бросил и разорался. А трубка, товарищи, народное достояние. Василий Пинчук Театральная жизнь Вчера, будучи в государственном драматическом театре, я был поражен представившейся мне картиной. Бис хлопают. Это значит – довольна публика. Теперича спрашивается, кто на бис вылезает. На бис вылезают артисты и актрисы тоже. А теперича спрашивается, что же скромные труженики сцены делают, например, суфлеры, плотники и пожарники? А они в тени, в полной забывчивости. Неправильно. Которая публика, может, и им бис хлопала. Я, например, им хлопал, а вылезают не те. Теперича еще картина. Заплачено мной за восьмой ряд деньги, а не щепки по курсу дня. А теперича спрашивается, что я видел? А видел я дамскую спину, которая, будучи высокого роста, вертелась в переднем ряду как черт перед заутреней. На спину я могу смотреть и дома, а в театре позвольте мне искусство, за которое заплачено. Пущай бы плакат на стену привесили, дескать, воспрещается публике вертеться с момента поднятия занавеса. Или пущай администрация пересаживает публику по ранжиру: высоких взад, которые низенькие, пущай вперед садятся. Палкин Панама Нам прислали 50 пар ботинок. Стали выбирать, кому какие, а инженер и говорит: «Даровому коню в зубы не смотрят, подходи, братишки, получай без выбору». А сам, между прочим, выбрал себе самый большой размер, да еще примерил, собачий нос. А когда я подошел, то, здравствуйте, – остался мне один сапог, а другого не было. Может, это инженер для своей любовишки припрятал, а по этому случаю я ходи в одном сапоге. Вот так интеллигенция! Чижиков Голос прохожего На днях я проходил вместе с женой, но вдруг на площади Восстания бросились в меня из открытого окна отбросами. В довершение всего, моя жена, будучи на третьем месяце и не имея средств произвести аборт вследствие невыплаты жалованья, испугалась. Спрошенный мною дворник этого дома – могут ли вверенные ему граждане бросаться отбросами, – пусть ответит, как администрация, – нахально ответил: не знаю. За что мной и привлечен к ответственности. Вообще, это недопустимое явление, чтобы среди бела дня бросались отбросами в то время, когда дорог каждый сознательный служащий. Бухгалтер Цыганков Щедрые люди На пивоваренных заводах рабочим для поддержания здоровья выдают по две бутылки пива. Ну что ж, пущай выдают. Мы не завидуем. Мы только несколько удивлены постановкой этого дела. Оказывается, на некоторых ленинградских заводах пиво выдается особенное – брак. В этом специальном пиве попадаются: щепки, волоса, мухи, грязь и прочие несъедобные предметы. Любопытная картиночка нам рисуется. Рабочий варочного отделения Иван Гусев получил две бутылки пива, сунул их в карман и, весело посвистывая, пошел домой. «Все-таки не забывают нашего брата, – думал Гусев. – Все-таки про наше рабочее здоровье стараются. Ежели, например, цех у тебя вредный – получай, милый, для поддержки две бутылки бесплатно. Ах ты, щедрые люди какие! Ведь это выходит шесть гривен в день… А ежели в месяц – пятнадцать рублей… Ежели в год – двести целковых набегает». Сколько набегает в десять лет, Гусев не успел высчитать. Дома Гусева обступили родные. – Ну что, принес? – спросила жена. – Принес, – сказал Гусев. – Очень аккуратно выдают. Стараются про наше рабочее здоровье. Спасибо им. Жаль только, пить его нельзя, а то совсем бы хорошо. – Может, можно? – спросила жена. – Да нет, опять чего-нибудь в ем плавает. – А чего в ем сегодня плавает? – с интересом спросил Петька, сын Гусева. – Сейчас смотреть будем. Гусев открыл бутылку и вылил пиво в глиняную чашку. Все домочадцы обступили стол, вглядываясь в пиво. – Есть, кажися, – сказал Гусев. – Есть! – вскричал Петька с восторгом. – Муха! – Верно, – сказал Гусев, – муха. А кроме мухи еще чевой-то плавает. Сучок, что ли? – Палка простая, – разочарованно сказала жена. – Палка и есть, – подтвердил Гусев. – А это что? Не пробка ли? Жена с возмущением отошла от стола. – Все ненужные вещи для хозяйства, – сердито сказала она. – Палка, да пробка, да муха. Хотя бы наперсток дешевенький попал или бы пуговица. Мне пуговицы нужны. – Мне кнопки требуются, – ядовито сказала тетка Марья. – Можете обождать с вашими пуговицами… – Трубу хочу, – заныл Петька. – Хочу, чтоб труба в бутылке… – Цыц! – крикнул Гусев, открывая вторую бутылку. Во второй бутылке тоже не было ничего существенного: два небольших гвоздя, таракан и довольно сильно поношенная подметка. – Ничего хорошего, – сказал Гусев, выливая пиво за окно на улицу. – Ну, может, завтра будет, – успокоила жена. – Рояль хочу, – захныкал Петька. – Хочу, чтоб рояль в бутылке. Гусев погладил сына по голове и сказал: – Ладно, не плачь. Не от меня это зависит – от администрации. Может, она к завтрашнему расщедрится насчет рояля. Гусев спрятал пустые бутылки за печку и грустный присел к столу. А за окном тихо плакал прохожий, облитый густым баварским пивом. Опасная пьеска Нынче все пьют помаленьку. Ну и артисты тоже, конечно, не брезгают. Артистам, может, сам Госспирт велел выпить. Вот они и пьют. Во многих местах пьют. А на Среднем Урале в особицу. Там руководители драмкружка маленько зашибают. Это которые при Апевском рабочем клубе. Эти руководители как спектакль, так обязательно даже по тридцать бутылок трехгорного требуют. В рассуждении жажды. Ну а раз дорвались эти артисты до настоящей пьесы. Там по пьесе требуется подача вина. Обрадовались, конечно, артисты. – Наконец-то, говорят, настоящая художественная пьеса современного репертуара! Потребовали артисты у клуба сорок рублей. – Потому, говорят, неохота перед публикой воду хлебать. И вообще, для натуральности надо обязательно покрепче воды. Так сказать, для художественной правды. Выдал клуб от чистого сердца двадцать целковых. Артисты говорят: – Мало. Для наглядности не менее как сорок требуется. И приперлись эти артисты на спектакль со своими запасами. Которые горькую принесли, которые – пиво. А некоторые и самогону раздобыли. Вот спектакль и начался. Мы-то на этом спектакле не были. И потому не можем описать в подробностях. Но один знакомый парнишка из зрителей сообщает нам с явным восхищением и завистью: По ходу пьесы спиртные напитки подавались в таком огромном изобилии, что к концу второго действия все артисты были пьяны вдребезги. И еще, спасибо, благородные артисты оказались. Другие бы, наклюкавшись, стали бы в публику декорациями кидаться. А эти – ничего. Эти тихо и благородно, без лишних криков и драки опустили занавес и попросили публику разойтись от греха. Публика, конечно, и разошлась. Гаврила предлагает в срочном порядке и вообще поскорей снять эту современную пьеску с репертуара, как явно опасную и несозвучную с эпохой. 1920 – е гг. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:11
	Шукшин Василий Макарович Чередниченко и цирк В южный курортный городок приехал цирк. Плановик Чередниченко отдыхал в том городке, устроился славно, чувствовал себя вольготно, даже слегка обнаглел - делал выговор продавщицам за теплое пиво. В субботу вечером Чередниченко был в цирке. На следующий день, в воскресенье, в цирке давали три представления, и Чередниченко ходил на все три. Он от души смеялся, когда смуглый длинноволосый клоун с нерусской фамилией выкидывал разные штуки, тревожился, когда молодой паренек в красной рубахе гонял по арене, отгороженной от зрителей высокой клеткой, семь страшных львов, стегал их бичом... Но не ради клоуна и не ради страшных львов ухлопал Чередниченко шесть рублей, нет, не ради львов. Его глубоко взволновала девушка, которая открывала программу. Она взбиралась по веревке высоко вверх и там под музыку крутилась, вертелась, кувыркалась... Никогда еще в своей жизни Чередниченко так не волновался, как волновался, наблюдая за гибкой, смелой циркачкой. Он полюбил ее. Чередниченко был холост, хоть разменял уже пятый десяток. То есть он был когда-то женат, но что-то такое получилось у них с женой - разошлись. Давно это было, но с тех пор Чередниченко стал - не то что презирать женщин,- стал спокоен и даже несколько насмешлив с ними. Он был человек самолюбивый и честолюбивый, знал, что к пятидесяти годам станет заместителем директора небольшой мебельной фабрики, где теперь работал плановиком. Или, на худой конец, директором совхоза. Он заканчивал сельхозинститут заочно и терпеливо ждал. У него была отличная репутация... Время работало на него. "Буду замдиректора, будет все - и жена в том числе". В ночь с субботы на воскресенье Чередниченко долго не мог заснуть, курил, ворочался... Забывался в полусне, и мерещилось черт знает что маски какие-то, звучала медная музыка циркового оркестрика, рычали львы... Чередниченко просыпался, вспоминая циркачку, и сердце болело, ныло, точно циркачка была уже его женой и изменяла ему с вертлявым клоуном. В воскресенье циркачка доконала плановика. Он узнал у служителя цирка, который не пускал посторонних к артистам и львам, что та циркачка из Молдавии, зовут Ева, получает сто десять рублей, двадцать шесть лет, не замужем. С последнего представления Чередниченко ушел, выпил в ларьке два стакана красного вина и пошел к Еве. Дал служителю два рубля, тот рассказал, как найти Еву. Чередниченко долго путался под брезентовой крышей в каких-то веревках, ремнях, тросах... Остановил какую-то женщину, та сказала, что Ева ушла домой, а где живет, она не знала. Знала только, что где-то на частной квартире, не в гостинице. Чередниченко дал служителю еще рубль, попросил, чтобы он узнал у администратора адрес Евы. Служитель узнал адрес. Чередниченко выпил еще стакан вина и пошел к Еве на квартиру. "Адам пошел к Еве",- пошутил сам с собой Чередниченко. Он был человек не очень решительный, знал это и сознательно подгонял себя куда-то в гору, в гору, на улицу Жданова - так, ему сказали, надо идти. Ева устала в тот день, готовилась ко сну. - Здравствуйте! - приветствовал ее Чередниченко, ставя на стол бутылку "Кокура". Он за дорогу накрутил себе хвоста - заявился смелый и решительный.- Чередниченко Николай Петрович. Плановик. А вас зовут Ева. Правильно? Ева была немало удивлена. Обычно поклонники ее не баловали. Из всей их труппы поклонники осаждали троих-четверых: смуглого клоуна, наездницу и - реже - сестер Геликановых, силовых акробаток. - Я не помешал? - Вообще-то, я спать готовлюсь... Устала сегодня. А что? Я немножко не понимаю... - Да, сегодня у вас денек... Скажите, а вот этот оркестр ваш, он не мешает вам? - Нет. - Я бы все-таки несколько поубавил его: на нервы действует. Очень громко, куда к шутам... - Нам ничего... Привыкли. Чередниченко отметил, что вблизи циркачка не такая уж красавица, и это придало ему храбрости. Он серьезно задумал отвезти циркачку к себе домой, жениться. Что она была циркачкой, они скроют, никто знать не будет. - Вы не позволите предложить вам?..- Чередниченко взялся за бутылку. - Нет, нет,- твердо сказала Ева.- Не пью. - Совсем? - Совсем. - Нисколько-нисколько? - Нисколько. Чередниченко оставил бутылку в покое. - Проба пера,- к чему-то сказал он.- Я сам выпиваю очень умеренно. У меня есть сосед, инженер-конструктор... Допивается до того, что опохмелиться утром рубля нет. Идет чуть свет в одних тапочках, стучит в ворота. У меня отдельный дом из четырех комнат, ну, калитку, естественно, на ночь закрываю на запор, "Николай Петрович, дай рубль".- "Василий,- говорю,- Мартыныч, дорогой, не рубля жалко - тебя жалко. Ведь на тебя смотреть тяжело - с высшим образованием человек, талантливый инженер, говорят... До чего же ты себя доведешь!" - Но рубль-то даете? - А куда денешься? Он, вообще-то, всегда отдает. Но действительно, не денег этих жалко, я достаточно зарабатываю, у меня оклад сто шестьдесят рублей да премиальные... вообще, находим способы. Не в рубле дело, естественно. Просто тяжело глядеть на человека. В чем есть, в том и в магазин идет... Люди смотрят... У меня у самого скоро высшее образование будет - это же должно как-то обязывать, так я понимаю. У вас высшее? - Училище. - Мгм.- Чередниченко не понял - высшее это или не высшее. Впрочем, ему было все равно. По мере того как он излагал сведения о себе, он все больше убеждался, что тут не надо долго трясти кудрями - надо переходить к делу.А родители у вас есть? - Есть. Зачем вам все это? - Может быть, все-таки пригубите? С наперсток?.. Мм? А то мне неловко одному. - Наливайте - с наперсток. Выпили. Чередниченко выпил полстаканчика. "Не перебрать бы",- подумал. - Видите ли, в чем дело, Ева... Ева?.. - Игнатьевна. - Ева Игнатьевна.- Чередниченко встал и начал ходить по крошечной комнате - шаг к окну, два шага к двери и обратно.- Сколько вы получаете? - Мне хватает, - Допустим. Но в один прекрасный... простите, как раз наоборот - в один какой-нибудь трагичный день вы упадете оттуда и разобьетесь... - Слушайте, вы... - Нет, послушайте вы, голубушка, я все это прекрасно видел и знаю, чем все это кончится - эти аплодисменты, цветы...- Ужасно понравилось Чередниченко вот так вот ходить по комнатке и спокойно, убедительно доказывать: нет, голубушка, ты еще не знаешь жизни. А мы ее, матушку, как-нибудь изучили - со всех сторон. Вот кого ему не хватало в жизни такой вот Евы - Кому вы потом будете нужна? Ни-ко-му. - Зачем вы пришли? И кто вам дал адрес? - Ева Игнатьевна, я буду с вами напрямик - такой характер. Я человек одинокий, положение в обществе занимаю хорошее, оклад, я вам уже сказал, до двухсот в целом. Вы тоже одиноки... Я второй день наблюдаю за вами вам надо уходить из цирка. Знаете, сколько вы будете получать по инвалидности? Могу прикинуть... - Вы что? - спросила Ева Игнатьевна. - У меня большой дом из лиственницы... Но я в нем один. Нужна хозяйка... То есть нужен друг, нужно кому-то согреть этот дом. Я хочу, чтобы в этом доме зазвенели детские голоса, чтобы в нем поселился мир и покой. У меня четыре с половиной тысячи на книжке, сад, огород... Правда, небольшой, но есть где отвести душу, покопаться для отдыха. Я сам из деревни, люблю в земле копаться. Я понимаю, что говорю несколько в резонанс с вашим искусством, но, Ева Игнатьевна... поверьте мне; это же не жизнь, как вы живете. Сегодня здесь, завтра там... ютитесь вот в таких комнатушках, питаетесь тоже... где всухомятку, где на ходу. А годы идут... - Вы что, сватаете меня, что ли? - никак не могла понять циркачка. - Да, я предлагаю вам поехать со мной. Ева Игнатьевна засмеялась. - Хорошо! - воскликнул Чередниченко.- Не надо мне верить на слово. Хорошо. Возьмите на неделю отпуск за свой счет, поедемте со мной - посмотрите. Посмотрите, поговорите с соседями, сходите на работу... Если я хоть в чем-нибудь обманул вас, я беру свои слова назад. Расходы - туда и обратно - беру на себя. Согласны? Ева Игнатьевна долго, весело смотрела на Чередниченко. Тот открыто, тоже весело, даже игриво принял ее взгляд... Ему нравилось, как он действует: деловито, обстоятельно и честно. - Мне сорок второй год, забыл вам сказать. Кончаю сельхозинститут заочно. Родни мало осталось, никто докучать не будет. Подумайте, Ева. Я не с бухты-барахты явился к вам... Не умею я говорить красивые слова, но жить будем душа в душу. Я уже не мальчишка, мне теперь - спокойно трудиться и воспитывать детей. Обещаю окружить вас заботой и вниманием. Ведь надоела вам эта бездомная жизнь, эта багема... - Богема. - А? - Бо-ге-ма. Через "о", - Ну, какая разница? Суть-то одна. Разная, так сказать, по форме, но одинаковая по содержанию. Мне хочется уберечь вас от такой жизни, хочется помочь.... начать жизнь морально и физически здоровую.- Чередниченко сам проникался к себе уважением - за высокое, хоть негромкое благородство, за честность, за трезвый, умный взгляд на жизнь свою и чужую. Он чувствовал себя свободно.- Допустим, что вы нашли себе какого-нибудь клоуна - помоложе, возможно, поинтересней... Что дальше? Вот так вот кочевать из города в город? О детях уже говорить не приходится! Им что!..Чередниченко имел в виду зрителей.- Посмеялись и разошлись по домам - к своим очагам. Они все кому-то нужны, вы - снова в такую вот, извините, дыру - никому вы больше не нужны. Устали вы греться у чужого огня! (Эту фразу он заготовил заранее.) Я цитирую. И если вы ищете сердце, которое бы согрело вас,- вот оно.- Чередниченко прижал левую руку к груди. Он чуть не заплакал от нахлынувших чувств и от "Кокура". Долго было бы рассказывать, какие это были чувства... Было умиление, было чувство превосходства и озабоченности сильного, герой, и жертва, и учитель жили в эти минуты в одном Чередниченко. Каким-то особым высшим чутьем угадал он, что больше так нельзя, дальше будет хуже или то же самое... Надо уходить.- Не буду больше утомлять вас - ухожу. Ночь вам на размышления. Завтра вы оставите записку вашему служителю... такой, с бородавкой, в шляпе... - Знаю. - Вот, оставьте ему записку - где мы встретимся. - Хорошо, оставлю. Чередниченко пожал крепкую ладонь циркачки, улыбнулся, ласково и ободряюще тронул ее за плечо: - Спокойной... простите, наоборот, - неспокойной ночушки. Циркачка тоже улыбалась: - До свидания. "Не красавица, но очень, очень миловидная,- подумал Чередниченко.Эти усики на губе, черт их возьми).. пушочек такой... в этом что-то есть. Говорят -темпераментные". Чередниченко вышел на улицу, долго шел какими-то полутемными переулками - наугад. Усмехался, довольный. "Лихо работаешь, мужик,- думал о себе.Раз-два - и в дамки". Потом, когда вышел на освещенную улицу, когда вдосталь налюбовался собой, своей решительностью (она просто изумила его сегодня, эта решительность), он вдруг ни с того ни с сего подумал: "Да, но как-то все ужасно легко получилось. Как-то уж очень... Черт ее знает, конечно, но не оказаться бы в дурацком положении. Может, она у них на самом плохом счету, может, ее... это... того... Не узнал ничего, полетел сватать. Хоть бы узнал сперва!" С одной стороны, его обрадовало, что он с таким блеском сработал, с другой... очень вдруг обеспокоила легкость, с какой завоевалось сердце женщины. То обстоятельство, что он, оказывается, умеет действовать, если потребуется, навело его на мысль: а не лучше ли - с такой-то напористостью - развернуться у себя дома? Ведь есть же и там женщины... не циркачки. Есть одна учительница, вдова, красавица, степенная, на хорошем счету. Почему, спрашивается, так же вот не прийти к ней вечерком и не выложить все напрямик, как сегодня? Ведь думал он об этой учительнице, думал, но страшился. А чего страшился? Чего страшиться-то? "Так-так-так...- Чередниченко прошел вдоль приморской улицы до конца, до порта, повернул назад. Хуже нет, когда в душу вкралось сомнение! Тем-то, видно, и отличаются истинно сильные люди: они не знают сомнений. Чередниченко грызло сомнение.- Скрыть, что она циркачка, конечно, можно, только... А характер-то куда деваешь? Его же не скроешь. Замашки-то циркаческие, они же останутся. Ведь он у нее уже сложился, характер,совершенно определенный, далекий от семейных забот, от материнства, от уюта. Ну, обману я людей, скажу, что она была, допустим, администраторша в гостинице... Но себя-то я не обману! На кой черт себя-то обманывать?! Ведь она, эта преподобная Ева, столько, наверно, видела-перевидела этих Адамов, сколько я в уме не перебрал баб за всю жизнь. Она, наверно, давала жизни... с этим своим пушком на губе.- Уже теперь не сомнение, а раскаяние и злость терзали Чередниченко. Он ходил вдоль приморской улицы, сжав кулаки в карманах пиджака, долго ходил, не глазел на встречных женщин, весь ушел в думы. "Так, так, так... Значит, обрадовался - сразу покорил! А она, наверно, счас богу молится: нашелся один дурак, замуж взять хочет. А то - будь она на хорошемто счету - не нашелся бы никто до двадцати шести лет! Эка... Вывез Николай Петрович царевну из-за синих морей, елки зеленые! Все с ней: "поматросил да бросил", а один долдон в жены себе определил. А потом выяснится, что она рожать не может. Или хуже: переспит с кем-нибудь, забеременеет, а скажет - от меня. И нечего ее винить, у нее это как алкоголизм: потребность выработалась - обновлять ощущения. А начни потом разводиться, она потребует полдома... Иди доказывай потом судьям, что я ее... с канатов снял. Можно сказать, разгреб кучу-мала и извлек из-под самого низа... сильно помятую драгоценность,Опять вспомнилась Чередниченко вдовая учительница в их городке... И он чуть не взялся за голову: каких глупостей мог наворотить! Ведь вывез бы я эту Еву домой, вывез, она бы мне там устроила парочку концертов, и тогда - завязывай глаза от стыда и беги на край света. Насмешил бы я городок, ай, насмешил! Да приехай ты домой, дурак ты фаршированный, возьми такую же бутылочку винца или лучше коньяку, хороших конфет и иди к учительнице. Поговори обстоятельно, тем более она тебя знает, что ты не трепач какой-нибудь, не забулдыга, а на хорошем счету... Поговори с человеком. Ведь умеешь! Ведь скоро диплом в карман положишь - чего же ждатьто? Страдатель, елки зеленые!" Опять долго не мог заснуть Чередниченко - думал о вдовой учительнице. Мысленно жил уже семейной жизнью... Приходил с работы, говорил весело: "Мать-порубать!" Так всегда говорил главный инженер мебельной фабрики, получалось смешно. Ездил на маевку с женой-учительницей, фотографировал ее... Воровато, в кустах, выпивал с сослуживцами "стременную", пел в автобусе "Ревела буря, гром гремел...". Думал о детях - как они там с бабкой? Но он - то еще ничего, базланил с мужиками про Ермака, а вот жена-учительница, он видел краем глаза, уже вся давно дома - с детьми, ей уже не до веселья - скорей домой! Да нет, черт побери, можно устроить славную жизнь! Славнецкую жизнь можно устроить. Он так усладился воображением, что и циркачку вспомнил как далекий неприятный грех. Попробовал посадить на маевке вместо жены-учительницы жену-циркачку... Нет, циркачка там никак не на месте. Чужая она там. Начнет глазами стрелять тудасюда... Нет! "Как же быть завтра? Не ходить совсем к цирку? Неудобно. Явился, наговорил сорок бочек - и нету. Нет, схожу увижусь... Скажу, что срочно отзывают на работу, телеграмму получил. Уеду - спишемся, мол. И все. И постараться не попасть ей на глаза в эти дни на улице. Они скоро уедут". С тем и заснул Чередниченко. И крепко спал до утра. Во сне ничего не видел. На другой день Чередниченко загорал на пляже... Потом, когда представление в цирке началось, пошел к цирку. Служитель встретил Чередниченко, как родного брата. - Вам письмишко! - воскликнул он, улыбаясь шире своей шляпы. И погрозил пальцем: - Только наших не обижа-ать. Наверно, еще хотел получить трешку. "фигу тебе,- подумал Чередниченко.- Жирный будешь. И так харя-то треснет скоро". Письмецо было положено в конверт, конверт заклеен. Чередниченко не спеша прошел к скамеечке, сел, закурил... Под брезентовым куполом взвизгивала отвратительная музыка, временами слышался дружный смех: наверно, длинноволосый выкомаривает. Чередниченко, облокотившись на спинку скамьи, немного посвистел... Конверт держал кончиками пальцев и слегка помахивал им. Поглядеть со стороны, можно подумать, что он, по крайней мере, раза три в неделю получает подобные конверты и они ему даже надоели. Нет, Чередниченко волновался. Немного. Там где-то, внутри, дрожало. Неловко все-таки. Если, положим, ему пришла такая блажь в голову - идти сватать женщину, то при чем здесь сама эта женщина, что должна будет, согласившись, остаться с носом? Чередниченко вскрыл конверт. На листке бумаги было написано немного... Чередниченко прочитал. Оглянулся на цирк... Еще раз прочитал. И сказал вслух, негромко, с облегчением: - Ну вот и хорошо. На листке было написано: "Николай Петрович, в сорок лет пора быть умнее. Ева". А ниже другим почерком - помельче, торопливо: "А орангутанги в Турции есть?" Чередниченко еще раз прочитал вторую фразу, засмеялся: - Хохмач.- Он почему-то решил, что это написал клоун.- Ну, хохмач!.. У меня совесть есть, дорогой мой, совесть. Вам этого не понять. Чередниченко встал и пошел по улице - в сторону моря. Мысленно отвечал Еве: "Умнее, говоришь? Да как-нибудь постараемся, как-нибудь уж будем стремиться, Игнатий Евович. Все мы хочем быть умными, только находит порой такая вот... Как говорят, и на старуху бывает проруха. Вот она, проруха, и вышла. Советуешь, значит, быть умнее Николаю Петровичу? Ах, дорогуша ты моя усатая! Хотя, конечно, ты же по веревке умеешь лазить, кому же и советовать, как не тебе - "мне сверху видно все"! Ты лучше посоветуй длинноволосому, чтоб он с другой какой-нибудь не ушлепал сегодня. А то ушлепает, будешь одна куковать вечер. А тебе вечер просидеть одной никак нельзя. Как же! Жизнь-то дается один раз, тело пока еще гнется, не состарилось. Как же вам можно вечер дома посидеть! Нет, это никак невозможно. Вам надо каждый день урывать - "ловите миг удачи"! Ловите, ловите... Черти крашеные". Чередниченко опустил конверт в мусорную урну, вышел на набережную, выпил в ларьке стаканчик сухого вина, сел на лавочку, закурил, положил ногу на ногу и стал смотреть на огромный пароход "Россия". Рядом с ним негромко говорили парень с девушкой. - Куда-нибудь бы поплыть... Далеко-далеко! Да? - На таком, наверно, и не чувствуешь, что плывешь. Хотя в открытом море... "Давайте, давайте - плывите,- машинально подхватил их слова Чередниченко, продолжая разглядывать пароход.- Плывите!.. Молокососы". Ему было очень хорошо на скамеечке, удобно. Стаканчик "сухаря" приятно согреваА грудь. Чередниченко стал тихонько, себе под нос, насвистывать "Амурские волны". Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:15
	Короленко Владимир Галактионович Таланты Книга: В. Г. Короленко. «Избранное» Издательство «Вышэйшая школа», Минск, 1984 – Талант, талант… Что такое в самом деле талант?.. Вот вы, господин артист, можете нам это объяснить? – Да, да… Ну вот, Илья Андреевич, – объясните в самом деле… – лениво поддержал другой собеседник… – Гм, – отозвался Илья Андреевич, откашливаясь и наливая чай полуостывшего самовара… – Слово латинское… А смысл глубокий… У нас, скажу вам, в труппе, – за этого слова раз большая потасовка вышла. – Да?.. – Именно да. – Ну, и расскажите… Господи, скука какая… – Рассказать можно… Действительно скука… И еще… посмотрите в окно… Кажется, опять дождь… В окна стучало что-то серое, – дождь или снег, – разобрать было трудно. По стеклам тихо стекали слезливые струйки… – Помрем мы здесь, в этом проклятом «трахтире». Ну, рассказывайте, что ли… – Да ведь что… и рассказывать почти нечего… Говорил это господин с плохо выбритым, несколько одутловатым лицом, обличавшим актера. Разговор происходил в сельском трактире с вывеской: «Трахтир Вена с горячими напитками». Трактир стоял на горке над небольшой рекой, притоком Волги, и его теперь со всех сторон било ветром, дождем и морозью. Внизу, в долинке, сиротливо ютилась деревенька. В окна в одну сторону виднелась река Сура, еще покрытая некрепким льдом, в другую – большая дорога уездного города N на Симбирск. Дорога сбегала полого вниз, терялась виду за косогором и потом глубокого оврага тяжело подымалась на довольно крутой лесистый склон грязной, раскисшей лентой. Кругом по черному пару лежали пятна «нывающего» снега. Висело низкое небо, тяжело носились вороны. Было еще рано, но казалось, что уже вечереет… В деревенском придорожном трактире, по какому-то капру хозяйской фантазии названном «Веной», уже третий день праздно проживала компания трех человек. Илья Андреевич, довольно известный провинциальный актер, человек, видимо, усталый от беспокойной профессии, несколько потертый, с низким грудным хрипловатым голосом. Ему нужно было спешить в Симбирск, к началу осеннего сезона, но задержала распутица. Его собеседники были: молодой ящный блондин с умным лицом, светлой зарослью и красивыми синими глазами. Это был богатый человек, мечтавший о литературной профессии, но пока печатавший только стихи в местном губернском органе… Он больше лежал в постели, часто зевал, но вообще держался с достоинством. Третий – маленький человечек, с видимым расположением к полноте, с породистым нерусским лицом, лысый, с толстыми усами над очень полными пунцовыми губами, – на первый взгляд проводил впечатление несколько комическое. Он был очень нервен, часто вскакивал со стула, бегал по комнате, глядел в окно и проклинал погоду. Несмотря на малосолидную внешность и на то, что его близкие и даже не одень блкие знакомые звали Грегуаром и даже уменьшительно Горчиком, – это был человек очень дельный, воротила N-ского земства и уездный предводитель дворянства. Его любили, а кто и не любил, все равно обойтись без него не могли. Он был человек «передовой», остроумный, мнения свои выражал открыто, и его остроты порой «прилипали». И все же его прекрасно выбирали каждое трехлетье. В «Трахтире Вена с горячительными напитками» они съехались случайно. Осень, казалось, установилась ранняя, санный путь встал сразу и даже реки стали быстро и крепко. Но затем вдруг повеял теплый ветер, растопил снег, погнал его ручьями, точно весной, и расквасил дороги. Ехать черноземным немощеным «трактом» оказалось невозможно. «Хошь бы на ночь подморозило, – говорили мужики, – утречком и перебрались бы, господи благослови, как ни то, через Мокрый враг»… Но и ночи стояли все такие же: сырой, пронывающий ветер с дождем или тут же тающим снегом. Всех спокойнее мирился с задержкой а Полная превратностей жизнь приучила его к философии. Он весь день пил чай с плохим трактирным ромом, раскладывал пасьянс или спал. Порой развлекал собеседников анекдотами, которые рассказывал с ленивой полусерьезностью. Трудно сказать, почему в этой обстановке зашла речь о таланте… – Ну, что же, черт возьми, – нетерпеливо сказал Грегуар, безнадежно рванувшись опять от окна. – Расскажете вы нам, наконец, о вашей потасовке – за таланта?.. – Расскажу, – спокойно ленивым баском ответил Илья Андреевич, – но если вы ждете, что это надолго разгонит ваш сплин, то разочаруетесь. Просто, видите ли, дело в одном разговоре, тоже вот, – как и у нас сейчас, – о таланте. Такая уж волнующая тема… Была у нас в труппе актриска одна… Любецкая. В провинции имеет успех. – Бездарность, – авторитетно сказал поэт. – Ну, нет… Не скажите, – возразил, оживляясь, Гре – Я ее видел в N-ске… Что-то есть… – Вот именно, как вы волили выразиться, что-то… В роли, какую ни дайте, действительно, пожалуй, бездарность… Досада одна. А что-то чувствуется… Особенное этакое, женское… – Сорокапятилетняя баба… – отозвался опять поэт. – И сорокапятилетняя, правда. И вот, волите видеть, – в этом, пожалуй, и вся штука. Ведь привлекает. И не только одних воздыхателей, «поклонников», – эти, как мухи на мед… А и публику, ту, которая нам интереснее, которая дает.. – В чем же, по-вашему, дело? – По-моему? Дело все-таки… в таланте-с… – Да ведь сами же вы его отрицаете… – А вы вникайте… В том-то и дело-с: что такое талант? Разные ведь и таланты бывают. Вот, как-то в Астрахани, в свободный вечер пошел я в цирк. В своем деле собратья тоже, артисты, как и мы грешные. Так там у них молодой человек был. Скачет на спине лошади, затянутый в трико… Между пятками держит шар от бильбоке, а чашку приделал, каналья, к носу. На всем, представьте, скаку поддает шар пятками кверху, а носом ловит… – Черт знает что! – сказал поэт с видом возмущения. – Сам видел, – спокойно ответил Илья Андреевич. – И не черт знает что это, а именно талант. Дайте эту задачу гениальнейшему математику: по механике-то пусть он рассчитает… А тот без теорий вероятностей одной этой отгадкой мускулов… делает!.. И посмотрел я в это время на лицо его… Ну, лицо, положим, ничего особенного, а во всей фигуре – легкость, беструдность эта, порыв, восторг, вдохновение… И ведь как захватывает толпу… Дамы, уж не говорю: лавочник поблизости от меня сидел, – толстый, заматерелый за прилавком… Поверите, – весь так и трепещет и устремляется в пространство… Это что значит? А значит это, милостивые государи, психическое воздействие… Да, да! Талант, почти гениальность мускулов. Она бессознательно накоплялась предками этого жонглера в течение многих поколений, как предками Ньютона накоплялась для него способность математических обобщений, как предками Кина – драматическое дарование… Постойте, Грегуар, не волнуйтесь… потому что я прав. Что делал Кин: плакал и заставлял плакать толпу… Другой смеется и заставляет смеяться. Ну, а этот летает и… подъемлет, так сказать, за собою несчастных мещан, порабощенных притяжением земли. Грегуар и поэт засмеялись. Илья Андреевич деловито разбавил холодный чай коньяком. – Ну, а Любецкая? – спросил Гре – В чем же ее талант? Кого и куда она за собою подъемлет? Актер посмотрел на него и сказал: – Вас первого… Да. Прнавайтесь: не вы ей в N-ске серебряный серв поднесли?.. И теперь вот как вас захватило любопытство… Любопытно? Захватывает? – Что ж… Действительно любопытно, – сказал Грегуар, слегка покраснев. – Нет, не шутя. Я чувствую, что вы правы. Игра, действительно, посредственная. А что-то есть. – Ну, вот-вот, – сказал Илья Андреевич поощрительно. – И это что-то – есть талант… Пожалуй, даже драматический, хотя не театральный… – Непонятно… – Женская драма, настоящая, коренная, сердечная. И женская игра, захватывающая невольно зрителя. Кто это сказал: женщина стара только тогда, когда сама это захочет признать… Ну, а если она женщина настоящая, или скажу по-иному, – если у нее женственность есть преимущественный талант, – так когда же она захочет это признать? Ну, и идет борьба… как это хохлы говорят: пiп свое, черт свое. Так и тут: годы свое, женщина свое: не хочу! – Мало ли что: не хочу, – равнодушно сказал поэт. – Приходится… Много на свете крашеных – Много-с, это верно. Бездарностей вообще больше, чем талантов. Ну, а талант вот вам: самая эта Любецкая. Вы волили сказать: сорокапятилетняя баба. Скажу вам, так и быть, по секрету, – сорокавосьмилетняя… Сама мне раз призналась: «сорок восемь, голубчик Илья Андреевич, сорок восемь». И заплакала. И так это вышло трогательно, и так она была тогда хороша, что я ей ручки расцеловал… Да, вот и подите! Ведь и знаю, что сорок восемь, а играет она… не на подмостках только, а и в жни, – восемнадцатилетнюю институточку. – Ну, уж… – Да-с, вот вам и ну уж… Иду как-то рано утром по улице: гляжу, идет с базару, платочком повязана, а театральная горничная за ней с корзиночкой. «Куда это, Калерочка?» – говорю. «На базар, представьте. Теточка (есть такая теточка у нее, – все с нею ездит. Удобная: когда надо, она есть, когда не нужно, нет ее. Что нужно, видит, чего не надо, – слепа…) захворала, говорит. Мне нужно самой идти покупать… это… это… (и пальчиками так мило делает в воздухе). Ну, что в суп кладут». – Говядину, Калерочка? – Ну вот… Такое противное слове… – Шарж, – сказал поэт с гримасой. – Пожалуй, но шарж-то какой… талантливый. И знаешь, что шарж. Шарж тоже имеет свое место в искусстве, и если художественно, – то и за шарж поцеловать хочется. – Я понял бы еще, если бы вы говорили ну хоть о мадам Рекамье. Это действительно… талант неувядающей молодости… – Ну, что Рекамье. Явление другого порядка-с. Это непосредственность, натура, так сказать… А я говорю об искусстве. – То есть? – Да… Искусство никогда не бывает непосредственно… Вы думаете, Рашель в самом деле сливалась целиком с ображаемой героиней?.. Да если бы она на подмостках хоть на минуту стала Федрой, – ее бы вывели театра за бесчинство… Величайший актер всегда раздвоен: он чувствует, конечно, то, что ображает, и чувствует также – свою публику… Это уж поверьте:…Как только эта ниточка, связывающая актера с публикой, разорвана, – кончено! Роль испорчена… – Ну, допустим… – сказал поэт, – но вы, кажется, уклонились. – Нимало. Вот я и говорю: то Рекамье, а то Калерочка. Рекамье – непосредственное явление природы. Калерочка – талантливая женственность. Создала себе образ Калерочки-институтки и играет его чудесно: заражает верой в него. Заражает себя, меня – человека, гм… довольно преклонного возраста. Заражает публику… И не одних ведь мужчин. Дамы тоже чувствуют этот драматм женственности в борьбе с роком и тоже валом валят смотреть Калерочку. Взгляните тогда на театр, на эти молодые лица в ложах. Какое участие, какое сочувственное оживление. Вы думаете, это они следят за тем, как героиня драмы справляется с ответственными монологами?.. Нет-с. Их интересует, как Любецкая играет молодую, как женщина побеждает годы… Есть в этом что-то захватывающее для всех… Удалось ей, – вся женская половина торжествует… своим этим сочувственно женским торжеством… Вот, дескать, мы какие бываем в сорок пять лет. – А мужчины? – А мужчинам, думаете, тоже не приятно видеть еще и еще это мелькание вечно женственного? Как бы там ни было, – все захвачены. Мы вот, «товарищи». Видим ее за кулисами… интриги у нас и все такое, а спросите меня, старого дурака… Ведь влюблен… Вижу ведь: и морщинки кремом заштукатурены, и глаза подведены… А поглядит этой рамки трогательный взгляд, лучистый и как будто напуганный… так и хочется приласкать и утешить… Калерочка, милая, институточка ты, не баба сорокапятилетняя, как вот этот господин волит говорить… Эх, вы, а еще поэт… Чего вам, если мы, травленые звери, поголовно ею, как говорится, затронуты… – Ну, а она? – с интересом спросил Гре – Г-м, как вам сказать… Ну, влюбляется, конечно, но с удивительным тактом. И прежде всего – никогда в молокососов. Чувствует, что это старит, а она ничему, даже любви не отдаст в жертву своего культа, то есть образа этой неувядающей красоты, который носит в душе… Было один раз: начала увлекаться юным одним балбесом… – Все-таки было? – сказал Грегуар и подсел к рассказчику. – Ну да. И парень-то остолоп совсем, и рожа идиотская, удивительно пошлая. Сердце у меня за Калерочку болело… Кончено, думаю, сразу он ее старой бабой сделает… Пробовал даже с нею по душе говорить, как друг: «Калерочка, говорю, милая… Знаете, кто с гимназистами связывается?..» Побледнела даже, бедная, а совладать с сердцем трудно. Главное, – победил он ее действительно замечательным талантом… – Черт знает что, – расхохотался Гре – То вульгарный остолоп, то замечательный талант… – А вы думаете, не бывает? Эх вы, наивность!.. Этак же вот знакомая одна юная актрисочка, за которой приударил было один вестный писатель. Действительно известный, даже портреты в иллюстрациях печатались… Ну, наша бедная Анюточка сразу размякла… Глаз с него не сводит, когда он за кулисами появится, в публике только его глазами ищет. Потом пошли прогулки при луне… На реке, в гондоле… Это у нас так старая рассохшаяся лодка называлась… Только вдруг замечаю: в глазах у Анюточки недоумение какое-то… Точно вопрос какой разрешает. А один раз вбегает ко мне, лицо не то смешливое, не то испуганное. Вбежала и сразу хохотать… – Анюточка, что с тобой? Истерика, что ли? Может, обидел тебя «знаменитый» твой?.. Так ты мне скажи. Я ему, такому-сякому, пожалуй, и бока намну. – Она руками замахала: «Не то, не то!» Успокоилась, наконец, посмотрела на меня и говорит почти с ужасом: «Илья Андреевич, ведь он… совсем дурак!» – Кто? – говорю. «Да он, знаменитость наша». – Ну, что ты, говорю, Анюточка, побойся бога… Ты это в каком-нибудь особом, своем смысле, что ли?.. Глупо тебе свои чувства изъяснил? В науке любви против гимназиста нынешнего не выстоит? Так ведь это и с очень умными мужчинами бывает. Это от отсутствия практики. – «Да нет, говорит, просто дурак набитый, в обыкновенном смысле… Какие бывают обыкновенные дураки». – Что ты, что ты это?.. Тебе ли, Анюточка, судить? Напрасно, что ли, портреты в иллюстрациях печатают, опомнись! – «Илья Андреевич, говорит, разве я не понимаю?.. Я ведь и сама испугалась было. Сама себе вот это все говорила. Но что же делать: ей-богу, дурак…» И пошла рассказывать… И вижу я, действительно дурак. А ведь герои у него порой говорили очень неглупые вещи… – Как же это может быть? – Талант… Воображение-то выше его ума. Так живо умного человека себе представит, что тот даже и умные вещи говорит, которых сам-то он, автор, своим умом и не придумал бы никогда… Так вот оно что. Можно ли после этого удивляться, что наш-то идиотик умных и интересных людей на сцене представлял? И так играл, представьте, что рецензенты называли его «умным актером». Завоевал всех, да и только. В том числе и бедную Калерочку. Любил ли он ее действительно, потянуло ли его, как зеленого гимназист а тянет иной раз к даме бальзаковского возраста, только наш гений стал оказывать милостивое внимание примадонне. Нахал… Избалованный общими этими овациями, он и тут держал себя Тамерланом. Ах, очень мне горько бывало минутами… Ломается он, а она любуется. Он глупости говорит, а она каждое слово ловит, как на икону смотрит… Преклонение, благоговение, восторг… Он ломается несносно, а она за каждым его жестом устремляется… Не знаю, чем бы и кончилось, да Граматин, спасибо, выручил. Вы Граматина не видывали? Резонеров играл. Умно, но не талантливо. Человек очень образованный, тактичный, джентльмен на сцене и в жни, роли обдумывал со всех сторон, всем давал полезные советы, но в игре его не было того непосредственного огонька, той отгадки, которая была у дурачка Смирнова… И странно, заметьте: природа не обделила и его талантливостью, только этот дар поднесла ему в другой форме: положительное дарование ко всем видам спорта. Велосипед, трапеция… верхом ездил, как кавалерист, на рапирах не имел соперников даже в среде немецких буршей… И был он, надо сказать, давно и сильно предан Калерочке. Много страдал, но нес свой крест с достоинством. Всего тяжелее досталось бедняге это увлечение Калерочки юным пошляком Смирновым… Тут уже не мог сдержаться, стал заметно ревновать, осунулся, потерял сон. Смирнова ненавидел от всей души… Однажды в свободный вечер собрались мы у Калерочки чай пить. Говорили о том, о другом, и не помню уж по какому случаю, вот так же, как у нас теперь, – зашла речь о таланте. Принялись судачить о своей братии, преимущественно отсутствующих, хотя и присутствующим тоже не давали спуску. Смирнов говорил мало, но глупо, и, что было всего глупее, – держался совершенным властителем. Ему, видите ли, было неприятно, что в этот вечер у Калерочки он не один. Может быть, он как раз возлагал на него надежды, – только он явно выказывал всем нам оскорбительное пренебрежение, не скрывал дурного расположения духа, много пил и начинал пьянеть. Между прочим, когда заговорили о талантах, он вдруг как-то вульгарно грубо вмешался в разг.. – Слушаю я, слушаю, – говорит, – и все это пустяки… Никто не знает, что такое талант… Ведь вот и вы, господин Граматин, не знаете? А? – И посмотрел на Граматина нахальными глазами… Бывают такие взгляды, в которых как-то сразу отразится вся, так сказать, ситуация. И на этот раз в пренебрежительной фразе Смирнова все мы сразу услышали и то, что он, Смирнов, всех нас считает ничтожествами, и что он недоволен нашим присутствием, и что он торжествует над Калерочкой, а Граматина считает бездарностью. И сразу стало как-то особенно тихо. Граматин сидел весь вечер молча, не принимая участия в разговоре. На вопрос Смирнова он поднял голову и очень спокойно, даже вежливо ответил: – Я могу, если вы непременно желаете, удовлетворить ваше любопытство, господин Смирнов. – Н-ну-с, – тот говорит. – Это оч-чень любопытно, что господин Граматин может сказать о… таланте!.. – Талант, – ответил все так же спокойно Граматин, – есть драгоценная ноша, которую судьба часто взваливает на спину осла! – Ха-ха-ха! – захохотал Гре – Это замечательно. – М-да… остроумно, – поддержал поэт. – А главное, – ведь удивительно верно! Аформ, и сам по себе имеющий цену, удивительно шел к данной минуте. Анюточка, наивное существо, как услышала это, так груди у нее вырвалось этакое выразительное: а-а-х… и даже руками всплеснула… Граматин сказал это так просто и вежливо, точно совсем не подозревал, куда попадает его ответ. Положение вышло такое, что и умному человеку впору. А Смирнов был, говорю вам, остолоп. Услышав ответ Граматина, он даже несколько разинул рот, повел глазами, как бык, увидевший красное сукно, и сказал: – Это вы… милсдарь, – по моему адресу? Граматин сдержанно ответил: – Вам лучше знать, насколько вас тяготит этот груз… Анюточка прыснула так выразительно, что не могли удержаться и другие. Улыбнулась даже Калерочка, и Смирнов увидел эту улыбку. Лицо его сразу сделалось свирепо, он поднялся, слегка покачнувшись, – за стола и… неожиданно для всех, кинулся на Граматина с кулаками… Ну, тут проошла неожиданность. Граматин, высокий этакий и стройный, как стальная пружина, сразу поднялся, сделал что-то, и через несколько секунд Смирнов с недоумением на лице лежал на полу, под стенкой… Граматин без суеты, без возни, уложил его как-то спокойно, как можно уложить бревно под стенкой сарая… – Превосходно! – сказал экспансивный Грегуар, вскакивая со стула. – Ну, и что же?.. – Да что же, – дуэль. Оба учились в одном университете, только Граматин лет на двадцать ранее… Ну, два бурша… Час и место… рапиры… Их предложил на свое несчастье сам Смирнов. – Неужели Граматин убил его? – Нет, только после дуэли у Смирнова оказался отрезанным самый кончик носа… Положим, хирурги ему опять этот кончик пришили… И, представьте, – даже пришили недурно. Однако… карьера его оказалась совершенно испорченной… Точно вместе с кончиком носа Граматин отрезал у него драматический талант… Грегуар опять захохотал: – Ну, послушайте! Ну, это невозможно… Вы нас просто дурачите… – Я вам рассказываю то, что было. И что же тут невероятного? Артистический талант, – это своего рода двусторонний гипноз. Артист гипнотирует массу, а она обратным, так сказать, током гипнотирует его самого. И у Смирнова этот самогипноз был в степени превосходной. Первый любовник! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:28
	Шукшин Василий Макарович Ваня, ты как здесь?! У Проньки Лагутина в городе Н-ске училась сестра. Раз в месяц Пронька ездил к ней, отвозил харчи и платил за квартиру. Любил поболтать с девушками-студентками, подругами сестры, покупал им пару бутылок красного вина и учил: -- Вы, главное, тут... смотрите. Тут народ разный. Если он к тебе: "Вы, мол, мне глянетесь, то-се, разрешите вас под ручку", -- вы его по руке: "Не лезь! Мне, мол, сперва выучиться надо, а потом уж разные там дела. У меня, мол, пока одна учеба на уме". В один из таких приездов Пронька, проводив утром девушек в институт, решил побродить до поезда по городу. Поезд уходил вечером. Походил, поглазел, попил воды из автомата... И присел отдохнуть на скамейку в парке. Только присел, слышит: -- Молодой человек, простите, пожалуйста. -- Подошла красивая молодая женщина с портфелем. -- Разрешите, я займу минутку вашего времени? -- Зачем? -- спросил Пронька. Женщина присела на скамейку. -- Мы в этом городе находимся в киноэкспедиции... -- Кино фотографируете? -- Да. И нам для эпизода нужен человек. Вот такого... вашего типа. -- А какой у меня тип? -- Ну... простой... Понимаете, нам нужен простой сельский парень, который в первый раз приезжает в город. -- Так, понимаю. -- Вы где работаете? -- Я приезжий, к сестре приезжал... -- А когда уезжаете? -- Сегодня. -- Мм... тогда, к сожалению, ничего не выйдет. А у себя... в селе, да?.. -- Но. -- У себя в селе где работаете? -- Трактористом. -- Нам нужно, чтоб вы по крайней мере неделю побыли здесь. Это нельзя? -- Трудно. Сейчас самое такое время. -- Понимаю. Жаль. Извините, пожалуйста. -- Женщина пошла было, но вернулась. -- А знаете, у вас есть сейчас минут двадцать времени? -- Есть. -- Я хочу показать вас режиссеру... для... как вам попроще: чтобы убедиться, в том ли мы направлении ищем? Вы не возражаете? Это рядом, в гостинице. -- Пошли. По дороге Пронька узнал, как будет называться кино, какие знаменитые артисты будут играть, сколько им платят... -- А этот тип зачем приезжает в город? -- Ну, знаете, искать свою судьбу. Это, знаете, из тех, которые за длинным рублем гоняются. -- Интересно, -- сказал Пронька. -- Между прочим, мне бы сейчас длинный рубль не помешал: домишко к осени хочу перебрать. Жениться надо, а в избе тесно. Пойдут ребятишки -- повернуться негде будет. У вас всем хорошо платят? Женщина засмеялась. -- Вы несколько рановато об этом. А вы могли бы с неделю пожить здесь? -- Неделю, думаю, мог бы. Я дам телеграмму, что... -- Нет, пока ничего не нужно. Ведь вы можете еще не подойти... -- Вы же сказали, что я как раз тот самый тип! -- Это решает режиссер. Режиссер, худощавый мужчина лет за пятьдесят, с живыми умными глазами, очень приветливо встретил Проньку. Пристально, быстро оглядел его, усадил в кресло. Милая женщина коротко рассказала, что сама узнала от Проньки. -- Добре, -- молвил режиссер. -- Если дело пойдет, мы все уладим. А теперь оставьте нас, пожалуйста, мы попробуем... поиграть немного. Женщина вышла. -- Как вас зовут, я забыл? -- Прокопий. -- Пронька встал. -- Сидите, сидите. Я тоже сяду. -- Режиссер сел напротив. Весело смотрел на Проньку. -- Тракторист? -- Ага. -- Любите кино? -- Ничего. Редко, правда, бывать приходится. -- Что так? -- Да ведь... летом почесть все время в бригаде, а зимой на кубы уезжаем... -- Что это такое? -- На лесозаготовки. Женатые-то дома, на ремонте, а холостежь -- вроде меня -- на кубы. -- Так, так... Вот какое дело, Прокопий. Есть у нас в фильме эпизод: в город из деревни приезжает парень. Приезжает в поисках лучшей судьбы. Находит знакомых. А знакомство такое... шапочное: городская семья выезжала летом отдохнуть в деревню, жила в его доме. Это понятно? -- Понятно. -- Отлично. Дальше: городская семья недовольна приездом парня -лишняя волокита, неудобства... и так далее. Парень неглупый, догадывается об этом и вообще начинает понимать, что городская судьба -- дело нелегкое. Это его, так сказать, первые шаги. Ясно? -- А как же так: сами жили -- ничего, а как к ним приехали -- не ндравится. -- Ну... бывает. Кстати, они не так уж и показывают, что недовольны его приездом. Тут все сложнее. -- Режиссер помолчал, глядя на Проньку. -- Это непонятно? -- Понятно. Темнят. -- Темнят, да. Попробуем?.. Слова на ходу придумаем. А? -- А как? -- Входите в дверь -- перед вами буду не я, а те ваши городские знакомые, хозяин. Дальше -- посмотрим. Ведите себя как Бог на душу положит. Помните только, что вы не Прокопий, Пронька, а тот самый деревенский парень. Назовем его -- Иван. Давайте! Пронька вышел из номера... и вошел снова. -- Здравствуйте. -- Надо постучаться, -- поправил режиссер. -- Еще раз. Пронька вышел и постучал в дверь. -- Да! Пронька вошел. Остановился у порога. Долго молчали, глядя друг на друга. -- А где "здравствуйте"? -- Я же здоровался. -- Мы же снова начали. -- Снова, да? Пронька вышел и постучался. -- Да! -- Здравствуйте! -- О, Иван! Входите, входите, -- "обрадовался" режиссер. -- Проходите же! Каким ветром? Пронька заулыбался. -- Привет! -- Подошел, обнял режиссера, похлопал его по спине. -- Как житуха? -- А чего ты радуешься? -- спросил режиссер. -- Тебя увидел... Ты же тоже обрадовался. -- Да, но разве ты не чувствуешь, что я притворно обрадовался? Дошло? -- А чего тебе притворяться-то? Я еще не сказал, что буду жить у вас. Может, я только на часок. Режиссер наморщил лоб, внимательно посмотрел в глаза Проньке. -- Пожалуй, -- сказал он. -- Давай еще раз. Я поторопился, верно. Пронька опять вышел и постучался. Все повторилось. -- Ну, как житуха? -- спросил Пронька, улыбаясь. -- Да так себе... А ты что, по делам в город? -- Нет, совсем. -- Как совсем? -- Хочу артистом стать. Режиссер захохотал. Пронька выбился из игры. -- Опять снова? -- Нет, продолжай. Только -- серьезно. Не артистом, а... ну, в общем, работать на трикотажную фабрику. Так ты, значит, совсем в город? -- Ага. -- Ну и как? -- Что? -- А где жить будешь? -- У тебя. Вы же у меня жили, теперь я у вас поживу. Режиссер в раздумье походил по номеру. -- Что-то не выходит у нас... Сразу быка за рога взяли, так не годится, -- сказал он. -- Тоньше надо. Хитрее. Давай оба притворяться: я недоволен, что ты приехал, но как будто обрадован; ты заметил, что я недоволен, но не показываешь виду -- тоже радуешься. Попробуем? -- Попробуем. Мне глянется такая работа, честное слово. Если меня увидят в кино в нашей деревне, это будет огромный удар по клубу, его просто разнесут по бревнышку. -- Почему разнесут? -- От удивления. Меня же на руках вынесут!.. -- М-да... Ну, давайте пробовать. А то как бы меня потом тоже не вынесли из одного дома. От удивления. Пронька вышел в коридор, постучался, вошел, поздоровался. Все это проделал уверенно, с удовольствием. -- Ваня! Ты как здесь?! -- воскликнул режиссер. -- А тебя зовут? -- Ну, допустим... Николай Петрович. -- Давай снова, -- скомандовал Пронька. -- Говори: "Ваня, ты как здесь?!" -- Ваня, ты как здесь?! -- Нет, ты вот так хлопни себя руками и скажи: "Ваня, ты как здесь?!" -- Пронька показал, как надо сделать. -- Вот так. Режиссер потрогал в раздумье подбородок и согласился. -- Хорошо. Ваня, ты как здесь?! -- хлопнул руками. Пронька сиял. -- Здорово, Петрович! Как житуха? -- Стоп! Я не вижу, что ты догадываешься о моем настоящем чувстве. Я же недоволен! Хотя... Ну хорошо. Пойдем дальше. Ты все-таки следи за мной внимательней. Ваня, ты как здесь?! -- Хочу перебраться в город. -- Совсем? -- Ага. Хочу попробовать на фабрику устроиться... -- А жить где будешь? -- сполз с "радостного" тона Николай Петрович. -- У тебя. -- Проньку не покидала радость. -- Телевизор будем вместе смотреть. -- Да, но у меня тесновато, Иван... -- Проживем! В тесноте -- не в обиде. -- Но я же уже недоволен, Иван... то есть, Проня! -- вышел из терпения режиссер. -- Разве не видишь? Я уже мрачнее тучи, а ты все улыбаешься. -- Ну и хрен с тобой, что ты недоволен. Ничего не случится, если я поживу у тебя с полмесяца. Устроюсь на работу, переберусь в общагу. -- Но тогда надо другой фильм делать! Понимаешь? -- Давай другой делать. Вот я приезжаю, так? -- Ты родом откуда? -- перебил режиссер. -- Из Колунды. -- А хотел бы действительно в городе остаться? -- Черт ее... -- Пронька помолчал. -- Не думал про это. Вообще-то нет. Мне у нас больше глянется. Не подхожу я к этому парню-то? -- Как тебе сказать... -- Режиссеру не хотелось огорчать Проньку. -- У нас другой парень написан. Вот есть сценарий... -- Он хотел взять со стола сценарий, шагнул уже, но вдруг повернулся. -- А как бы ты сделал? Ну вот приехал ты в город... -- Да нет, если уж написано, то зачем же? Вы же не будете из-за меня переписывать. -- Ну а если бы? -- Что? -- Приехал ты к знакомым... -- Ну, приехал... "Здрасте!" -- "Здрасте!" -- "Вот и я пожаловал". -"Зачем?" -- "Хочу на фабрику устроиться..." -- Ну? -- Все. -- А они недовольны, что тебе придется некоторое время у них жить. -- А что тут такого, я никак не пойму? Ну, пожил бы пару недель... -- Нет, вот они такие люди, что недовольны. Прямо не говорят, а недовольны, видно. Как туг быть? -- Я бы спросил: "Вам што, не глянется, што я пока поживу у вас?" -- А они: "Да нет, Иван, что ты! Пожалуйста, располагайся!" А сами недовольны, ты это прекрасно понимаешь. Как быть? -- Не знаю. А как там написано? -- Пронька кивнул на сценарий. -- Да тут... иначе. Ну а притвориться бы ты смог? Ну-ка давай попробуем? Они плохие люди, черт с ними, но тебе действительно негде жить. Не ехать же обратно в деревню. Давай с самого начала. Помни только... Зазвонил телефон. Режиссер взял трубку -- Ну... ну... Да почему?! Я же говорил!.. Я показывал, какие! А, черт!.. Сейчас спущусь. Иду. Проня, подожди пять минут. Там у нас путаница вышла... -- Не слушаются? -- поинтересовался Пронька. -- Кого? Меня? -- Но. Режиссер засмеялся. -- Да нет, ничего... Я скоро. -- Режиссер вышел. Пронька закурил. Вбежала красивая женщина с портфелем. На ходу спросила: -- Ну, как у вас? -- Никак. -- Что? -- Не выходит. Там другой написан. -- Режиссер просил подождать? -- Ага. -- Значит, подождите. -- Женщина порылась в стопке сценариев, взяла один... -- Может, вам сценарий пока дать почитать? Почитайте пока. Вот тут закладочка -- ваш эпизод. Она сунула Проньке сценарий, а сама с другим убежала. И никакого у нее интереса к Проньке больше не было. И вообще Проньке стало почему-то тоскливо. Представилось, как приедет завтра утром к станции битком набитый поезд, как побегут все через площадь -- занимать места в автобусах... А его не будет там, и он не заорет весело на бегу: "Давай, бабка, кочегарь, а то на буфере поедешь!" И не мелькнут потом среди деревьев первые избы его деревни. Не пахнет кизячным дымом... Не встретит мать на пороге привычным: "Приехал. Как она там?" И не ответит он, как привык отвечать: "Все в порядке". -- "Ну, слава Богу". Он положил сценарий на стол, взял толстый цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал: "Не выйдет у нас. Лагутин Прокопий". И ушел. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:40
	Чехов Антон Павлович Два скандала – Стойте, черт вас возьми! Если эти козлы-тенора не перестанут рознить, то я уйду! Глядеть в ноты, рыжая! Вы, рыжая, третья с правой стороны! Я с вами говорю! Если не умеете петь, то за каким чертом вы лезете на сцену со своим вороньим карканьем? Начинайте сначала! Так кричал он и трещал по партитуре своей дирижерской палочкой. Этим косматым господам дирижерам многое прощается. Да иначе и нельзя. Ведь если он посылает к черту, бранится и рвет на себе волосы, то этим самым он заступается за святое искусство, с которым никто не смеет шутить. Он стоит настороже, а не будь его, кто бы не пускал в воздух этих отвратительных полутонов, которые то и дело расстраивают и убивают гармонию? Он бережет эту гармонию а за нее готов повесить весь свет и сам повеситься. На него нельзя сердиться. Заступайся он за себя, ну тогда другое дело! Большая часть его желчи, горькой, пенящейся, доставалась на долю рыжей девочки, стоявшей третьей с правого фланга. Он готов был проглотить ее, провалить сквозь землю, поломать и выбросить в окно. Она рознила больше всех, и он ненавидел и презирал ее, рыжую, больше всех на свете. Если б она провалилась сквозь землю, умерла тут же на его глазах, если бы запачканный ламповщик зажег ее вместо лампы или побил ее публично, он захохотал бы от счастья. – А, черт вас возьми! Поймите же, наконец, что вы столько же смыслите в пении и музыке, как я в китоловстве! Я с вами говорю, рыжая! Растолкуйте ей, что там не «фа диэз», а просто «фа»! Поучите этого неуча нотам! Ну, пойте одна»! Начинайте! Вторая скрипка, убирайтесь вы к черту с вашим неподмазанным смычком! Она, восемнадцатилетняя девочка, стояла, глядела в ноты и дрожала, как струна, которую сильно дернули пальцем. Ее маленькое лицо то и дело вспыхивало, как зарево. На глазах блестели слезы, готовые каждую минуту закапать на музыкальные значки с черными булавочными головками. Если бы шелковые золотистые волосы, которые водопадом падали на ее плечи и спину, скрыли ее лицо от людей, он была бы счастлива. Ее грудь вздымалась под корсажем, как волна. Там, под корсажем и грудью, происходила страшная возня: тоска, угрызения совести, презрение к самой себе, страх… Бедная девочка чувствовала себя виноватой, и совесть исцарапала все ее внутренности. Она виновата перед искусством, дирижером, товарищами, оркестром и, наверное, будет виновата и перед публикой… Если ее ошикают, то будут тысячу раз прав. Глаза ее боялись глядеть на людей, но она чувствовала, что на нее глядят все с ненавистью и презрением… В особенности он! Он готов швырнуть ее на край света, подальше от своих музыкальных ушей. «Боже, прикажи мне петь как следует!» – думала она, и в ее сильном дрожащем сопрано слышалась отчаянная нотка. Он не хотел понять этой нотки, а бранился и хватал себя за длинные волосы. Плевать ему на страдания, если вечером спектакль! – Это из рук вон! Эта девчонка готова сегодня зарезать меня своим козлиным голосом! Вы не примадонна, а прачка! Возьмите у рыжей ноты! Она рада бы петь хорошо, не фальшивить… Она и умела не фальшивить, была мастером своего дела. Но разве виновата она была, что ее глаза не повиновались ей? Они, эти красивые, но недобросовестные глаза, которые она будет проклинать до самой смерти, они, вместо того чтобы глядеть в ноты и следить за движениями его палочки, смотрели в волосы и в глаза дирижера… Ее глазам нравились всклокоченные волосы и дирижерские глаза, из которых сыпались на нее искры и в которые страшно смотреть. Бедная девочка без памяти любила лицо, по которому бегали тучи и молнии. Разве виновата она была, что ее маленький ум, вместо того чтобы утонуть в репетиции, думал о посторонних вещах, которые мешают дело делать, жить, быть покойной… Глаза ее устремлялись в ноты, с нот они перебегали на его палочку, с палочки на его белый галстух, подбородок, усики и так далее… – Возьмите у нее ноты! Она больна! – крикнул наконец он. – Я не продолжаю! – Да, я больна, – прошептала покорно она, готовая просить тысячу извинений… Ее отпустили домой, и ее место в спектакле было занято другой, у которой хуже голос, но которая умеет критически относиться к своему дел, работать честно, добросовестно, не думая о белом галстухе и усиках. И дома он не давал ей покоя. Приехав из театра, она упала на постель. Спрятав голову под подушку, она видела во мраке своих закрытых глаз его физиономию, искаженную гневом, и ей казалось, что он бьет ее по вискам своей палочкой. Этот дерзкий был ее первою любовью! И первый блин вышел комом. На другой день после репетиции к ней приезжали ее товарищи по искусству, чтобы осведомиться об ее здоровье. В газетах и на афишах было напечатано, что она заболела. Приезжал директор театра, режиссер, и каждый засвидетельствовал ей свое почтительное участие. Приезжал и он. Когда он не стоит во главе оркестра и не глядит на свою партитуру, он совсем другой человек. Тогда он вежлив, любезен и почтителен, как мальчик. По лицу его разлита почтительная, сладенькая улыбочка. Он не только не посылает к черту, но даже боится в присутствии дам курить и класть ногу на ногу. Тогда добрей и порядочней его трудно найти человека. Он приехал с очень озабоченным лицом и сказал ей, что ее болезнь – большое несчастие для искусства, что все ее товарищи и он сам готовые все отдать для того только, чтобы «notre petit rossignol» {1} был здоров и покоен. О, эти болезни! Они многое отняли у искусства. Нужно сказать директору, что если на сцене будет по-прежнему сквозной ветер, то никто не согласится служить, всякий уйдет. Здоровье дороже всего на свете! Он с чувством пожал ее ручку, искренно вздохнул, попросил позволения побывать у нее еще раз и уехал, проклиная болезни. Славный малый! Но зато, когда она сказалась здоровой и пожаловала на сцену, он опять послал ее к «самому черному» черту, и опять по лицу его забегали молнии. В сущность он очень порядочный человек. Она стояла однажды за кулисами и, опершись о розовый куст с деревянными цветами, следила за его движениями. Дух ее захватывало от восторга при виде этого человека. Он стоял за кулисами и, громка хохоча, пил с Мефистофелем и Валентином шампанское. Остроты так и сыпались из его рта, привыкшего посылать к черту. Выпивши три стакана, он отошел от певцов и направился к выходу в оркестр, где уже настраивались скрипки и виолончели. Он прошел мимо нее, улыбаясь, сияя и махая руками. Лицо его горело довольством. Кто осмелится сказать, что он плохой дирижер? Никто! Она покраснела и улыбнулась ему. Он, пьяный, остановился около нее и заговорил: – Я раскис… – сказал он. – Боже мой! Мне так хорошо сегодня! Ха! Ха! Вы сегодня все такие хорошие! У вас чудные волосы! Боже мой, неужели я до сих пор не замечал, что у этого соловья такая чудная грива? Он нагнулся и поцеловал ее плечо, на котором лежали волосы. – Я раскис… – через это проклятое вино№ Мой милый соловей, ведь мы не будем больше ошибаться? Будем со вниманием петь? Зачем вы так часто фальшивите? С вам этого не было прежде, золотая головка! Дирижер совсем раскис и поцеловал ее руку. Она тоже заговорила№ – Не браните меня№ Ведь я… я… Вы меня убиваете своей бранью… Я не перенесу… Клянусь вам! И слезы навернулись на ее глазах. Она, сама того не замечая, оперлась о его локоть и почти повисла на нем. – Ведь вы не знаете… Вы такой злой. Клянусь вам… Он сел на куст и чуть не свалился с него… Чтобы не свалиться, он ухватился за ее талию. – Звонок, моя крошка. До следующего антракта! После спектакля она ехала домой не одна. С ней ехал пьяный, хохочущий от счастья, раскисший он! Как он счастлива! Боже мой! Она ехала, чувствовала его объятия и не верила своему счастию. Ей казалось, что лжет судьба! Но как бы там ни было, а целую неделю публика читала в афише, что дирижер и его она больны… Он не выходил от нее целую недели, и эта неделя показалась обоим минутой. Девочка отпустила его от себя только тогда, когда уж неловко было скрываться от людей и ничего не делать. – Нужно проветрить нашу любовь, – сказал дирижер на седьмой день. – Я соскучился без своего оркестра. На восьмой день он уже махал палочкой и посылал к черту всех, не исключая даже и «рыжей». Эти женщины любят, как кошки. Моя героиня, сошедшись и начавши жить со своим пугалом, не отказалась от своих глупых привычек. Она по-прежнему, вместо того чтобы глядеть в ноты и на палочку, глядела не его галстух и лицо… На репетициях и во время спектакля она то и дело фальшивила и еще в большей, чем прежде. Зато же и бранил он ее! Прежде бранил он ее только на репетициях, теперь же мог это делать и дома, после спектакля, стоя перед ее постелью. Сентиментальная девчонка! Достаточно ей было, когда она пела, взглянуть на любимое лицо, чтобы отстать на целых четверть такта или вздрогнуть голосом. Когда она пела, она глядела на него со сцены, когда же не пела, она стояла за кулисами и не отрывала глаз от его длинной фигуры. Во время антракта они сходились в уборной, где оба пили шампанское и смеялись над ее поклонниками. Когда оркестр играл увертюру, она стояла на сцене и глядела на него в маленькое отверстие в занавесе. В это отверстие актеры смеются на плешью первого ряда и по количеству видимых голов определяют величину сбора. Отверстие в занавесе погубило ее счастье. Случился скандал. В одну масленицу, когда театр бывает наименее пуст, давали «Гугенотов». Когда дирижер перед началом пробирался между пюпитрами к своему месту, она стояла уже у занавеса и с жадностью, с замиранием сердца глядела в отверстие. Он состроил кисло-серьезную физиономию и замахал во все стороны своей палочкой. Заиграли увертюру. Красивое лицо его сначала было относительно покойно… Потом же, когда увертюра близилась к середине, по его правой щеке забегали молнии и правый глаз прищурился. Беспорядок слышался справа: там сфальшивила флейта и не вовремя закашлял фагот. Кашель может помешать начать вовремя. Потом покраснела и задвигалась левая щека. Сколько движения и огня в этом лице! Она глядела на него и чувствовала себя на седьмом небе, наверху блаженства. – Виолончель к чертям! – пробормотал он сквозь зубы быстро, чуть слышно. Эта виолончель знает ноты, но не хочет знать души! Можно ли поручить этот нежный и мягкозвучный инструмент людям, не умеющим чувствовать? По всему лицу дирижера забегали судороги, и свободная рука вцепилась в пюпитр, точно пюпитр виноват в том, что толстый виолончелист играет только ради денег, а не потому, что этого хочется его душе! – Долой со сцены! – послышалось где-то вблизи… Вдруг лицо дирижера просияло и засветилось счастьем. Губы его улыбнулись. Одно из трудных место было пройдено первыми скрипками более чем блистательно. Это приятно дирижерскому сердцу. У моей рыжеволосой героини стало на душе тоже приятно, как будто бы она играла на первых скрипках или имела дирижерское сердце. Но это сердце было не дирижерское, хотя и сидел в нем дирижер. «Рыжая чертовка», глядя на улыбающееся лицо, сама заулыбалась… но не время было улыбаться. Случилось нечто сверхъестественное и ужасно глупое… Отверстие вдруг исчезло перед ее глазом. Куда оно девалось? Наверху что-то зашумело, точно подул ровный ветер… По ее лицу что-то поползло вверх… Что случилось? Она начала глазом искать отверстие, чтобы увидеть любимое лицо, но вместо отверстия она увидала вдруг целую массу света, высокую и глубокую… В массе света замелькало бесчисленное множество огней и голов, и между этими разнообразными головами она увидела дирижерскую голову… Дирижерская голова посмотрела на нее и замерла от изумления… Потом изумление уступило место невыразимому ужасу и отчаянию… Она, сама того не замечая, сделала полшага к рампе… Из второго яруса послышался смех, и скоро весь театр утонул в нескончаемом смехе и шиканье. Черт возьми! На «Гугенотах» будет петь барыня в перчатках, шляпе и платье самого новейшего времени!… – Ха-ха-ха! В первом ряду задвигались смеющиеся плеши… Поднялся шум… А его лицо стало старо и морщинисто, как лицо Эзопа! Оно дышало ненавистью, проклятиями… Он топнул ногой и бросил под ноги свою дирижерскую палочку, которую он не променяет на фельдмаршальский жезл. Оркестр секунду понес чепуху и умолк… Она отступила назад и, пошатываясь, поглядела в сторону… В стороне были кулисы, из-за которых смотрели на нее бледные, злобные рыла… Эти зверины рыла шипели… – Вы губите нас! – шипел антрепренер… Занавес пополз вниз медленно, волнуясь, нерешительно, точно его спускали не туда, куда нужно… Она зашаталась и оперлась о кулису… – Вы губите меня, развратная, сумасшедшая… о, чтобы черт тебя забрал, отвратительнейшая гадина! Это говорил голос, который час тому назад, когда она собиралась в театр, шептал ей: «Тебя нельзя не любить, моя крошка! Ты мой добрый гений! Твой поцелуй стоит магометова рая!» А теперь? Она погибла, честное слово погибла! Когда порядок в театре был водворен и взбешенный дирижер принялся во второй раз за увертюру, она была уже у себя дома. Она быстро разделась и прыгнула под одеяло. Лежа не так страшно умирать, как стоя или сидя, а она была уверена, что угрызения совести и тоска убьют ее… Она спрятала голову под подушку и, дрожа, боясь думать и задыхаясь от стыда, завертелась под одеялом… От одеяла пахло сигарами, которые курил он… Что-то он скажет, когда придет? В третьем часу ночи пришел он. Дирижер был пьян. Он напился с горя и от бешенства. Ноги его подгибались, а руки и губы дрожали, как листья при слабом ветре. Он, не скидая шубы и шапки, подошел к постели и постоял минуту молча. Она притаила дыхание. – Мы можем спать спокойно после того, как осрамились на весь свет! – прошипел он. – Мы, истинные артисты, умеем умириться со своею совестью! Истинная артистка! Ха! ха! Ведьма! Он сдернул с нее одеяло и швырнул его к камину. – Знаешь, что ты сделала? Ты посмеялась надо мной, чтоб черт забрал тебя! Ты знаешь это? Или ты не знаешь? Вставай! Он рванул ее за руку. Она села на край кровати и спрятала свое лицо за спутавшимися волосами. Плечи ее дрожали. – Прости меня! – Ха! ха! Рыжая! Он рванул ее за сорочку и увидел белое, как снег, чудное плечо. Но ему было не до плеч. – Вон из моего дома! Одевайся! Ты отравила мою жизнь, ничтожная! Она пошла к стулу, на котором беспорядочной кучей лежало ее платье, и начала одеваться. Она отравила его жизнь! Подло и гнусно с ее стороны отравлять жизнь этого великого человека! Она уйдет, чтобы не продолжать этой подлости. И без нее есть кому отравлять жизни… – Вот отсюда! Сейчас же! Он бросил ей в лицо кофточку и заскрежетал зубами. Она оделась и встала около двери. Она замолчал. Но недолго продолжалось молчание. Дирижер, покачиваясь, указал ей на дверь. Она вышла в переднюю. Он отворил дверь на улицу. – Прочь, мерзкая! И, взяв ее за маленькую спину, он вытолкал ее… – Прощай! – прошептала она кающимся голосом и исчезла в тем ноте. А было туманно и холодно… С неба моросил мелкий дождь… – К черту! – крикнул ей вслед дирижер и, не прислушиваясь к ее шлепанью по грязи, запер дверь. Выгнав подругу в холодный туман, он улегся в теплую постель и захрапел. – Так ей и следует! – сказал он утром, проснувшись, но… он лгал! Кошки скребли его музыкальную душу, и тоска по рыжей защемила его сердце. Неделю ходил он, как полупьяный, страдая, поджидая ее и терзаясь неизвестностью. Он думал, что она придет, верил в это… Но она не пришла. Отравление человека, которого она любит больше жизни, не входит в ее программу. Ее вычеркнули из списка артисток театра за «неприличное поведение». Ей не простили скандала. Об отставке ей не было сообщено, потому что никто не знал, куда она исчезла. Не знали ничего, но предполагали многое… – Она замерзла или утопилась! – предполагал дирижер. Через полгода забыли о ней. Забыл о ней и дирижер. На совести каждого красивого артиста много женщин, и чтобы помнить каждую, нужно иметь слишком большую память. Все наказывается на этом свете, если верить добродетельным и благочестивым людям. Был ли наказан дирижер? Да, был. Пять лет спустя дирижер проезжал через город Х. В Х. прекрасная опера, и он остался в нем на день, чтобы познакомиться с ее составом. Остановился он в лучшем H?tel е и в первое же утро после приезда получил письмо, которое ясно показывает, какою популярностью пользовался мой длинноволосый герой. В письме просили его продирижировать «Фауста». Дирижер Н. внезапно заболел, и дирижерская палочка вакантна. Не пожелает ли он, мой герой (просили его в письме), взять на себя труд воспользоваться случаем и угостить своим искусством музыкальнейших обывателей города Х.? Мой герой согласился. Он взялся за палочку, и «чужие» музыканты увидели лицо с молниями и тучами. Молний было много. И немудрено: репетиций не было, и пришлось начинать блистать своим искусством прямо со спектакля. Первое действие прошло благополучно. То же случилось и со вторым. Но во время третьего произошел маленький скандал. Дирижер не имеет привычки смотреть на сцену или куда бы то ни было. Все его внимание обращено на партитуру. Когда в третьем действии Маргарита, прекрасное, сильное сопрано, запела за прялкой свою песню, он улыбнулся от удовольствия: барыня пела прелестно. Но когда же эта самая барыня опоздала на осьмую такта, по лицу его пробежали молнии, и он с ненавистью поглядел на сцену. Но шах и мат молниям! Рот широко раскрылся от изумления, и глаза стали большими, как у теленка. На сцене за прялкой сидела та рыжая, которую он когда-то выгнал из теплой постели и толкнул в темный. Холодный туман. За прялкой сидела она, рыжая, но уже не совсем такая, какую он выгнал, а другая. Лицо было прежнее, но голос и тело не те. Тот и другое были изящнее, грациознее и смелее в своих движениях. Дирижер разинул рот и побледнел. Палочка его нервно задвигалась, беспорядочно заболталась на одном месте и замерла в одном положении… – Это она! – сказал он вслух и засмеялся. Удивление, восторг и беспредельная радость овладели его душой. Его рыжая, которую он выгнал, не пропала, а стала великаном. Это приятно для его дирижерского сердца. Одним светилом больше, и искусство в его лице захлебывается от радости! – Это она! Она! Палочка замерла в одном положении, и когда он, желая поправить дело, махнул ею, она выпала из его рук и застучала по полу… Первая скрипка с удивлением поглядела на него и нагнулась за палочкой. Виолончель подумала, что с дирижером дурно, замолкла и опять начала, но невпопад… Звуки завертелись, закружились в воздухе и, ища выхода из беспорядка, затянули возмутительную резь… Она, рыжая Маргарита, вскочила и гневным взором измерила «этих пьяниц», которые… Она побледнела, и глаза ее забегали по дирижеру… А публика, которой нет ни до чего дела, которая заплатила свои деньги, затрещала и засвистала… К довершению скандала Маргарита взвизгнула на весь театр и, подняв вверх руки, подалась всем телом к рампе… Она узнала его и теперь ничего не видела, кроме молний и туч, опять появившихся на его лице. – А, проклятая гадина! – крикнул он и ударил кулаком по партитуре. Что сказал бы Гуно, если бы видел, как издеваются над его творением! О, Гуно убил бы его и был бы прав! Он ошибся первый раз в жизни, и той ошибки, того скандала не простил он себе. Он выбежал из театра с окровавленной нижней губой и, прибежав к себе в отель, заперся. Запершись, просидел он три дня и три ночи, занимаясь самосозерцанием и самобичеванием. Музыканты рассказывают, что он поседел в эти трое суток и выдернул из своей головы половину волос… – Я оскорбил ее! – плачет он теперь, когда бывает пьян. – Я испортил ее партию! Я – не дирижер! Отчего же он не говорил ничего подобного после того, как выгнал ее? 1 Наш маленький соловей (франц.). 1882 г. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:47
	Карел Чапек Как ставится пьеса Введение В настоящем кратком, но поучительном обозрении нам хотелось бы рассказать авторам, публике и даже критикам о том, как возникает спектакль, какие метаморфозы претерпевает пьеса, прежде чем она, подобно бабочке, торжественно выпорхнет из кокона на премьере. Мы не намерены притворяться, что понимаем театр; его не понимает никто – ни люди, состарившиеся на подмостках, ни самые искушенные директора театров, ни даже газетные рецензенты. Господи боже мой, если бы драматург мог заранее знать, будет ли его творенье иметь успех! Если бы директор мог предсказать, даст ли оно сбор! Если бы у актера были какие нибудь предзнаменования о том, удастся ли ему роль… тогда, о, тогда в театре можно было бы работать спокойно и уверенно, как в столярной мастерской или на мыловаренном заводе. Но театр сродни военному искусству и азартной игре в рулетку – никто заранее не знает, какой получится спектакль. Не только на премьере, но и каждый последующий вечер свершается чудо, заключающееся в том, что пьеса вообще идет и что она доигрывается до конца. Ибо театральный спектакль – это не столько выполнение намеченного замысла, сколько непрерывное преодоление бесчисленных и неожиданных препятствий. Каждая планка в декорациях, каждый нерв в человеке могут внезапно лопнуть, и, хотя они обычно не лопаются, атмосфера в театре всегда остается напряженной. Иначе просто не может быть. Итак, здесь не будет речи о драматургическом искусстве и его тайнах, но лишь о ремесле театра и его секретах. Разумеется, более благодарной задачей было бы рассуждать о том, каким театр должен быть в идеале, как следовало бы его преобразить. Но всякие разговоры об идеале отвлекают нас от сложной и хаотичной действительности. Не будем толковать о коллективной драматургии или сценическом конструктивизме – в театре все возможно, это дом чудес. И самое главное чудо – это, конечно, то, что спектакли вообще идут. И если в половине восьмого поднимается занавес, будьте уверены – это или счастливая случайность, или прямое чудо. И хотя мы не поддались соблазну говорить здесь об Искусстве с большой буквы, воздадим же славу живой театральной Музе хотя бы в этом введении. Вы увидите ее, бедняжку, отнюдь не в ореоле. Вы познакомитесь с ней, измученной репетициями, простуженной, терпящей всевозможные передряги, познавшей утомительный труд, зубрежку и обескураживающую изнанку театральной жизни. И когда она появится перед вами на сцене в сиянии огней и искусном гриме, вспомните, что она перенесла. Что ж, это тоже будет глубоким пониманием драматического искусства. За сценой, под сценой и над сценой есть, кроме актеров, еще и другие люди, которые вместе с ними тянут и толкают фургон Феспида . Хотя они выполняют эту миссию весьма прозаически, в обыкновенных пиджаках или синих спецовках, – они играют немаловажную роль в создании спектакля. Поэтому да будут и они прославлены в нашем обзоре. Начало В самом начале, в зародыше, пьеса, конечно, возникает вне театра, на письменном столе честолюбивого автора. В театр она попадает впервые, когда автору кажется, что пьеса готова. Разумеется, вскоре (примерно через полгода или около того) выясняется, что пьеса не готова, и в лучшем случае ее отправляют обратно автору с предложением сократить и переделать последний акт. По каким то необъяснимым причинам переделке всегда подлежит именно последний акт; и все же именно этот акт не удается на сцене, в чем критики с завидным единодушием усмотрят слабость пьесы. Можно только удивляться, что, невзирая на такой печальный опыт, драматурги продолжают упорно добиваться, чтобы у их пьес был последний акт… Может быть, вообще не следовало бы писать последних актов. Что, если взять за правило сразу же отрезать их, как обрезают хвост молодым бульдогам, чтобы он не портил им фигуры… Или играть наоборот, сначала последний, а в конце – уж первый акт, ибо, как известно, первый акт обычно признается лучшим. Короче говоря, надо что то предпринять, чтобы с драматургов было снято заклятье последнего акта. Когда последний акт дважды или трижды переделан и пьеса принята к постановке, для автора начинается период ожидания. Автор перестает писать и вообще чем либо заниматься, не может ни читать газеты, ни витать в облаках, ни спать или еще как нибудь убивать время и живет в лихорадке ожидания: будет ли моя пьеса поставлена, когда она будет поставлена, как она будет поставлена – и так далее. С таким автором совершенно невозможно разговаривать. Только очень закаленные авторы умеют подавить волнение и сделать вид, будто они иногда думают о чем нибудь другом. Автору, конечно, хотелось бы, чтобы, пока он пишет пьесу, над ним стоял запыхавшийся театральный курьер и твердил, что господа из дирекции просят, ради бога, прислать последний акт, что послезавтра премьера и ему, курьеру, просто не велено возвращаться без последнего акта и т.д., и т.п. Но так не бывает. Принятая пьеса должна вылежаться в театре. Она там как бы вызревает и пропитывается запахом театра. Полежать ей нужно и для того, чтобы потом можно было анонсировать ее как «с нетерпением ожидаемую новинку». Некоторые авторы нетактично пытаются нарушить процесс дозревания личными просьбами и напоминаниями, которые, к счастью, остаются безрезультатными. Все должно идти естественным путем. Когда пьеса достаточно вылежится и даже начнет попахивать, ее пора подавать на сцену, то есть сперва в репетиционный зал. Распределение ролей Разумеется, прежде чем начать репетиции, надо распределить роли. И здесь автор приобретает полезный опыт, убеждаясь, что это не так то просто. Допустим, в пьесе восемь ролей – три женских и пять мужских. Для этих восьми ролей автор наметил восемь или девять лучших актеров театра, заявив, что «специально для них и писал пьесу», что именно их представлял себе в этих ролях. Он готов вызвать с того света Мошну , чтобы тот тоже сыграл ему одну рольку, «хоть и маленькую, но очень для меня важную!». Итак, он передает свое предложение режиссеру, а от режиссера оно поступает «наверх». «Наверху» оказывается, что: 1) актриса А. не может играть главную роль, так как уже получила главную роль в другой пьесе; 2) актриса Б. с оскорбленным видом возвращает предложенную ей роль: это совсем не ее амплуа; 3) молодой актрисе В. нельзя дать роль, намеченную автором, потому что она играла на прошлой неделе и теперь очередь актрисы Г.; 4) актеру Д. нельзя дать главную мужскую роль, надо дать ее актеру Е., потому что этот последний претендовал на роль Гамлета, но ее отдали актеру Ж.; 5) зато актеру З. можно дать пятую роль, но он с негодованием отвергает ее и страшно зол на автора за то, что не получил четвертой роли, которая как раз в его жанре; 6) актера И. надо беречь – он сейчас простужен в результате какого то конфликта с художественным руководителем; 7) актеру К. нельзя поручить роль № 7 потому, что лучшего исполнителя не найти для отвергнутой роли № 5. Это, правда, не его амплуа, но он «как нибудь стерпит». 8) восьмая роль – разносчик телеграмм – охотно будет поручена актеру, которого предложил автор. В итоге получается, что роли распределены не только иначе, чем представлял себе неопытный автор, но еще и так, что обижены все актеры, которые не могут простить автору, зачем он лично не распределил им роли. С того момента как роли розданы, в театре складывается обычно два мнения: одно – что в пьесе отличные роли, но ансамбль подобран никудышный, другое – что роли плохи и из пьесы, хоть лопни, ничего путного не сделаешь. Режиссерская трактовка Режиссер, которому поручена пьеса, исходит из здравой предпосылки, что «вещь надо поставить на ноги», – иными словами, перекроить все, что там накропал автор. – Я, видите ли, представлял себе этакую тихую камерную пьесу, – говорит автор. – Это не годится, – отвечает режиссер. – Ее надо подать совершенно гротескно. – Клара – запуганное, беспомощное существо, – поясняет далее автор. – Откуда вы взяли? – возражает режиссер. – Клара – ярко выраженная садистка. Взгляните, на странице тридцать семь Данеш говорит ей: «Не мучь меня, Клара!» При этих словах Данеш должен корчиться на полу, а она будет стоять над ним в истерическом припадке. Понимаете? – Я совсем не так представлял себе все это, – защищается автор. – Это будет лучшая сцена, – сухо объявляет режиссер. – Иначе у первого акта не было бы впечатляющей концовки. – Сцена изображает обычную комнату городского типа, – продолжает автор. – Но там должны быть какие нибудь ступени или помост. – Зачем? – Чтобы Клара могла стать на них, когда она восклицает: «Никогда!» Этот момент надо акцентировать, понимаете? Минимум трехметровые подмостки! С них потом в третьем явлении прыгнет Вчелак. – А зачем ему прыгать? – Потому, что там ремарка «врывается в комнату». Это одно из самых сильных мест. Видите ли, пьесу надо оживить. Не хотите же вы, чтобы у нас получилась заурядная, нудная канитель? – Разумеется, нет! – спешит ответить автор. – Ну, вот видите! Для того чтобы еще больше открыть вам тайны драматургии, скажу, что творчески настроенный автор – это такой, который не хочет связывать себя условиями сцены, а творчески настроенный режиссер – тот, который «не намерен идти на поводу у текста». Что касается творчески настроенного актера, то он, бедняга, не имеет другого выбора, как или играть по своему (в этом случае говорят о режиссерской недоработке), или во всем слушаться режиссера (тогда говорят о пассивности актера). И если на премьере случайно никто из актеров не запнется в монологе, не свалится плохо закрепленная кулиса, не перегорит прожектор и не произойдет какая нибудь другая авария, критика с похвалой напишет, что «режиссура была добросовестная». Но это чистая случайность. Однако, прежде чем говорить о премьере, надо пройти чистилище репетиций. Чтение в лицах Если вы намерены написать или уже написали пьесу, не советую вам ходить на ее первое чтение в театре. Впечатление получите самое удручающее. Собираются шесть – восемь актеров, все они выглядят смертельно усталыми, зевают и потягиваются. Одни сидят, другие стоят, и все тихонько кашляют. Во всеоб щем унынии проходит с полчаса, наконец режиссер возглашает: – Начинаем. Изнуренный ансамбль рассаживается у расшатанного стола. – «Посох паломника», комедия в трех действиях, – начинает режиссер скороговоркой. – Бедно обставленная комната. Направо двери в переднюю, налево в спальню. Посередине стол и прочее. Входит Иржи Данеш…» Молчание. – Где пан Икс? – сердится режиссер. – Что он, не знает, что у нас чтение в лицах? – Репетирует на сцене, – хмуро бурчит кто то. – Ах, так! Тогда я буду читать за него, – решает режиссер. – «Входит Иржи Данеш». «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное»… Клара! Молчание. – Черт побери, где Клара? Молчание. – Где пани Игрек? – Кажется, болеет, – мрачно предполагает кто то. – Уехала на халтуру, – провоцирует другой. – Мари вчера говорила мне, – начинает кто то, – что у нее… – Ладно, я прочту за нее, – вздыхает режиссер и во весь дух, точно его подхлестывают, читает диалог Данеша и Клары. Никто его не слушает. На другом конце стола завязывается тихий разговор. – «Входит Катюша…» – выпаливает наконец с облегчением режиссер. Молчание. – Слушайте, мадемуазель, – сердится режиссер, – будьте повнимательнее! Ведь вы Катюша? – Я знаю, – отвечает инженю. – Ну так читайте. «Первый акт. Входит Катюша». – Я забыла роль дома, – мило заявляет Катюша. Режиссер произносит что то страшное и сам отбарабанивает диалог Катюши и Клары в темпе, в котором дьячок читает заупокойную на бедных похоронах. Один только автор пытается слушать, никто не проявляет ни капли интереса. – «Входит Густав Вчелак», – хрипло кончает режиссер. Один из актеров спохватывается и начинает искать в карманах пенсне; найдя, он листает роль. – Какая страница? – Шестая. Актер переворачивает страницу и начинает бубнить свою роль мрачным, замогильным голосом. «Господи боже мой, – ужасается автор, – и это удалой бонвиван!» Режиссер, заменяющий Клару, к актер, играющий удалого бонвивана, обмениваются заунывными репликами, которые должны быть искрометным диалогом. – «Когда вернется ваш сурпуг…»– уныло произносит бонвиван. – Супруг! – поправляет режиссер. – У меня здесь «сурпуг», – настаивает актер. – Это ошибка машинистки. Исправьте. – А пускай она переписывает как следует! – обиженно говорит актер, царапая карандашом в тексте. Агонизирующий ансамбль постепенно набирает ходу и наконец несется вскачь. Вдруг – стоп! в одной роли не хватает фразы. Снова стоп! – здесь купюра: от слов «…была первая любовь» до «вам нравится это блюдо?». Еще раз стоп: перепутаны роли… Поехали дальше. Косноязычно, торопливо, заунывно звучит текст «нетерпеливо ожидаемой новинки». Актеры, закончившие свою роль, встают и уходят, даже если до конца пьесы осталось три страницы. Никого не интересует, чем кончится интрига. Наконец звучит последнее слово и наступает молчание – первые интерпретаторы взвешивают и обдумывают пьесу. – А какое мне надеть платье? – среди удручающего молчания восклицает героиня. Автор, пошатываясь, устремляется прочь, подавленный уверенностью, что во всей истории театра не было еще такой скверной, безнадежно унылой пьесы. Репетиция Следующий этап – репетиции. – Здесь двери, – режиссер тычет в пустое пространство, – вешалка – другие двери. Стул – это диван, а другой стул – окно. Вот этот столик – пианино, а вот тут, где пустое место, – стол. Все. Вы, сударыня, войдете в двери и остановитесь у стола. Так, хорошо. В другие двери входит Иржи Данеш. Что за чертовщина, где опять пан Икс? – Репетирует на сцене, – сообщают два голоса. – Ну так я изображу Данеша, – вздыхает режиссер и вбегает в воображаемые двери. – «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» Сударыня, сделайте три шага мне навстречу и изобразите легкое удивление. «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» Потом Данеш должен будет подойти к окну. Не садитесь, пожалуйста, на стул – это же окно. Итак, еще раз. Вы входите слева, а Данеш вам навстречу. «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» – «Отнюдь нет, отец мой, – читает Клара по бумажке, – я его не видела с утра…» Режиссер столбенеет. – Что вы читаете? – Первый акт, вторая страница, – спокойно отвечает Клара. – Ничего подобного там нет! – кричит режиссер и вырывает у нее роль. – Где это?.. «Отнюдь нет, отец мой…» Но это… Сударыня, это же из другой пьесы! – Вчера мне прислали это, – безмятежно говорит сударыня. – Возьмите пока пьесу у сценариуса и будьте повнимательней. Итак, я вхожу справа… – «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…»– начинает актриса. – Это не ваша реплика! – приходит в отчаяние режиссер. – Вы сами Клара, а не я! – Я думала, это монолог, – возражает Клара. – Никакой не монолог. Я вхожу и говорю: «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» Итак, внимание! «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» – А какая у меня будет прическа? – осведомляется Клара. – Никакая! «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!..» – «Уте с табак трясло», – по складам читает Клара. – Что о о? – Тут неразборчиво… – О, господи боже мой! – стонет режиссер. – Там написано: «Что с тобой стряслось?» Читайте же как следует! Клара берет в свидетели весь ансамбль, что в ее копии это больше похоже на «Уте с табак трясло». Когда дискуссия по этому поводу закончена, режиссер в пятый раз вбегает в воображаемые двери и, как горячечный больной, хрипит: «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» Автор с отвращением чувствует, что в мире еще не бывало более нелепой и топорной фразы. Никогда, никогда уже не распутается этот хаос, никогда мир не опомнится от потрясающего факта, что «приключилось нечто необыкновенное». Никогда пьеса не двинется дальше… – «Входит Катюша», – заявляет режиссер. – М м м м! – раздается сзади, где Катюша одновременно поедает сосиску, танцует пасодобль и трещит без умолку. Бац! Два стула летят кувырком. Катюша стоит посередине зала и держится за коленку. – Катюша вошла, – объявляет она. – Мать честная, ну и стукнулась же я! – Вы должны выйти слева, – поправляет режиссер. – Не могу, – жалуется Катюша – я ушибла ногу. – Ладно, внимание! – кричит режиссер. – «Входит Густав Вчелак». Густав Вчелак смотрит на часы. – Мне пора репетировать на сцене, – говорит он ледяным тоном. – И так я торчал здесь целый час. Мое почтение. Автор чувствует, что во всем виноват он. Затем оказывается, что, поскольку нет Иржи Данеша и Густава Вчелака, нельзя прорепетировать ни одного диалога, кроме начала третьего акта: Служанка . Пан Вчелак, сударыня. Клара . Проси. Эту сцену режиссер повторяет семь раз, после чего ему не остается ничего другого, как отпустить собравшихся. Автор возвращается домой в смертельном ужасе: так его пьесу не разучат и через семь лет. Продолжение репетиций И все же в репетиционном зале, где хромой стул изображает диван, трон, скалу или балкон, проходит большая часть творческой работы. Автор, которому хочется видеть свою пьесу, находит ее здесь в таком раздерганном и клочковатом виде, что хоть плачь. Пьеса репетируется с конца или середины, какое нибудь незначительное явление повторяется по двадцать раз, между тем как другие места совсем еще не репетировались, половина артистов больна, а остальные бегают по другим репетициям… И все же бывают минуты, когда автор чувствует, что его пьеса становится театральной явью. Через три четыре дня появляется новый участник – суфлер. Актеры перестают читать роли и начинают играть, они входят во вкус, все идет блестяще. Автор заявляет, что премьеру можно было бы дать хоть сегодня вечером. «Погодите, вот перейдем на сцену», – охлаждают его пыл актеры. Наконец настает великий день перехода на сцену. Репетируют еще при спущенном занавесе, суфлер сидит за столиком, автор вертится тут же, предвкушая, как все пойдет на лад. Но нет, ничего не получается. По дороге из репетиционного зала на сцену пьеса по непостижимым причинам расклеилась. Все погибло. Однако после двух трех репетиций все снова приходит в норму и идет почти блестяще; и режиссер отдает распоряжение: – Теперь – поднять занавес, суфлер – в будку! Это момент, когда бледнеет даже искушенный актер, ибо по загадочным, скорее всего акустическим причинам, как только суфлер удаляется в будку, пьеса снова ползет по швам. Уничтоженный автор слушает из партера, как на сцене мокрой тряпкой влачится его текст. Вдобавок режиссер почему то перестает заботиться о том, что и как говорят актеры, и только свирепо гоняет их, требуя, чтобы тот стал правее, а этот уходил быстрее. «Какого черта он привязался? – думает автор. – В тексте просто сказано: „Данеш уходит“, разве этого не достаточно?» Режиссер, видно, спятил, он теперь орет, чтобы Клара отступила на шаг. Актеры тоже стали какие то вспыльчивые, все время яростно ругаются с суфлером, кричат, что он не суфлирует, а бормочет себе под нос. Иржи Данеш заявляет, что у него грипп и ему надо лечь в постель. В глубине сцены озверевший сценариус схлестнулся с бутафором. Режиссер, охрипнув, замолкает, на подмостках в предсмертной агонии корчится издыхающий текст. В партере несчастный автор съежился в комочек: положение совершенно безнадежное и теперь уже ничем не поможешь – послезавтра генеральная репетиция. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:49
	Карел Чапек Как ставится пьеса Пьеса созрела В последний день перед генеральной репетицией беды обычно сыплются как из мешка. Среди актеров разражаются эпидемии гриппа, ангины, воспаления легких, плеврита, аппендицита и других недугов. – Попробуйте, какой у меня жар, – хрипит на ухо автору главный герой, и изо рта у него вылетает струйка пара, словно из кипящего чайника. – Мне надо бы полежать по крайней мере неделю. Он сипит, задыхается от кашля и глядит на автора слезящимися, укоризненными глазами жертвы, ведомой на заклание. – Я не помню ни слова из своей роли, – говорит другой актер. – Господин автор, скажите, чтобы отложили премьеру. – Совсем не могу разговаривать, – сипит Клара.– Здесь на сцене такой сквозняк. Господин автор, пускай меня отпустят к доктору, иначе я не смогу играть на премьере. В довершение всего – удалой бонвиван присылает справку от врача: у него желудочные колики. Та ак… (Скажем правду: актерское ремесло не легче военного. Если кто нибудь из вас хочет стать актером, – от чего, торжественно возвысив голос и воздев руки, именем вашей матушки и вашего батюшки слезно вас предостерегаю; но если вы останетесь непреклонным к моим мольбам, то испытайте сперва выносливость своего организма, свое терпение, легкие, гортань и голосовые связки, испробуйте, каково потеть под париком и гримом, подумайте о том, сможете ли вы ходить почти голым в мороз и окутанным ватой в жару, хватит ли у вас сил в течение восьми часов стоять, бегать, ходить, кричать, шептать, сможете ли вы обедать и ужинать на куске бумаги, налеплять на нос воняющий клопами гуммоз, выносить жар прожектора с одной стороны и ледяной сквозняк из люка – с другой, видеть дневной свет не чаще, чем рудокоп, пачкаться обо все, за что ни возьмешься, вечно проигрывать в карты, не сметь чихнуть в продолжение получаса, носить трико, пропитанное потом двадцати ваших предшественников, шесть раз в течение вечера сбрасывать костюм с распаренного тела, играть, несмотря на флюс, ангину, а может быть, и чуму, не говоря о множестве других терзаний, неизбежных для актера, который играет; ибо актер, который не играет, терпит несравненно худшие муки.) – Начинаем, начинаем! – кричит бесчувственный режиссер, и по сцене начинают блуждать несколько хрипящих фигур, произнося последним дыханием какой то смертельно осточертевший текст, который им навязывает суфлер. – Э, нет дамы, так не годится! – вне себя кричит режиссер. – Начать все сначала! Разве это темп?! А вам нужно стать у дверей. Повторим. «Входит Катюша». Катюша входит походкой умирающей туберкулезницы и останавливается. – Начинайте, мадемуазель, – сердится режиссер. Катюша что то лепечет, уставившись в пространство. – Вам надо подойти к окну! – ярится режиссер. – Повторите! Катюша разражается слезами и убегает со сцены. – Что с ней такое? – пугается автор. Режиссер только пожимает плечами и шипит, как раскаленное железо в воде. Автор вскакивает и мчится в дирекцию. Невозможно послезавтра давать премьеру, надо обязательно отложить и т.д. (Каждый автор накануне генеральной репетиции убежден в этом.) Когда, немного успокоившись, он через полчаса возвращается на сцену, там бушует страшный конфликт между главным героем и суфлером. Актер утверждает, что суфлер не подал ему какую то реплику, суфлер решительно отрицает это и в знак протеста уходит из будки. Влетает и сценариусу, который, в свою очередь, накидывается на мастера у занавеса. Скандал растекается по лабиринту театральных коридоров, угасая где то в котельной. За это время удалось уговорить суфлера вернуться в будку, но он так разобижен, что еле шепчет. – Начинаем! – надломленным голосом кричит режиссер и садится с твердой решимостью больше не прерывать ход действий, ибо – да будет вам известно! – последний акт еще ни разу не репетировался на сцене. – Вы думаете – послезавтра можно ставить? – испуганно спрашивает автор. – Да ведь все идет отлично, – отвечает режиссер и вдруг срывается с цепи: – Повторить! Назад! Ни к черту не годится! Повторить от выхода Катюши! Катюша входит, но тут разражается новая буря. – Тысяча чертей! – бушует режиссер. – Кто там шумит? Откуда стук? Сценариус, выбросьте бродягу, что стучит в люке! Бродяга оказывается механиком, который что то чинит в люке (в каждом театре что нибудь постоянно чинят). Механик не дает себя в обиду и демонстрирует способность защищаться упорно и многообразно. Наконец с ним заключено нечто вроде перемирия с условием, что он постарается поменьше стучать молотком. – Начинаем, – хрипит режиссер, но на сцене стоит суфлер с часами в руке и сообщает: – Обед. А после обеда мне суфлировать в спектакле. Я пошел. Так обычно кончается последняя репетиция перед генеральной. Это был душный, гнетущий, ненастный день. По завтра протянется широкая многоцветная радуга генеральной репетиции. – Господин режиссер, – замечает автор, – что, если бы Клара в первом акте… – Теперь некогда переделывать, – хмуро отзывается режиссер. – Господин режиссер, – объявляет Клара, – портниха только что передала, что к премьере мой туалет не будет готов. Вот ужас то! – Господин режиссер! – восклицает Катюша. – Какие мне надеть чулки? – Господин режиссер, – прибегает бутафор, – у нас в бутафорской нет аквариума. – Господин режиссер, – заявляет театральный мастер, – мы не успеем к завтраму кончить декорации. – Господин режиссер, вас зовут наверх. – Господин режиссер, какой мне надеть парик? – Господин режиссер, перчатки должны быть серые? – Господин режиссер, – пристает автор, – может быть, все таки отложить премьеру? – Господин режиссер, я надену зеленый шарф. – Господин режиссер, а в аквариуме должны быть рыбки? – Господин режиссер, за эти сапоги мне должен заплатить театр. – Господин режиссер, можно мне не падать на пол, когда я теряю сознание? А то я испачкаю платье. – Господин режиссер, там принесли корректуру афиши. – Господин режиссер, годится эта материя на брюки? Автор начинает чувствовать себя самой последней и лишней спицей в колеснице. Так ему и надо, нечего было сочинять пьесу! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:50
	Карел Чапек Как ставится пьеса Генеральная репетиция Теоретически на генеральной репетиции «все должно быть как во время спектакля» – декорации, освещение, костюмы, грим, звуки за сценой, реквизит и статисты. Практически – это репетиция, на которой ничего такого нет и в помине; на сцене обычно только половина декораций, другая половина еще сохнет или набивается на рамы и «вот вот будет на месте»; дошиты брюки, но не пиджаки; выясняется, что во всем театре нет ни одного подходящего парика; выясняется, что не хватает главных предметов реквизита, что статистов не будет, потому что один из них вызван свидетелем в суд, другой где то на службе, а остальные в больнице и еще бог весть где; что нанятый флейтист может явиться только в три часа, так как он служит в акцизном управлении. Короче говоря, генеральная репетиция – это генеральный смотр всех нехваток последней минуты. Автор сидит в зрительном зале и ждет, что будет делаться. Долго ничего не делается, сцена пуста. Собираются актеры, зевают и уходят в уборные, недовольно говоря друг другу: – Я, знаешь, рольку то еще не учил. Потом привозят декорации, и на сцену устремляются рабочие. Автору хочется бежать им на помощь. Ему приятно, что сейчас он увидит готовую сцену. Рабочие в синих спецовках тащат стену комнаты. Превосходно! Волокут вторую стену. Ура! Теперь осталась только третья стена. Но она еще в декорационной. – Закройте пока каким нибудь лоскутом! – кричит режиссер, и вместо третьей стены ставят дремучий лес. Затем все дело застревает из за какой то кулисы. Начинается с того, что двое рабочих в синих блузах что то там привинчивают. – Что вы там делаете? – кричит мастер. – Тут надо бы закрепить косячок, – отвечают рабочие. Мастер бежит навести порядок, садится на корточки и тоже начинает привинчивать. – С чем вы там возитесь, черт возьми? – кричит через четверть часа режиссер. – Тут надо закрепить косячок, – отвечает мастер. Режиссер изрыгает проклятие и бежит навести порядок, то есть садится на корточки и созерцает кулису. – Господин режиссер, почему мы не начинаем? – взывает через четверть часа автор. – Да тут нужно закрепить косячок, – отвечает режиссер. Уничтоженный автор садится. Итак, им важнее какой то косячок, чем пьеса. И что это такое – «косячок»?.. – Господин автор, почему мы не начинаем? – спрашивает из темноты зала женский голос. – Нужно закрепить косячок, – тоном знатока отвечает автор, стараясь в темноте узнать того, кто спрашивает. Пахнет духами и мылом. – Это я, Катюша. – И во тьме видна сверкающая улыбка. – Как вам нравится мое платье? – А, платье! – Автор счастлив, что кто то интересуется его мнением. С восторгом он заявляет, что именно так представлял себе наряд Катюши – простенький, без претензий… – Да ведь это последняя модель, – обижается Катюша. Наконец каким то чудом загадочное дело с косячком улажено. – На места! – кричит режиссер. – Господин режиссер, этот парик на меня не лезет. – Господин режиссер, а трость мне нужна? – Господин режиссер, пришел только один статист. – Господин режиссер, кто то опять разбил аквариум. – Господин режиссер, в этих тряпках я играть не буду! – Господин режиссер, у нас перегорели две лампы по тысяче свечей. – Господин режиссер, я сегодня буду только подавать реплики. – Господин режиссер, вас зовут наверх. – Господин режиссер, вас зовут вниз. – Господин режиссер, вас зовут во вторую комнату. – Начинаем, начинаем, – орет режиссер, – опустить занавес! Суфлер! Сценариус! – Начинаем! – голосит сценариус. Занавес опускается, в зрительном зале темно. У автора от нетерпенья захватывает дух. Сейчас, вот сейчас он увидит свое творение. Сценариус дает первый звонок. Наконец то писаный текст станет живым действием! Второй звонок, но занавес не поднимается. Вместо этого вдруг слышится бешеный рев двух голосов, заглушенный занавесом. – Опять поругались, – говорит режиссер и мчится на сцену наводить порядок. Теперь из за занавеса слышен рев трех голосов. Наконец еще один звонок, и занавес, дергаясь, ползет кверху. На сцене появляется совершенно незнакомый усатый мужчина и говорит: – Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное. Навстречу ему выходит какая то дама: – Что с тобой стряслось? – Стоп! – кричит режиссер. – Потушите рампу. Усильте желтый свет. А почему солнце не светит в окно? – Как не светит? Светит! – кричит голос из под сцены. – Это называется солнце? Сделайте ярче, да быстро! – Тогда надо ввинтить пару тысячных, – говорит подземный голос. – Так ввинтите же, черт возьми! – А откуда их взять? – И на сцену вылезает человек в белом халате. – Я ж говорил, что они перегорели. – Так ввинтите какие нибудь другие! – страшным голосом распоряжается режиссер. И он снова устремляется на сцену, где разражается скандал еще небывалой силы, каким начинается всякая генеральная репетиция. Автор сидит как на иголках. «Господи боже, – думает он, – в жизни не буду больше писать пьес». Если бы он сдержал слово! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:51
	Карел Чапек Как ставится пьеса Генеральная репетиция в разгаре Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: «Желаю успеха». Надо сказать: «Ни пуха ни пера». Актеру не говорите: «Желаю удачи», а скажите: «Сломи себе шею», – да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: для того чтобы премьера прошла гладко, считается, что на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая то доля истины. Во всяком случае, нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала. Масштабы скандала различны – в зависимости от авторитета режиссера. Наиболее внушительный скандал бывает, когда пьесу ставит сам художественный руководитель. Если же режиссер слабоват, нужный скандал обеспечивает сценариус, заведующий постановочной частью, старший электрик, машинист, бутафор, суфлер, главный костюмер, заведующий гардеробом, мебельщик, рабочий на колосниках, парикмахер, мастер или иной технический персонал. Единственное ограничение в этих стычках – не разрешается применять огнестрельное и холодное оружие. Все остальные способы нападения и защиты допустимы, особенно крик, рев, рык, плач, немедленное увольнение, оскорбление личности, жалобы в дирекцию, риторические вопросы и другие виды насилия. Я не хочу утверждать, что театральная среда особенно дика, кровожадна и агрессивна. Она только, как бы сказать, немного шальная. Дело в том, что коллектив большого театра состоит из самых разнообразных людей самых разнообразных профессий. Между театральным парикмахером и человеком, который «делает гром», меньше общего, чем, например, между депутатом Гакеном и депутатом Петровицким , которые все таки как никак коллеги. Между драпировщиком и бутафором никогда не иссякают споры о сфере компетенции: скатерть на столе подведомственна драпировщику, тарелка на этом же столе – бутафору. А если на столе стоит еще лампа – это уже хозяйство осветителя. Театральный портной принципиально презирает работу столяра, который платит ему тем же. Рабочие сцены усердно мешают мебельщику, а он им; и оба они портят жизнь осветителю с его кабелями, прожекторами и рефлекторами. Драпировщик со своей стремянкой и коврами еще обостряет эту игру интересов и обычно выслушивает проклятья от всех. К этому производственному ералашу прибавьте еще бешеный темп, в котором он развивается: вечно что нибудь не докончено, режиссер кричит на сценариуса, сценариус на всех остальных, – уж полдень, а репетиция еще не начиналась! – и вы поймете напряженную, аварийную атмосферу генеральной репетиции. Но хватит. Режиссер махнул рукой на недоконченные декорации, театральный портной натянул на актера не дошитый пиджак, парикмахер приладил временный парик, костюмер где то раздобыл для него слишком большие перчатки, бутафор сунул ему в руки трость – можно начинать. Занавес поднимается, герой выпаливает: «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное», – и… режиссер вопит истерически срывающимся голосом: опять что то не в порядке… Конечно, освещение! «И сказал бог: да будет свет. И стал свет». Но в Священном писании не сказано, был ли этот свет желтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об «ординарке», «двойке» и «тройке», о «пятидесятисвечовых», «сотенных» и «тысячных», о реостатах, «горизонте», тенях и прочих деталях сценического освещения. Господь не повелевал: «Включите второй софит на шесть желтых», не изрекал: «В портал дайте синюю… нет, черт дери, не синюю, зачем синюю? Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте ее… Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал»… И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом: «Да будет свет», – только это дело идет не так гладко, как при сотворении мира. – Господин режиссер! – восклицает наконец главный герой на сцене. – Уже час дня. Будем репетировать или нет? – А почему вы не репетируете? – злобно сипит изнемогший от крика режиссер. – «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» Режиссер вскакивает. – Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит! – «Что с тобой стряслось?» – Еще! Уменьшите еще! Ну, что вы там копаетесь? – Господин режиссер! – кричит осветитель. – Да ведь третий софит совсем не светит. – Что же там такое светит? – Это люстра. Вы сами велели ее включить. – Не ваше дело, что я велел! – рычит режиссер. – Выключите люстру и включите третий софит на шесть. – «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» – «Что с тобой стряслось?..» – Плохо, плохо! Дайте в люстре желтый свет и выключите рампу. Наступает минута странной, отрадной тишины. О, если бы она продлилась подольше! – Что такое? – гаркает режиссер. – Почему не репетируете?.. На сцену выходит сценариус. – Клара куда то вышла, господин режиссер. – Надо репетировать! – шумит режиссер. – Пусть сейчас же идет на сцену! – Но… – Никаких «но»!.. – кричит режиссер и, внезапно обмякнув, как человек, который уже на все махнул рукой, бормочет: – Начинаем! Наконец то! – «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» – «Что с тобой стряслось?» Из за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит ее к окну. – Вам что здесь нужно? – вскрикивает режиссер нечеловеческим голосом. – Гардины повесить, – деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку. – Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше? – Потому что раньше мне не прислали материи – отвечает «вспомогательный персонал», стоя на стремянке, но режиссер уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать… Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлебывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих – и автора, и актеров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссера – темной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра… Такова атмосфера генеральной репетиции. Режиссер возвращается на свое место в зрительном зале, постаревший на десять лет, изнуренный, мрачный, ненавидимый всеми. – Начинайте, – говорит он с отвращением. – «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное…» – сдавленным голосом повторяет герой. – «Что с тобой стряслось?» – беззвучно осведомляется Клара. Устало, тяжко, безрадостно тянется генеральная репетиция. – Плохо! – хрипит режиссер. – Повторить! Вы должны войти быстрее. Утомление овладело актерами, ноги у них подкашиваются, язык прилипает к гортани, память отказывается служить. Неужели этому конца не будет? – Плохо! – обрывает режиссер. – Назад! Заслоняете партнера. Скорей бы конец! Актеры играют, стиснув зубы, читают текст, как пономари, режиссер хочет еще раз повторить, но машет рукой и стирает со лба холодный пот. Конец. Актеры молча выходят из театра, чуть не шатаясь, опьяненные свежим воздухом. Автор, опустив глаза, бежит домой, неся на своих плечах всеобщую усталость и уныние. Итак, завтра премьера. Ладно, теперь уже все равно. И все таки все вы будете счастливы, когда снова наступит день генеральной репетиции, вы, авторы, и вы, актеры и режиссеры, мастера и парикмахеры, бутафоры и костюмерши! Это долгий и пасмурный день, злой и тяжкий, как жернов; но вы будете счастливы именно потому, что он такой выматывающий… Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:51
	Карел Чапек Как ставится пьеса Техника сцены С предельной ясностью здесь уже было изложено, что получается, когда автор напишет пьесу и отдаст ее театру, как проходит первое чтение этой новинки, а потом репетиции – и генеральная репетиция. В трогательных выражениях было изображено, что чувствует и переживает автор, когда он наконец то получает возможность наблюдать, как воплощается его пьеса в плоть и кровь театрального спектакля. Мы видели, как автор и его произведение становятся средоточием всего театрального механизма, наблюдали за тем, как скрипуче и суматошно с виду, в несусветной спешке, все в театре ставится на службу вдохновению, ниспосланному автору музами и воплощенному в его пьесе. Заметили мы и то, что автор, как он ни необходим, – ибо кто же еще напишет пьесу? – чувствует себя совершенно лишним и даже заброшенным, ибо среди всего творящегося в театре он – единственный, кто не стал объектом гонки и скандалов; его физическое существо не озаряют ни прожекторами, ни даже небольшим софитом, его не надо закреплять каким нибудь косячком, покрывать олифой или клеевой краской, драпировать занавесками или прикрывать бутафорским дерном; к его трепещущему телу нет надобности приставлять ступеньки и навешивать двери. В интересах спектакля автор, несомненно, принял бы все эти муки, но так уж повелось, что с ним ничего не происходит, и он лишь ошалело глядит на сумятицу, которая вышла из за того, что ему вздумалось написать пьесу. Он чувствует себя здесь ужасно лишним и никчемным, он уступает дорогу мебельщикам, которые несут стол, наталкивается на рабочих сцены, которые волокут декорацию, с унылым и виноватым видом бродит по театру, но нигде не может стать полезным и деятельным членом театрального коллектива. Надо бы поговорить с режиссером, но у режиссера нет времени, а актеры в уборных толкуют о рыбной ловле, о несварении желудка, о том, кто и как играл тридцать лет назад в Градце Кралове и какой у кого был тогда псевдоним. И автор геройски присоединяется к этим разговорам, желая показать, будто он вовсе не так уж дрожит и волнуется за свою пьесу. Именно так все это и бывает: автор – лишний человек в театре, даже в большей степени лишний, чем он сам предполагал. Его работа уже легла на плечи других. Режиссер придумал собственную трактовку и терзается тем, что автор своей пьесой, собственно говоря, мешает ему. Ведь он то, режиссер, ставит прекрасный спектакль, которому жестоко угрожает автор, врываясь в него со своим непотребным и нелепейшим текстом. Лучше всего, вероятно, была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров, потому что все это только мешает успеху режиссуры. Творчество режиссера тяжело и трагично, ибо он стремится создать нечто лучшее, чем то, что написано, поставлено и сыграно. На режиссере лежит, таким образом, нечто вроде заклятия, он заживо обречен плести веревки из песка, хотя скрывает это. Самодержец режиссер работает в контакте с художником, ибо без кулис, декораций, занавесов и костюмов в театре не обойтись. Художник тоже связан по рукам и ногам указаниями автора. Ему бы, например, хотелось воздвигнуть на сцене Эйфелеву башню на фоне вулканов или кубистического полярного пейзажа или соорудить там невиданной конструкции карусели, катальные горки, маяки и висячие мосты. Но автор требует всего лишь «бедно обставленную каморку вдовы Подлештьковой» или просто «комнату городского типа». Иной раз автор старается помочь режиссеру и художнику разными дополнительными указаниями о том, что «в середине дверь», «направо дверь на балкон», «налево дверь в спальню», «на окне клетка с канарейкой» и так далее. Есть, правда, и такие авторы, которые, прельстившись заманчивыми видениями красочных эффектов, предписывают серию блестящих метаморфоз: дремучий лес должен в несколько секунд смениться королевским дворцом, дворец – сельским трактиром, а трактир – скалистой пещерой. В результате режиссер, художник и мастер сцены долго ломают голову над тем, как все это осуществить при имеющихся средствах – задних проекциях, декорациях и люках. Итак, художник прочитывает пьесу, не обращая внимания на прелести слога и композиции. Его интересует, где и какие должны быть двери и какую мебель хочет расставить на сцене автор, чтобы, посоветовавшись с режиссером, все сделать наоборот. Тогда пораженный автор заявляет, что он именно так все себе и представлял. Театр вообще своеобразен тем, что там все вещи выглядят иначе, чем сперва предполагалось. Когда приносят декорации на сцену, художник бывает удивлен, что они выше, короче или шире, чем он думал. Удивляется и режиссер: сцена выглядит совсем иначе, чем он себе представлял, когда давал задание художнику. Не остается, впрочем, ничего другого, как смириться, и самое интересное, что чем больше декорации не соответствуют замыслу, тем единодушнее зрители и критики заявляют, что декорации на этот раз удачны и отвечают духу пьесы. Итак, художник делает эскизы декораций и приходит советоваться с режиссером. Они вызывают мастера сцены. Тот обычно всплескивает руками и решительно заявляет, что из этого ничего не выйдет, так как времени не хватит; декорационная и столярка завалены работой, и, чтобы выполнить еще и это, нужно творить чудеса. В конце концов его все же удается уломать, и в декорационной и столярке, хотя они и перегружены, начинаются чудеса. Возникают контуры леса и скал, разносится острый запах клея и заслуженные декораторы с фесками на голове и трубками в зубах начинают энергично малевать. – Опять какая то кубистика, – ворчит почтенный могиканин, прослуживший в театре тридцать лет. – Увидел бы это Рафаэль! Да, порядки уже не те, что тридцать лет назад, когда мастерская декораций была чем то вроде Академии художеств. Тогда декорации отрабатывали тщательно, писали тонко, по заранее нанесенным рисункам. Сейчас краска прямо из ведерок выливается на полотно, размазывается малярной кистью, а на сцене все это выглядит, как великолепный бархат или дремучий лес. Современность в своих грубых семимильных сапогах вторглась и в декораторское ремесло, положив конец всякой тонкой работе, всякой тщательной отделке. Теперь на сцене создают эффекты больше светом, чем красками, а от старых мастеров декорационной живописи требуют скорее количества, чем качества, с чем они никак не могут примириться. Одновременно с живописцами за дело берутся театральный портной, портниха и парикмахер. Все это весьма честолюбивые люди. В соответствии с поговоркой, что «платье делает человека», они твердо уверены, что костюмерная делает актера. – Такую низкую талию я не могу сделать пану Выдре , – возражает театральный портной художнику, который в своем эскизе несколько погрешил против пропорций. С подлинным энтузиазмом тут из хорошего материала шьют самые невообразимые брюки дудочкой, сооружают подушки для животов и задов, пиджаки – слишком короткие или чересчур длинные, тесные или невероятно просторные – в зависимости от роли. Здесь из сатина делают шелк, из мешковины бархат, из старых австрийских мундиров перешивают дворянские и камердинерские камзолы для пьес Шекспира и Мольера. А когда костюмировка пьесы производится частично или полностью «из старого», тут костюмер в восторге, если может предложить художнику для героев Шоу брюки, в которых Шмага играл еще в пьесах Боздеха . Ибо у костюмера всегда острая нехватка так называемого «штатского платья», то есть современной одежды. Вы наверняка найдете у него одеяния на полсотни ангелов, десяток индийских раджей, дюжину средневековых рыцарей, сотню китайских мандаринов или римских центурионов, но зато нет, например, ни одной пары светлых брюк, так что приходится брать взамен старые офицерские лосины, в которых обычно выступает Онегин. Ничем так не гордится костюмер, как старыми костюмами, в которых стяжали успех несколько прославленных актеров, вошедших в историю театра. На премьере весь персонал костюмерной теснится у кулис, и главный костюмер не отрывает глаз от одеяния трагика. Развивается захватывающая интрига, дело, быть может, идет к самоубийству или поголовному убийству героев, трагик страдает от интриг злодея, добродетель поругана, трагик играет как бог – бьет себя в грудь, говорит чарующими стихами, садится, встает, обнажает меч, падает, умирает или торжествует и восходит на престол или, преодолев все препоны, женится на первой героине, – а костюмер упоенно следит за каждым его движением, и, когда растроганная публика плачет или смеется и в зале гремят восторженные аплодисменты, он шепчет, глубоко тронутый: «Великолепно играет этот костюм на пане Икс!» Значит, не зря он, костюмер, обегал полгорода в поисках фланели нужного оттенка, не зря с подлинно ваятельским мастерством подкладывал ватин на груди и долго, с изобретательностью конструктора, решал проблему торчащих фалд. Не забудем и о парикмахере. Его мастерская, скрытая где то в недрах театра, похожа на храм дикарей Меланезии или на индейский вигвам. Здесь лежат самые разнообразные скальпы – курчавые, длинноволосые, темные, рыжие, седеющие и совсем серебряные, русые девичьи косы и даже лысины всех родов. На столах стоят головы, держащиеся на обрубках шеи, и лежат носы – острые носы дураков, красные картофелины пьяниц, орлиные носы рыцарей и злодеев, мохнатые брови, усы и усики всех фасонов, бороды бандитов, благородных отцов и монахов, все виды бород и причесок, всякие волосяные украшения человеческого племени, какие только есть на свете. Тут же и грим: кармин чудодейственно создает обольстительную свежесть алых уст прекрасной героини, о которой мечтают студент и служанка на галерке; пудра и румяна придают пленительный цвет лицу, черная краска делает глаза такими глубокими и пылкими, что можно сойти с ума. Есть тут и светлый тон для лица нежной девицы, и гримы темных тонов для бродяг, цыган и римской черни. Все это растирается и накладывается на физиономию актера, и зритель, восторженно глядя на сцену со своего бархатного кресла в партере, ни за что бы не поверил, какими страшными, сальными и грязными выглядят лица актеров вблизи. Здесь, в мастерской парикмахера и гримера, можно видеть среди бела дня весь тот обман, который исчезает лишь в творческом общении актера с публикой. За кулисами и во время репетиций он действует отталкивающе. Но когда гаснет свет и поднимается занавес, обман тает перед глазами зрителей, уступая место художественной правде и очарованию театрального зрелища. Грубо намалеванная кулиса становится чудесным пейзажем, жесть – золотом, пенька – бородой пророка, а карминовая краска – обольстительными устами, за право поцеловать которые бьются на сцене герои. Театр вблизи груб и несовершенен. Но когда он успешно выполняет свое дело, он будит иллюзии и чувства, которые длятся до конца спектакля и подчас не покидают зрителя и за пределами театра. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:52
	Карел Чапек Как ставится пьеса Премьера Но обратимся к дальнейшему ходу событий. Премьера – это роковой момент, когда драматическое произведение становится реальностью. До самой последней репетиции еще можно было что то исправлять и спасать. Спектакль был незавершенной работой, ми ром в становлении, звездой, родящейся из хаоса. Премьера – это выражение отчаянной решимости предоставить наконец пьесу самой себе. Это момент, когда автор и режиссер окончательно отдают спектакль в руки других и уже не могут броситься на помощь. Никогда в жизни не познают ни автор, ни режиссер удовлетворения столяра, который сначала хорошенько просушит только что сделанный стол, затем с видом знатока проведет пальцем по всем его граням, оботрет доску ладонью, постучит по ней, оглядит свою работу и скажет: «Хорош!..» Ах, если бы еще хоть одну репетицию! Утром перед премьерой устраивается последняя репетиция. Актеры отбарабанивают свои роли наспех, невыразительно и почти шепотом, чтобы не сорвать голос перед спектаклем. Потом они торопливо расходятся, молчаливые и замкнутые, словно в доме покойник. Из глубин театра выползает тоскливая и напряженная тишина. Больше ничего нельзя сделать. Это начало конца. Как известно, премьеры имеют свою постоянную публику. Есть люди, которые ходят только на премьеры. Говорят, что это страстные театралы или просто любопытные люди, снобы или любители щегольнуть туалетами и повидать знакомых. Не знаю, но думаю, что они приходят, гонимые подсознательным садизмом. Им приятно насладиться волнением актеров, муками автора, агонией режиссера. Они приходят позлорадствовать по поводу ужасающего положения на сцене, где каждую минуту что нибудь может дать осечку, запутаться, испортить все дело. На премьеры ходят, как в Древнем Риме ходили в Колизей смотреть на растерзание христиан и бои гладиаторов. Это – кровожадное наслаждение муками и тревогой обреченных. В минуты, когда публика, шурша программками и переговариваясь, рассаживается по местам, автор бегает вокруг театра, ощущая странное и нестерпимое сосание под ложечкой. Актеры, уже в гриме, то и дело подходят к дырочке в занавесе, охваченные волнением премьеры, вызывающим желудочные спазмы и тошноту. Некоторые из них бушуют в уборных, оттого что парик плох или костюм не застегивается. Костюмеры и швеи мечутся из уборной в уборную, так как в каждой чего нибудь не хватает, режиссер бегает по сцене, шипя и стеная, ибо из декорационной все еще не прислали одну из декораций первого акта. Он свирепо обрывает жалующихся актеров и сам таскает на сцену стулья. Костюмер бежит в мастерскую с чьим то костюмом, сценариус в последний раз звонит в уборные. Пожарные на месте; в коридорах и фойе звучат звонки, по прежнему идет ожесточенная грызня между бутафором и драпировщиком, и, наконец, в три минуты восьмого на сцену выволакивают последнюю декорацию. Если бы в этот момент вы, сидящий в шумном зале и поглядывающий на часы («Пора б уж начинать»), если бы вы в этот момент приложили ухо к занавесу, вы услышали бы стук молотков и задыхающиеся голоса: – Куда это деть? – Куда суешь, дубина? – Ее надо привернуть. – Здесь поставить бы косячок… – А вам чего надо? – Живей, черт побери! – Берегись, кулиса падает! – Это уж придется исправлять завтра. – А это куда? – Да шевелитесь же, черт возьми! Дзинь! – первый звонок к подъему занавеса. В зале темнеет, шум голосов стихает. Слышно несколько последних ударов молотка, слышно, как волокут тяжелую мебель и взволнованно кричат: – Долой со сцены! – Обрежь ту доску! – Оставьте уж так и проваливайте! – Подтяни ее, живо! Второй звонок. Занавес взвивается, мелькают пятки последнего убегающего за кулисы рабочего, освещенная сцена врезается во тьму, на сцене стоит Клара, потихоньку осеняя себя крестным знамением. Ее партнер, – у него от волнения струится пот по лбу, но из зала этого не видно, – входит и бросает шляпу на кресло вместо стола. – Доброе утро, Клара! – громогласно возвещает он и вдруг пугается. Боже мой, ведь он должен был сказать: «Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!» Клара цепенеет от ужаса: она не получила нужной реплики. – Доброе утро… – импровизирует она неуверенно. – «…со мной приключилось нечто необыкновенное», – шипит суфлер. Актер отчаянно ищет переход к тому, что он должен был сказать. Вдобавок он вспомнил, что по пьесе сейчас не утро, а пятый час дня. – Начинай же! – в отчаянии шепчет Клара. – Гм… да… – барахтается герой, – представь себе, Клара… гм… да… – Уж не произошло ли с тобой что нибудь необыкновенное? – отважно выручает Клара. – Да, да! – с восторгом подхватывает он. – Представь себе, Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное! – Что же с тобой стряслось? – входит в колею Клара. Из ложи автора слышен стон облегчения, сменившего смертельный ужас. Положение спасено, но в первый момент автор судорожно схватился за барьер ложи, готовый выскочить в партер с криком: «Не так, не так, начните сначала!» Теперь он понемногу успокаивается. На сцене журчит диалог, все идет как по маслу. Через минуту Клара должна как подкошенная без чувств упасть в кресло… Но, боже мой, недотепа партнер положил туда шляпу! Вот оно! Теперь Клара сядет на шляпу своего супруга, весь акт будет испорчен. Боже милосердный, как это предотвратить? У автора от волнения взмокли ладони, он ничего не слышит, ничего не видит, кроме злосчастной шляпы в кресле. Гибельный момент неотразимо близится. Хоть бы паника, что ли, возникла сейчас в театре… Что, если встать и крикнуть: «Пожар!»? Вот, вот, уже молнией пала реплика, сейчас Клара сядет на проклятую шляпу… Ах, божественная, находчивая Клара! Взяла шляпу в руки и только потом как подкошенная повалилась в кресло! Шляпа у нее в руке. Но что она с ней будет делать? Не держать же в руках до конца акта? Почему она не кладет ее на стол? Ну, наконец то! Наконец то она отделалась от шляпы, положила ее на стол… но как неловко, как ужасно заметно… Автор оглядывается, видит кашляющих и сморкающихся зрителей. Странно, но, кажется, никто не заметил катастрофы со шляпой. Автор снова оборачивается к сцене. Как, диалог все еще не кончился? Почему так долго? Автора бросает в жар. Диалог слишком длинен, он все тянется и тянется, а действие стоит на месте. Автор потеет от мучительного запоздалого сожаления: надо было сократить, сократить! Все это слабо, плохо, нестерпимо глупо, незначительно! Почему они говорят так медленно? Лучше всего было бы встать и закричать: «Подождите минутку, я сокращу!» Слава богу, диалог окончен. Теперь подходит важнейшая часть экспозиции, ключ ко всей интриге, короткий и напряженный разговор на три странички, а за ним… Бум! Автор замирает от ужаса: на сцену врывается Катюша, которая должна была появиться через пять минут, после этих трех страниц. Господи, что теперь делать? «Занавес дайте, занавес!» – хочет закричать автор, но у него перехватило дыхание. Клара с мужем тоже ошеломлены, а Катюша как ни в чем не бывало щебечет свой текст, и они с облегчением подхватывают реплики, три страницы разговора пошли к черту, ключ ко всей интриге безвозвратно утерян, теперь никто не поймет пьесы, завязка сорвана, поступки героев будут непонятны, без этих трех страниц вся пьеса – совершенная бессмыслица! Как могла это сделать Катюша? Почему сценариус выпустил ее на сцену? Сейчас публика начнет свистеть, раздраженная бессмысленностью действия; ребенку ясно, что это ни с чем не сообразная чепуха. Почему режиссер не прекращает спектакля? Автор быстро оглядывает публику, не начала ли она уже протестовать. Нет, зрители спокойно смотрят, кашляют, сморкаются, а по временам по залу пробегают волны смеха – Катюша явно имеет успех. Свистки и крики начнутся, когда кончится акт. Автор готов провалиться сквозь землю. Он бежит из ложи за кулисы, быть может, с целью поджечь все здание – как строитель Карлова собора . «Никогда больше никому не покажусь!» – в отчаянии думает он и, укрывшись в чьей то уборной, падает на стул, сжимая голову руками. Все, все пропало! Проходит невыносимо много времени, – наверное, несколько часов! – и автор поднимает голову. Что это? Словно где то шумит вода, течет, плещется, отдаленный шум нарастает. Хлоп! – шум воды вдруг резко усиливается: кто то открыл дверь в уборную и кричит: – Вот он, автор! Автора взяли под руки и влекут куда то рысью, со всех сторон его хватают и толкают чьи то руки, его волокут, он спотыкается, ничего не видит и не соображает, отбивается, но окружившие люди увлекают его за собой, подталкивают, вот он уже, как из пушки, вылетает на сцену. Катюша и Клара влажными руками берут его и ведут к рампе, а внизу что то шумит и плещет, как водопад. Автор видит сотни плавающих лиц, искривляет губы в идиотской улыбке и несколько раз быстро сгибается в пояснице. Занавес опускается, шум водопада стихает, но вдруг занавес опять убегает вверх, автор протягивает руки Катюше и Кларе, но их нет, он один на сцене, брошенный на растерзание тысяче глаз. Он кланяется, с ужасом сознавая, что делает это как то неловко и смешно, словно марионетка. Но он не может иначе, и все кланяется направо и налево, вверх и вниз, понемногу отступая за кулисы, где знакомые и незнакомые энергично трясут ему руки, слышно только: – Поздравляю, поздравляю. Занавес снова бежит кверху, автор опять на сцене, он делает жест в сторону кулис: дескать, что я? главное – актеры, а уж если хотите приветствовать меня, я, что же, очень, очень рад, спасибо, такой незаслуженный успех… Уф, наконец то автор снова за кулисами, ослабевший, сникший, словно пустая наволочка, и опять никому не нужный. Рабочие растаскивают декорации, – эй, берегись! – волокут мебель и реквизит, что то прибивают. Где ни станешь, всюду мешаешь… – Живее, живее! – кричит режиссер, и автор кидается ему на шею: – Замечательно, замечательно! – Могло быть и хуже, – сухо отвечает режиссер. – Послушайте, – блаженно бормочет автор, беря его за пуговицу, – а что, если бы в дальнейшем Клара садилась на ту шляпу? Вот, я думаю, будет смешно! – Там совсем не нужен смех, – возражает режиссер. – Живо, ребята, живо, не то кончим не раньше одиннадцати. Лишний автор бежит благодарить актеров. Главный герой ужинает и на излияния автора скромно отвечает: – Ну, это же пустяковая роль. Клара не настроена разговаривать, она порвала; платье о гвоздь. Катюша ревет от обиды в своей уборной: режиссер обругал ее последними словами за преждевременный выход. – Да разве я виновата, – хнычет Катюша, – что там два раза подряд одинаковая реплика? У меня выход после реплики Клары «…никогда!», а при чем тут я, если она говорит это дважды? Автор пытается ее утешить, но Катюша плачет еще горше. – Так… меня… изругать… тут же, на премьере! Как я теперь… буду… играть? – Успокойтесь, мадемуазель, – великодушно заявляет автор, – ей богу, никто не заметил, что там выпущен кусочек текста. И он прав больше, чем сам думает. Никто не обратил внимания на то, что первый акт был бессмысленным. Такие вещи не замечаются. Занавес снова поднимается. Второй акт. Автор спотыкается о кабели и декорации, чуть не падает в какой то люк. Ему приходит в голову посмотреть спектакль из за кулис. Но около кулис – полным полно, здесь весь подсобный персонал, костюмеры и швеи, рабочие сцены, их жены и тетки, статисты, и их кузины, и знакомые их кузин, и еще какие то неведомые личности. Все они смотрят спектакль, вслух обмениваются шутками, перебегают по скрипучим доскам, жуют, переругиваются, хлопают дверьми, препираются со сценариусом, мешают актерам, создают немыслимый беспорядок и чуть не суют носы на сцену. Автор пытается протиснуться между ними, становится на цыпочки. Но вместо того, чтобы услышать, что делается на сцене, он слышит разговор двух рабочих в синих спецовках. – Вот нудота… – резюмирует один. – Уж больно длинно, – говорит другой. – Раньше одиннадцати не уйдем. Бац! За кулисами кто то с грохотом повалил железный стул. На сцене тем временем идет любовный диалог. Лишний автор отходит на цыпочках, страшно скрипя половицами; лабиринтами коридоров он пробирается на улицу. Поздний вечер. Немногочисленные прохожие шагают по улицам, думая неизвестно о чем, звенят трамваи, вдалеке шумит жизнь. Автор вздрагивает от ночной прохлады и тоски. Он один, один, как никогда на свете, а за его спиной завершается день его славы. Ох, скорей бы конец всему этому! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:53
	Карел Чапек Как ставится пьеса После премьеры После премьеры автор остается в полной неизвестности – провалилась пьеса или имела громадный успех. Правда, его вызывали, но публика, наверное, просто потешалась, или жалела его, или еще что нибудь… Исполненный опасений, автор подозрительно прислушивается к словам своих знакомых: – Вот рады, наверное? – Я бы немного сократил первый акт. – Отлично сыграли. – Поздравляю, поздравляю! – Не мешало бы сократить третий акт. – Надо бы сыграть иначе. – Я бы сделал другой конец. – Клара была просто невозможна! – Лучше всего – конец. – Второй акт немного растянут. – Можете быть вполне довольны. – Очень, очень рад за вас. Автор продолжает блуждать во мраке неизвестности: так что же, успех или нет? На следующее утро он покупает все газеты, чтобы хоть из высказываний критики узнать, каков, собственно, был спектакль. Что ж, из газет он узнает: что в пьесе был какой то сюжет, но каждый рецензент пересказывает его по своему; что пьеса: 1) имела успех, 2) была принята прохладно, 3) часть публики шикала, 4) пьеса была принята тепло и имела заслуженный успех; что режиссер: 1) ничего не сделал, 2) сделал все, что мог, 3) не был достаточно внимателен к пьесе, 4) был добросовестен; что актеры: 1) играли живо, 2) вяло, 3) с подъемом, 4) не знали ролей и 5) способствовали успеху пьесы; что Клара: 1) играла блестяще, 2) была явно не в ударе, 3) ложно трактовала роль, 4) наполнила ее подлинной жизнью, 5) была блондинкой, 6) была брюнеткой и даже, что «мадемуазель Яролимова блестяще исполнила роль Клары», хотя, насколько известно автору, Клару играла пани Новая; что постановка: 1) была соответствующая и 2) не отвечала духу пьесы; что в целом ансамбль: 1) был, как всегда, на высоте, но… 2) весьма слаб. Так автор никогда и не узнает, удалась ли ему пьеса. Даже количество спектаклей ничего не доказывает, ибо, по театральным понятиям, если пьеса быстро сошла со сцены, это потому, что она провалилась и никуда не годится; если же выдержала много спектаклей, то потому, что это халтура, угождающая низменным вкусам Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:53
	Карел Чапек Как ставится пьеса Путеводитель по закулисному миру В ходе нашего несколько хаотического изложения (намного, впрочем, уступающего хаосу театральной жизни) мы упомянули о целом ряде лиц, чьи функции, обычаи и полномочия, возможно, не совсем ясны публике, будущим авторам и критике. Решив вас с ними хотя бы бегло познакомить, мы становимся в тупик: с кого же начать? Снизу ли, от швейцара, или сверху, с дирекции театра? С истопника или с художественного руководителя, с кассы или с темных берлог театральных складов? Ладно, начнем сверху. «Там, наверху» на театральном жаргоне означает дирекцию. Единственным филиалом этого «верха», находящимся внизу, является касса, где, по давнему обычаю (и в иерархической последовательности), платят жалованье: актерам первого и четырнадцатого числа каждого месяца, сотрудникам дирекции по первым числам, а подсобному персоналу по субботам. Раз уж мы заговорили о маммоне, должен сказать, что, кроме жалованья, у актеров бывают еще и другие заработки. Это так называемые «переработки», доплаты за вторую роль, «такса» за танец или пение, приплата за дублирование, надбавка за наготу или гримировку тела. Но, даже получив все эти прибавки, актер никак не становится богачом. А в общем, касса – место довольно унылое, окошечко ее почти всегда закрыто. Здесь же выплачивают авансы. «Там, наверху» Высшей инстанцией в театре является загадочный триумвират – директор, главный администратор и художественный руководитель. Из них обычно художественный руководитель более известен широкой публике, так как изредка подвергается побиванию критическими камнями. Директор же – лицо, за какие то тяжкие грехи осужденное вечно ссориться с людьми, улаживать всяческие неприятности, разбирать жалобы и мирить сотрудников, метать громы, утирать чьи то слезы, препираться об окладах и подписывать ордера на авансы. Власть его велика, но ограничена пределами театра. Что касается главного администратора, то сфера его компетенции довольно неопределенна, хотя он и облечен некими высокими и таинственными полномочиями. Все эти три властителя обитают в кабинетах с пышным убранством; там вы увидите и ковры, и стильный гарнитур, который, однако, подчас заимствуют для надобностей сцены. Затем идет низшее начальство, начиная с контролера или секретаря и кончая так называемым аппаратом. «Аппарат» висит на телефоне и торопливо стучит на машинке, переписывая роли, разные справки и письма. Канцелярия театра похожа на всякую другую канцелярию, разница та, что здесь чувствуется какая то одержимость: все делается в спешке, с пятого на десятое и через пень колоду. Так уж повелось в театре. Должность завлита (или рецензента) – весьма тихая, сидит он в отдаленной комнатке. Это – оазис спокойствия и глубокой, прямо таки освежающей скуки по сравнению с бешеным темпом театральной машины. Сюда приходят скромные авторы (нескромные ломятся прямо к художественному руководителю), приносят аккуратно переписанные пьесы, долго и обстоятельно пересказывают их содержание, а потом еще много раз заходят «продвинуть дело» и во что бы то ни стало хотят знать, когда же пьеса будет поставлена. Завлит, человек спокойный и рассудительный, отвечает, – мол, скоро. Но его принимают всерьез только авторы; актеры относятся к нему с некоторым пренебрежением, не без оснований считая его бумажным начальством. Театр – это вам не литература! Театральные курьеры похожи на редакционных или учрежденческих; но они тесно соприкасаются с литературой, так как по первым числам месяца обычно разносят драматургам авторский гонорар. Кажется, я свалил в кучу художественное и хозяйственное руководство театра. Но так уж здесь повелось: директор твердит, что он на все готов ради искусства, а завлит постоянно подчеркивает свою заботу о кассовых сборах. А теперь спустимся вниз, к актерам. Труппа Актеры напиханы в уборные по нескольку человек. Уборная – это тесный закуток, где стоит трюмо и умывальник, там всегда или слишком жарко, или нестерпимо холодно. Перед каждым актером – небольшое зеркало, «заячья лапка», пудра, вазелин, тряпки для снятия грима, краски для лица и бровей, обертка от колбасы, кусок булки и измятая роль. Пахнет потом, ужином всухомятку, гримом, паровым отоплением, старыми костюмами, гуммозом и париками. В дамских уборных, кроме того, разными мылами и бельем. В самой большой мужской уборной постоянно играют в карты. Вообще у мужчин шумно и весело, здесь сочиняются разные театральные анекдоты и экспромты, здесь меряются силами, предаются воспоминаниям и вообще развлекаются как могут. В дамских же уборных по большей части царит недоверчивая тишина, нарушаемая лишь шепотом и беготней швей, звяканием ножниц и шелестом тараканов. Тараканы держатся поближе к дамским уборным потому, что там всегда есть конфеты. Но мы, как нам и подобает, посетим мужские уборные; с любопытством поглядим там на рыцарские штаны и камзолы, так обильно подбитые ватой, что они стоят торчком на вешалке; взвесим в руке бутафорские мечи и каски с плюмажем, мешая костюмеру, который натягивает на полуобнаженного героя высокие ботфорты, парикмахеру, который поправляет на нем парик, портному, который затягивает ему талию. Сядем на рубашку и костюм героя и тем самым увеличим ералаш, который царит в мужских уборных между первым и третьим звонком. Труппа делится на мужской и женский состав. К мужскому составу относятся: трагик, первый любовник, или герой, комический любовник, или каскад, простак, бонвиван (по роду жанра обычно мужчина в теле), комик и разные «характеры»: благородный отец, неврастеник, грубиян и так далее, вплоть до третьестепенных актеров и собак. Строгих разграничений нет. Труднее всего найти хорошего трагика и любовника; ангажированный любовник обычно, к сожалению, может играть только характерные роли. В дамский состав входят: трагедийная героиня, любовная героиня, инженю, она же «тряпичница» (так как для нее требуется самый богатый туалет), лирическая героиня, она же «плакса», травести, гранкокет, благородная мать, субретки, они же «горняшки», или «пичиконды». Разумеется, и здесь границы не очень точны. Обычное явление: роль, которую получил актер, «совершенно не его амплуа», в то время как роль, прямо созданную для него, отдали другому. Отсюда возникают скандалы, хождения с жалобами «наверх» и т.д. Словно «наверху» виноваты, что недогадливый автор создал маленькую роль. Ну, ладно, думает актер, уж если он ее создал, то пусть не пихает ее во все три действия. Отыграть в первом акте, и домой – это еще куда ни шло. Я охотно рассказал бы вам побольше о жизни актеров и их прошлом, об их треволнениях и заботах, о тонкости и трудности актерского ремесла, о тревогах и суевериях актеров, об их любви и ненависти, шутках и слезах, недолгих радостях и вечном напряжении. Но, к сожалению, я пишу не роман из жизни актеров, а всего лишь краткий путеводитель по театру. А посему хватит вертеться около уборных, среди приставленных к стене кулис, осветительных приборов, оружия и бутафорских тронов. Обратимся к людям обоего пола, которые называются вспомогательным составом, или статистами. Статисты Когда автор включает в свою пьесу «толпу народа», он представляет себе старых и молодых особей – коренастых, плечистых, с большими руками и толстыми шеями, с зычными голосами, – словом, таких, какими, очевидно, должны быть «простолюдины». Не без разочарования видит он на сцене кучку узкоплечих, тонкоголосых и в большей или меньшей степени отощавших юношей, которым явно недостает коренастости и просто живого веса. Это статисты из студентов, по пять крон за выход. Разумеется, за пять крон нельзя требовать от человека плечистости и коренастости. Режиссер обычно шипит на них: – Шевелитесь же, черт возьми! И они шевелятся, машут руками и трясут туловищем, стараясь создать впечатление дюжих людей. Есть, конечно, и кадровые статисты, которым не чуждо профессиональное честолюбие. Кроме того, в статисты часто подряжаются рабочие сцены, так что в антрактах вы можете за сценой увидеть римского воина, несущего на голове скамью, или гасконского стрелка, привертывающего «косячок». Дети, играющие на сцене, – тоже обычно отпрыски театрального люда. Если идет особенно многолюдная пьеса, в ней обычно участвуют все швеи, костюмеры, рабочие сцены, сценариусы, бутафоры, уборщицы, служащие похоронных бюро, солдаты украинцы, студенты разных институтов и чуть ли не руководство театра; в общей сложности набирается до пятидесяти человек. Необходимый по ходу действия «шум толпы» достигается произнесением всеми статистами вперебой загадочного слова «ребарбора». За «шум» полагается особая приплата. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:54
	Карел Чапек Как ставится пьеса Сценариус Сценариус бегает за кулисами с пьесой в руках, посылает актеров в нужный момент и через нужный вход на сцену, делает знак поднимать и опускать занавес, производит различные звуки за сценой, дает предупредительные звонки в уборные актеров и кричит: «Начинаем!», сам играет небольшие роли, топает, как конь (когда в пьесе требуется «конский топот»); он на «ты» со всеми актерами и получает нагоняй за все, что бы ни произошло. Сценариус должен быть одновременно и у правой и у левой кулисы, и за сценой, и в оркестре, должен следить, все ли в порядке на сцене, знать наперечет весь реквизит и, по сути дела, после премьеры заменять на спектаклях режиссера. Это человек, которого рвут на части. Что касается звуков за сценой, то они входят в компетенцию различных лиц: гром делает машинист в люке, ветер – рабочий кулис, а дождь, удары колокола, гудки сирен, выстрелы – это обязанность бутафора. Сценариус же имитирует пение птиц, гудки автомобилей, стук посуды и все другие звуки, кроме тех, которые входят в компетенцию оркестра. Суфлер Вы заблуждаетесь, если думаете, будто суфлер лишь механически подсказывает актерам текст. Ничего подобного. Великий, талантливый суфлер играет вместе с ними. Когда актер без запинки ведет свою роль, суфлер не мешается в дело, но он за две секунды чувствует, когда надо «подать слово». Актера только раздражает, если суфлер все время «бубнит под руку», но еще больше он выходит из себя, если в минуту неуверенности оказывается, что суфлер ушел вперед на два слова. Тут существует таинственный контакт, и искусство суфлера – это некий божий дар. Поэтому хорошего суфлера балуют, как никого. К пьесам суфлер не безразличен: одни ему нравятся, и он суфлирует охотно, другие читает без удовольствия; он томится, если пьеса скучная, и веселится, если она остроумная. Авторы плохо знают сцену, иначе, оговаривая состав исполнителей, они не забывали бы и о суфлере. Рабочий у занавеса Рабочий у занавеса сидит в стеклянной будочке около сцены и по сигналу суфлера опускает занавес – быстро или трагически медленно, смотря по характеру пьесы. Если в театре вспыхнет пожар, долг мастера не покидать свой пост, пока он не опустит железный занавес. Сознавая свою героическую миссию, он обычно сохраняет суровое выражение лица, подобающее воину на переднем крае, и никогда не забывает поставить около себя поллитра пива. Пожарные Пожарные стоят в портале, где они больше всего мешают. Они черные и важные, не смеются и не плачут. Когда на сцене горит свечка или актер по ходу действия закуривает папиросу, лица пожарных оживляются, на них написан напряженный интерес и готовность броситься на сцену со шлангом и топориком. Бутафор Бутафор обитает в бутафорской. Эту комнату нелегко описать, ибо тут есть все, что только можно себе представить: чучело канарейки, мечи, кадки, барабаны, чаши, посуда, кисеты, трубки, святые дары, античные вазы, фолианты, корзины, чемоданы, чернильницы, самовары, диадемы, перстни, игральные карты и кости, трубы, епископский посох, алебарды, индейские колчаны, кофейные мельницы, шкатулки, пистолеты, кинжалы, куклы, изображающие грудных младенцев, бичи, весы, кредитки и монеты, цепи, трости, муляжи тортов и жаркого, удочки, предметы гражданского и военного обихода, утварь всех времен и народов, – в общем, все, что когда либо существовало и существует. Бутафор должен уметь раздобыть вес, что автору вздумается ввести в пьесу: автомобиль, лошадь, аквариум, белого слона, дохлую кошку, живого павлина, десятичные весы, перстень Аладдина, грязное белье, музыкальную шкатулку, фонтан, адскую машину, вертящуюся, настоящую карусель, жезл Аарона, голубой тюльпан, эскимосский гарпун, пастушескую свирель, – короче говоря, все, за исключением: того, что прибивается на стену или висит, – это дело драпировщика; того, что светит, – это компетенция электрика; того, что (кроме драгоценностей и оружия) надевается на человека, – это обязанность костюмера. Бутафор должен, кроме того, обеспечить все, что съедается, выпивается и выкуривается по ходу пьесы; все телеграммы, письма и папские буллы, которым надлежит появляться по ходу действия; обеспечивать выстрелы, звонки, живых зверей и многое другое. Все это он должен доставить на сцену и убрать с нее. С точки зрения бутафора, самые трудные пьесы – это бытовые. Вы себе не представляете, как трудно раздобыть щипцы для снимания нагара, ржавые ободья или посошок из ольхи, а ведь именно такие вещи очень любят драматурги бытовики. Лучше бы они требовали папскую тиару или трезубец Нептуна, это всегда найдется в реквизитной. Но где, боже мой, взять ржавые ободья? Где раздобыть пучок трепаной конопли? Где купить соломенный жгут или старые кросна? Просто немыслимые требования! Осветитель Командный пункт осветителя – под сценой или сбоку, в ложе. Там он сидит, словно органист за органом: перед ним множество рубильников, выключателей, рычажков, кнопок, каждая из которых связана с каким либо источником света – белым, желтым, оранжевым, красным, синим, голубым или лунным. В ведении осветителя – рампы и софиты, верхняя «двойка», «тройка», «четверка», прожекторы и другие осветительные приборы за кулисами и за сценой, освещение лож, ярусов и главная люстра зала, переносные рефлекторы и дуговые лампы, батарейки и карманные фонари, проекционные аппараты и кинолента с «мчащимися тучами», транспаранты и бог весь что еще. Все это вместе с кабелями, реостатами, трансформаторами и другими загадочными предметами называется осветительный парк. Когда смотришь из зала, кажется пустяком – красиво осветить героя. А между тем на него шпарят прожекторы с колосников и из за кулис, да еще какой то рефлектор поставлен «для подсветки», и все эти приборы постепенно накаляются, а бедняги осветители должны орудовать ими, не отнимая рук. Подчас никак не удается добраться лучом до какого нибудь угла на сцене, или получаются тени, которые у осветителей носят название «пугал», или сцена освещена скучно, как классная комната, а режиссер хотел бы с помощью света творить чудеса, но у осветителя не осталось ни одного свободного кабеля… Включено уже десять тысяч свечей, а режиссеру все мало, все еще не тот эффект. И старательный осветитель готов светить собственными глазами и пальцами, лишь бы угодить режиссеру, он пробует смешать свет всех цветов, тянет кабели через всю сцену, включает и выключает все рубильники, гоняет свою команду то в ложу, то в оркестр, то на колосники. Еще какой нибудь рефлектор, попробуем еще одну вариацию! И вдруг – стоп! – Теперь хорошо! – кричит режиссер. – Запишите быстренько! – И осветитель записывает нетвердой рукой: «Когда Выдра станет на II то на 1/2 оранж реф III крас на Выдру жел софит рампа О верх желт 3 выключать как зайдет луна рубильник» и т.д. Но все это ни к чему. Замечательный световой эффект никогда не удается повторить. В театре всегда что нибудь не вытанцовывается, хоть тресни. А осветительная техника, говорю вам, у нас находится еще в колыбели. О режиссере и заведующем постановочной частью (он же художник постановщик) мы уже говорили, остается, стало быть, мастер сцены. Мастер сцены Он властитель столярки, декорационной мастерской и складов. Ему художник отдает эскизы: вот, мол, раб божий, сделай как нибудь из досок и крашеного полотна. Легко сказать! На бумаге то нарисовать можно что угодно, а вот чтобы оно держалось – это не так просто. Поэтому мастер сцены всегда кричит: «Мать честная, не выйдет!» и «Мать честная, откуда же взять время?» В конце концов оказывается, что все выходит и даже времени хватает. Каким образом – уму непостижимо, но в театре всегда имеешь дело с невероятным. Итак, театральные декорации состоят: 1) из «практикаблей», то есть разных ступенек, лесенок, пьедесталов, помостов и подставок, из «двадцаток» и «пятидесяток», разборных лесов и всяких других приспособлений, которые в целом называются объемным оборудованием сцены; 2) из задников и «горизонтов» – это те громадные полотна, что висят в глубине сцены; 3) из «стояков», то есть декораций, натянутых на рамы, которые крепятся к полу; 4) из поддуг, софитов и арок, которые тоже представляют собой размалеванный холст, свисающий с колосников на специальных тросах; 5) из драпировок. 6) из разных дополнительных кулис, назначение которых – прикрывать выход за сцену. Вот и все. Из этих то досок, планок и тряпок надо создать миры, просторы, воздушные замки и всякое диво дивное. И когда на генеральной репетиции все это хозяйство уже красуется на сцене, подвешенное, привинченное к полу, подпертое планками, «косячками» и еще пахнущее древесиной и клеем, – внизу, в партере, сияет мастер сцены. Он не замечает актеров, не слышит, о чем говорится на сцене, – он переживает за все свои «стояки», «косячки», ступеньки и задники. – Здорово, а? – говорит он с обоснованной гордостью. И когда вы, зрители премьер, ворчите, что антракт уж очень затянулся, – надо бы вам заглянуть на поле брани мастера сцены. Занавес еще не опустился до пола, а сорок рук уже хватают «стояки» и «практикабли» и начинают «сымать декорации». Подвесные полотна взвиваются к потолку, бутафор швыряет в корзину свой реквизит, драпировщик скатывает ковры, поднимая тучи пыли, мебельщики уносят столы и стулья, под ногами у вас, звякнув, открывается люк, и – эй, берегись! – с колосников уже низвергается на головы людей новый «горизонт». Уже принесены другие стены, драпировщик прибивает портьеры, осветители тянут свои кабели через сцену, опять прибегает бутафор с корзиной, мебельщики волокут другие столы и шкафы. – Живо, живо! – Отстаньте вы сейчас с этим делом! – Берегись! – Ой, батюшки! – Береги голову! – Катись ты отсюда со стремянкой! – Франта, подержи! – Что ты делаешь, дурень! – Привинти же! – С дор р роги! – А это куда деть? – Ой, она падает! – Чтоб тебе пусто было, олух ты этакий! – Я ж вам вчера говорил… – Делайте, делайте, черт вас дери! – Куда ты его привертываешь?.. Бац! – в самом деле что то повалилось; просто чудо, что никого не пришибло. – Берегись, люк открыт! – Сторонись, сторонись! – Прочь со сцены! – Уберите это! – Он сломался… – Лесенку сюда! – Так не будет держаться… – Спустите ка ее… – А, черт, кто взял мой молоток? – Тут надо малость отпилить. Бим м м! – Сценариус дал первый звонок. – Черт побери, этак не годится! – Тут надо поставить косячок. – Оставь, как есть! – Убери, живо! Актеры уже на сцене. – А где же мое шитье? – Дверь то не закрывается! – Этот стул стоял не здесь! – Дайте мне это письмо, живо, живо! – Я сегодня не доиграю до конца! – Батюшки, шаль то моя где? – Роль то я – ни в зуб толкнуть… Бим м м! – Занавес поднимается медленно и неотвратимо. Снятый боже, лишь бы ничто не стряслось до конца акта! Рабочие сцены Этот народ, как известно, больше всего занят в антрактах. Во время премьеры они толкутся у кулис, глядят на сцену, балагурят и прикидывают, когда окончится спектакль. На остальных спектаклях они режутся в карты или лежат на лавках в своей дежурке. За полминуты до конца акта им дают звонок, и они, топоча сапожищами, устремляются на сцену, где как раз заканчивается лирический диалог. – Ребята, сымай декорации! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 13-06-2008 13:55
	Карел Чапек Как ставится пьеса Мебельщики Большую часть времени «мебельщики» проводят на складах и в мастерских мебели, где сложены изрядно потертые троны, деревенские стулья, гарнитуры в стиле Людовиков XV и XVI с драной обивкой, античные ложа, готические алтари, комоды, этажерки, камины, гробы и вообще все, на чем люди когда либо сидели, ели или возлежали. Однако античное ложе не называют здесь античным ложем, а говорят: «То канапе, что играло в „Камо грядеши“. Гарнитур в стиле Людовика XVI лаконично именуют «те стулья, что играли в „Испытании властителя“ (или еще в какой нибудь пьесе). В театре каждая вещь имеет свои приметы; например, в гардеробе висит «сюртук, в котором сам Биттнер играл в «Гордецах» ; или можно разыскать «ботфорты, что играли в „Отелло“…» Костюмеры Костюмеры и костюмерши обитают в пошивочной, в бесконечных костюмерных или в артистических уборных. В театральном гардеробе можно было бы экипировать весь пражский гарнизон, правда, довольно разномастно. Вы найдете здесь облачения для тридцати римских сенаторов, дюжину монашеских сутан, четыре кардинальские и одну папскую мантию, полное обмундирование для полусотни римских воинов, включая и мечи и каски, для двадцати чешских ходов , Семерых средневековых пехотинцев, двух трех палачей, нескольких Онегиных; здесь висят в ряд бархатные и шелковые придворные, испанские: гранды в тыквообразных панталонах; высятся целые кипы широкополых шляп для пастухов и мушкетеров, гроздья шлемов и военных фуражек, папахи и боярские шапки, кучи кожаных лаптей, чувяков и другой деревенской обуви, башмаки, сапоги и испанские ботфорты, мечи, сабли, палаши, рапиры и шпаги, пояса и портупеи, конская сбруя, воротники жабо, эполеты и перевязи, латы и щиты, трико, меха и шелка, кожаные штаны, рубахи и домино, гусарские мундиры и расшитые шнурками чешские «патриотические сюртуки», – в общем, громадный и никчемный гардероб, где есть все и где никогда не найдешь именно того, что нужно. Почтенные старые костюмы сшиты из добротных дорогих тканей: ныне шьют из бумажного подкладочного материала или из мешковины, подкрашивают ее, подмалевывают – и готово! Но, боже мой, какой у них вид вблизи! У костюмеров есть свой критерий спектакля: – Пустяковая пьеса, ни одного переодевания! Разные работники В театре есть механик, истопник и уборщицы, а кроме того, обычно – пожилой дядя по фамилии Калоус, или Новотный, или что нибудь в этом роде; никто не знает, зачем он тут и что делает; обычно он ходит за пивом. Где то в подземельях есть еще несколько человек, которых никто никогда не видывал. Наверное, я еще упустил кого нибудь; ведь театр – организм сложный и до сих пор не изученный. Абонированные зрители Они тоже в известной мере относятся к театральному инвентарю и делятся на «абонентов понедельника, вторника, среды» и т.д. «Субботние абоненты» считаются самыми покладистыми, «понедельничные», говорят, задумчивы и холодны. У каждой группы свой темперамент, вкусы и личные симпатии. «Свой автор» Это автор, который пишет только для «своего театра» и обычно «кроит роли на актеров». За это пользуется известными привилегиями, – например, может зайти покурить в актерскую уборную. Зрители генеральных репетиций Их не приглашают на генеральную репетицию, как это принято в Париже. Это скорее так называемые «незваные гости». Они торчат на каждой генеральной репетиции, но никто не знает, кто они, – потому что в зрительном зале тьма, – и как сюда попали, ибо доступ «строго запрещен». Это тихое, загадочное племя, которое не шуршит конфетными кульками и даже, кажется, не скучает, глядя на сцену. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 06-08-2008 20:31
	Ганс Хрисьтан Андерсен Директор кукольного театра В числе пассажиров на пароходе находился пожилой господин с таким весёлым и довольным лицом, что если не сомневаться в его искренности, то его пришлось бы признать счастливейшим человеком на свете. Да так оно и было - он сам сказал мне это. Оказался он моим земляком, датчанином, и директором странствующей труппы. Всю труппу он возил с собою в большом сундуке: это были куклы. Его природный весёлый нрав прошел через горнило испытаний и закалился благодаря эксперименту одного политехника. Последний превратил директора в истинного счастливца. Сразу я не понял, в чём суть; тогда он подробно рассказал мне всю историю. Вот она. - Дело было в городе Слагельсе, - рассказывал он. - Я давал представление в зале на почтовой станции; сбор был полный, публика блестящая, но совсем зелёная, за исключением двух-трех пожилых матрон. Вдруг входит господин в чёрной паре, с виду студент, садится и где следует смеётся, где следует аплодирует!.. Зритель не из обыкновенных! Я захотел узнать, кто он такой. Слышу - кандидат политехнических наук, командированный в провинцию просвещать народ. В восемь часов вечера представление моё кончилось, детям надо ведь ложиться спать пораньше, а моё дело заботиться об удобствах публики. В девять часов начал читать лекцию и показывать свои опыты кандидат, и теперь я превратился в слушателя. Да оно и стоило послушать и поглядеть! Правда, большая часть лекции была мне, как говорится, не по зубам, но мне стало ясно одно: если мы, люди, способны додуматься до таких вещей, то должны годиться кое на что и после того, как нас упрячут в землю. Кандидат положительно делал маленькие чудеса, но всё выходило у него так просто, естественно! Во времена Моисея и пророков такой политехник прослыл бы за одного из первых мудрецов, а в средние века его бы просто сожгли! Всю ночь я не мог заснуть; на другой день вечером я опять давал представление; кандидат снова присутствовал, и я был, что называется, в ударе. Я слышал от одного актера, что он, играя роли первых любовников, всегда имел в виду одну из зрительниц, для неё одной и играл, забывая всех остальных. Такою “зрительницей” стал для меня кандидат; для него я и играл. Представление кончилось, всю мою труппу вызывали много раз, а меня кандидат пригласил к себе распить с ним в компании бутылочку вина. Он говорил о моём театре, а я - о его науке, и думаю, что оба мы были одинаково довольны друг другом, но я в своём деле всё-таки достиг большего: он-то многих из своих фокусов и сам объяснить не мог. Почему, например, железная пластинка, пропущенная сквозь спираль, намагничивается? Она словно одухотворяется, но как, чем? Вот и с людьми то же самое, думается мне: создатель пропускает их через спираль времени, на них нисходит дух, и вот вам - Наполеон, Лютер или кто-нибудь другой в этом роде. “Мир - ряд чудес, - сказал мой кандидат, - но мы так привыкли к ним, что зовём их обыденными явлениями”. И он пустился в объяснения; под конец мне стало казаться, что мне как будто приподняли темя и черепная коробка моя расширилась! Я сознался, что, не уйди уже мое время, я бы сейчас же поступил в политехнический институт учиться разбирать мир по косточкам, даром что я и без того один из счастливейших людей на свете! “Один из счастливейших людей! - повторил кандидат, словно смакуя мои слова. - Так вы счастливы?” - “Да! - ответил я. - Я счастлив; меня с моей труппой принимают отлично во всех городах. Правда, есть у меня одно желание, которое иногда дразнит меня, как бесёнок, и смущает мой весёлый нрав... Мне бы хотелось стать директором настоящей труппы!” - “Вы хотели бы оживить своих марионеток? Желали бы, чтобы они сделались настоящими актерами, а вы директором настоящей труппы? - спросил меня кандидат. - Вы думаете, что будете тогда вполне счастливы?” Сам он этого не думал, а я думал, и мы долго спорили, но каждый остался при своём мнении. Разговаривая, мы не переставали чокаться; вино было доброе, но не простое, что ни говори; иначе пришлось бы объяснить всю историю тем, что я попросту наклюкался! Но пьян я не был, ни-ни!.. Вдруг вижу: всю комнату точно озарило солнцем; лицо кандидата так и светится. Мне сейчас вспомнились сказания о вечно юных богах древности, разгуливавших по свету. Я сказал ему об этом, он улыбнулся, и я готов был поклясться, что передо мною сидит переодетый бог или один из сродников богов. Так оно и было; и вот желанию моему суждено было исполниться: куклы сделались живыми людьми, а я - настоящим директором. По этому случаю мы выпили ещё; потом кандидат запрятал всех моих кукол в сундук, привязал его к моей спине и пропустил меня через спираль. Я и теперь ещё слышу, как я шлёпнулся на пол! В самом деле, я лежал на полу, а вся моя труппа выпрыгнула из ящика. Куклы превратились в замечательных артистов - это они сами мне сказали, - а я был их директором. Всё было готово к первому представлению, но вся труппа желала поговорить со мною, публика тоже. Первая танцовщица заявила, что, если она не будет стоять на одной ножке, сборы падут; она являлась главным лицом в труппе в требовала соответственного обращения. Кукла, игравшая королев, желала, чтобы с нею и вне сцены обходились, как с королевой, - иначе она отвыкнет от своего амплуа! Выходной актер, являвшийся с письмом, воображал себя такою же артистическою величиною, как и первый любовник: нет ни малых, ни великих актеров, все одинаково важны в смысле сценического ансамбля! Трагик же требовал, чтобы вся его роль сплошь состояла из одних сильных мест: за ними ведь следуют аплодисменты и вызовы. Примадонна хотела играть только при красном бенгальском освещении - это ей шло, а голубое было не к лицу. Словом, все жужжали, точно мухи в бутылке, а в середине её сидел я сам - я был директором! Дыхание спиралось у меня в груди, голова кружилась, я очутился в самом жалком положении, в какое только может попасть человек: меня окружала совсем новая порода людей! Я от души желал упрятать их всех опять в сундук и вовеки не бывать настоящим директором! Я и сказал им прямо, что все они, в сущности, только марионетки, а они за это избили меня до полусмерти. Очнулся я на своей постели, в своей комнате. Как я попал туда, знает, может быть, кандидат, но не я. Месяц светил прямо на пол, а на полу валялся опрокинутый сундук и вокруг него все мое куклы, малые и большие, - вся труппа! Я зевать не стал, спрыгнул с постели, побросал их всех в сундук, одних ногами вниз, других головой, захлопнул крышку и сам уселся на неё. Вот-то была картина!: Можете себе представить? Я могу. “Ну-с, теперь вы останетесь там! - сказал я куклам. - А я никогда больше не пожелаю оживить вас!” На душе у меня стало так легко, я опять был счастливейшим человеком. Кандидат политехнических наук просветил меня. Я был до того счастлив, что как сидел на сундуке, так и заснул. Утром - скорее, впрочем, в полдень, я непостижимо долго спал в этот день! - я проснулся и увидал, что все ещё сижу на сундуке. Теперь я был вполне счастлив: я убедился, что мое прежнее желание было просто глупостью. Я справился о кандидате, но он исчез, как исчезали греческие и римские боги. С тех пор я и считаю себя счастливейшим человеком. Ну, не счастливый ли я в самом деле директор? Труппа моя не рассуждает, публика тоже, а забавляется себе от всей души. И я свободно могу сам сочинять для себя пьесы. Из всех пьес я беру что хочу - самое лучшее, и никто не в претензии. Есть такие пьесы, которыми теперь директора больших театров пренебрегают, но которые лет тридцать тому назад давали полные сборы, заставляли публику проливать слёзы: я даю эти пьесы на своей сцене, и малыши плачут, как, бывало, плакали их папаши и мамаши. Я даю “Иоганну Монфокон” и “Дювеке” - конечно, в сокращенном виде: малыши не любят длинной любовной канители; им бы хоть плохой конец, да скоро. Так-то изъездил я всю Данию и вдоль и поперек, знаю всех, и меня знают все. Теперь вот направляюсь в Швецию; посчастливится мне там, наживу деньжонок - сделаюсь скандинавом, а иначе - нет; говорю вам откровенно, как своему земляку! А я, конечно, не замедлил рассказать о своей встрече вам; такая уж у меня повадка - рассказывать. Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 27-08-2008 18:50
	Игорь Черкашин фрагмент капустника... Нина. Страшно, страшно, страшно. (поет на мотив песни Б. Окуджавы «Виноградная косточка») Я сейчас буду петь. Я за этим сюда и залезла. Все скажу, и тогда я в свидетели вас призову. Мировая душа – это я! Признаюсь в этом честно, А иначе, зачем на земле этой вечной живу? Все собралось во мне: Клеопатра, Джульетта, Гертруда! А вчера Гарри Потер примчался и сразу в меня! Дульсинею пустила, что, в общем-то, было не трудно… Дон Кихот в меня влез, а попозже втащил и коня! Я готова платить. Пусть назначат и сроки и цену! Переполнена я и уже еле, еле дышу… Эти роли и судьбы выталкивать нужно на сцену, А иначе, зачем на земле этой вечной живу? Я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь. Аркадина. Это что-то декадентское. Нина. Ужас, ужас.. Аркадина. И серой пахнет. Это так нужно? Шумихин. Да-а! Эффект! Шипучин. Довольно! Занавес! Подавай занавес! (Занавес опускается). Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 24-09-2008 15:42
	ДОРОШЕВИЧ Влас Михайлович (1864-1922) - российский журналист, театральный критик. Признанный "король фельетона". Все градации смеха от дружеской шутки до злого сарказма можно найти в многочисленных рассказах Дорошевича об актерах. Мир кулис он знал изнутри, со всеми его радостями и невзгодами. ГАМЛЕТ Мистер Крэг (Крег Эдуард Гордон (1872-1966) – английский режиссер и теоретик театра; в 1911 году был приглашен в МХТ для постановки «Гамлета») сидел верхом на стуле, смотрел куда-то в одну точку и говорил, словно ронял крупный жемчуг на серебряное блюдо: — Что такое «Гамлет»? Достаточно только про¬читать заглавие: «Гамлет»! Не «Гамлет и Офелия», не «Гамлет и король». А просто: «Трагедия о Гамлете, принце датском». «Гамлет» —это Гамлет! — Мне это понятно! — сказал г-н Немирович-Данченко. — Все остальное не важно. Вздор. Больше! Всех остальных даже не существует! — Да и зачем бы им было и существовать! — пожал плечами г-н Немирович-Данченко. — Да, но все-таки в афише... — пробовал было заметить г-н Вишневский. (Вишневский А.Л.(1861-1943) – один из ведуших актеров МХТ) — Ах, оставьте вы, пожалуйста, голубчик, с вашей афишей! Афишу можно заказать какую угодно. — Слушайте! Слушайте! — захлебнулся г-н Станиславский. — Гамлет страдает. Гамлет болен душой! — продолжал г-н Крэг, смотря куда-то в одну точку и говоря, как лунатик. — Офелия, королева, король, Полоний, может быть, они вовсе не таковы. Может быть, их вовсе нет. Может, они такие же тени, как тень отца. — Натурально, тени! — пожал плечами г-н Не¬мирович-Данченко. — Видения. Фантазия. Бред его больной души. Так и надо ставить. Один Гамлет. Все остальное так, тень! Не то есть, не то нет. Декораций никаких. Так! Одни контуры. Может быть, и Эльсинора нет. Одно воображение Гамлета. — Я думаю, — осторожно сказал г-н Стани¬славский, — я думаю: не выпустить ли, знаете ли, дога. Для обозначения, что действие все-таки проис¬ходит в Дании? — Дога? Мистер Крэг посмотрел на него сосредоточенно. — Дога? Нет. Может идти пьеса Шекспира. Иг¬рать — Сальвини ( Сальвини Томмазо (1829 – 1916) великий итальянский актер, неоднократно выступал в России). Но если на сцене появится собака и замахает хвостом, публика забудет и про Шекспира, и про Сальвини и будет смотреть на собачий хвост. Перед собачьим хвостом никакой Шекспир не устоит. — Поразительно! — прошептал г-н Вишневский. — Сам я, батюшка, тонкий режиссер! Но такой тонины не видывал! — говорил г-н Станиславский. Г-н Качалов ( Качалов В.И. (1875 – 1948) известный актер МХТ, исполнитель роли Гамлета) уединился. Гулял по кладбищам. Ел постное. На письменном столе положил череп. Читал Псалтырь. Г-н Немирович-Данченко говорил: — Да-с! Крэг-с! Г-н Вишневский решил: — Афишу будем печатать без действующих лиц. * * * Г-н Крэг бегал по режиссерской, хватался за голову, кричал: — Остановить репетиции! Прекратить! Что они играют? — «Гамлета»-с! — говорил испуганно г-н Вишневский. — Да ведь это одно название! Написано «Гамлет» — так Гамлета и играть? А в «Собаке садов¬ника» («Собака на сене» - комедия испанского драматурга Лопе де Аега (15662 - 1635)) что ж, вы собаку играть будете? Может быть, никакого Гамлета и нет?! — Все может быть! — сказал г-н Немирович-Данченко. — Дело не в Гамлете. Дело в окружающих. Гамлет — их мечта. Фантазия. Бред. Галлюцинация! Они наделали мерзостей — и им представляется Гамлет! Как возмездие! — Натурально, это так! — сказал г-н Немирович-Данченко. — Надо играть сильно. Надо играть сочно. Надо играть их! — кричал мистер Крэг, — декорации! Что это за мечты о декорациях? За идеи о декорациях? За воспоминания о декорациях? Мне дайте сочную, ядреную декорацию. Саму жизнь! Разверните картину! Лаэрт уезжает. Вероятно, есть придворная дама, которая в него влюблена. Это мне покажите! Вероятно, есть кавалер, который, вздыхает по Офелии. Дайте мне его. Танцы. Пир! А где-то там, на заднем фоне, чрез все это сквозит... Вы понимаете: сквозит? — Ну, еще бы не понимать: сквозит! Очень просто! — сказал г-н Немирович-Данченко. — Сквозит, как их бред, как кошмар, — Гамлет! — Я думаю, тут можно будет датского дога пустить? — с надеждой спросил г-н Станиславский. Мистер Крэг посмотрел на него с восторгом. — Собаку? Корову можно будет пустить на кладбище! Забытое кладбище! Забытые Йорики! — Ну вот. Благодарю вас! Г-н Станиславский с чувством пожал ему руку. Г-н Качалов стал ходить на свадьбы, посещать Литературный кружок, беседовать там с дантистами — вообще начал проводить время весело. Г-н Вишневский спрашивал встречных: — Какие еще в Дании бывают животные? Мне для Станиславского. Хочется порадовать. Г-н Немирович задумчиво поглаживал бородку: — Неожиданный человек. Мистер Крэг даже плюнул. — Чтоб я стал ставить эту пьесу? Я? «Гамлета»? Да за кого вы меня принимаете? Да это фарс! Насмешка над здравым смыслом! Это у Сабурова (Сабуров С.Ф. (1868 – 1928) – актер и антрепренер, содержал в Петербурге театр с легким репертуаром) играть. Да и то еще слишком прилично! — Да, пьеса, конечно, не из удачных! — согла¬сился г-н Немирович-Данченко. — Бессмыслица! Ерунда! Сапоги всмятку! Пять актов человек колеблется, убить ли ему Клавдия, — и убивает Полония, словно устрицу съел! Где же тут логика? Ваш Шекспир — если он только существовал — был дурак!Помилуйте! Гамлет говорит: «Что ждет нас там, откуда никто еще не приходил?» — а сам только что своими глазами видел тень своего отца! С чем это сообразно? Как можно такую ерунду показывать публике? — Конечно! — сказал и г-н Станиславский, — но мне кажется, что, если на сцену выпустить Датского дога, — появление собаки отвлечет публику от многих несообразностей пьесы. — И гиппопотам не поможет! Нет! Хотите играть «Гамлета» — будем играть его фарсом! Пародией на трагедию! Г-н Вишневский говорил знакомому генералу: — А вы знаете, ваше превосходительство, ведь Шекспира-то, оказывается, нет! — Как нет, мой друг?! — Так и нет. Сегодня только выяснилось. Не было и нет! Г-н Немирович-Данченко ходил, зажав бороду в кулак. — Парадоксальный господин! * * * — Друг мой! — кинулся мистер Крэг. Г-н Немирович-Данченко даже вскрикнул. Так Крэг схватил его за руку. — Какую ночь я провел сегодня! Какую ночь! Вчера я взял на сон грядущий книгу. Книгу, которую все знают! Книгу, которой никто не читает, потому что все думают, будто ее знают! «Гамлет»! Мистер Крэг схватил г-на Немировича-Данченко за плечо. — Какая вещь! Так каждый день смотришь на свою сестру и не замечаешь, что она выросла в красавицу! Первая красавица мира! Мистер Крэг схватил его за ногу. «Буду весь в синяках!» —подумал с отчаянием г-н Немирович-Данченко. — Какая вещь! Эти слова: «Быть или не быть?» А? Мороз по коже! Или это: «Ты честная девушка, Офелия?» А? Ужас-то, ужас?! Нет, вы понимаете этот ужас?! — Кому ж и понять! — сказал г-н Немирович-Данченко, становясь подальше. — Шекспир! — Гений! Гений! Давайте репетировать «Гамлета»! Сейчас! Сию минуту! День и ночь будем репетировать «Гамлета»! Ни пить, ни есть! Давайте ничего, ничего не делать всю свою жизнь, только играть «Гамлета». Без перерыва! Играть! Играть! — Про собаку разговору не было? — осведомился г-н Станиславский. — Владимир Иванович, как же теперь, — полюбопытствовал с тревогой г-н Вишневский, — насчет Шекспира? Есть Шекспир или нет Шекспира? — Вот вопрос! — пожал плечами г-н Немирович-Данченко, — как же Шекспиру — и вдруг не быть? — Ну, слава богу! Г-н Вишневский облегченно вздохнул: — А то, знаете, привык к Шекспиру — и вдруг его нет. Прямо словно чего-то недостает. Г-н Станиславский крутил головой. — Большой энтузиаст! * * * Мистер Крэг посмотрел на вошедших к нему господ Немировича-Данченко и Станиславского с глубоким изумлением. — Чем могу служить, господа? —Да мы насчет «Гамлета»! — сказал г-н Немирович-Данченко. Мистер Крэг переспросил: — Как вы сказали? — «Гамлета». — Гамлет?! Это что же такое? Город, кушанье, скаковая лошадь? — «Гамлет»! Пьеса Шекспира! — Кто ж это такой, этот Шекспир? — Боже мой! Драматург! — Н-не знаю. Не припомню. Не слышал. Может быть. Что ж он такое сделал, этот господин, про которого вы говорите? — «Гамлета» написал. — Ну, и господь с ним! Мало ли пьес пишут! — Да, но вы... ставить... в нашем театре... — Извините, господа! Кто-то написал какую-то пьесу. Кто-то зачем-то хочет ее играть. Мне-то до всего этого какое дело? Извините, господа! Я думаю сейчас совсем о другом! И мистер Крэг погрузился в глубокую задумчивость. — Капризный у человека гений! — погладил бороду г-н Немирович-Данченко. — Придется вместо «Гамлета» на сцену просто датского дога выпустить! — вздохнул г-н Станиславский. — Не пропадать же догу. А г-н Вишневский так даже заплакал: — Господи! Я-то всем знакомым генералам, графам, князьям даже говорил: «Гамлет»! Цитировать
Театр Группа: Администраторы Сообщений: 559	Добавлено: 10-11-2008 22:26
	Анекдоты от Владимира Гусева (Ярославский Камерный театр) За кулисами сидит актер, который играл главную роль: изможденный, градом пот течет с него, он тяжело дышит: — Уф-ф-ф... О-хо... Мимо идет режиссер: — Что такое? Плохо, да? Актер: — Да просто умираю... Ух... Роль Гамлета — понимаете? Режиссер посмотрел так на него: — Ну, ничего, ничего... Не переживайте так... Больше таких ролей играть не будете. * * * Актер приходит устраиваться на работу в театр и размышляет: «Напором надо, напором взять директора». Входит в кабинет и начинает: — Значит, так. Я хочу играть, как минимум, хотя бы две главные роли в сезон. Квартиру в центре, естественно. Я не хочу загородом жить... И оклад: то, что у вас есть высшая категория, плюс добавочно двойной оклад, потому что на меньшее я все равно не соглашусь... Ну, вот так... А еще в сказках я работать не собираюсь. Вот такие мои условия. Директор смотрит на него и говорит: — Значит, так. Комната в общежитие на окраине города, 100 рублей оклад, в год вы сыграете у меня в сказке гриба и во второй сказке — спящего медведя. Актер: — Ну-у-у... Согласен. * * * Анекдоты из интернета: На одном из спектаклей в сцене дуэли Онегина с Ленским у Онегина не выстрелил пистолет. Ленский на всякий случай все же упал. Тогда стоявший за кулисами бас Зарецкий не растерялся и пропел: - Он умер от разрыва сердца... * * * В партере: - Послушайте, вы же только что бросали в певца тухлыми яйцами, а теперь аплодируете ему! - Я хочу, чтобы он вышел поклониться - у меня осталось еще несколько штук... * * * - Кто сейчас, по-вашему, самый популярный актер? - спросили актера. - Нас несколько, - скромно ответил тот. * * * - Я больше никогда не буду флиртовать с актером, - возмущается девушка. - Не успела я с одним из них познакомиться, как он тут же стал хватать меня за попу. - Надо было влепить ему пощечину. - Я так и сделала, но ты знаешь этих актеришек, он принял это за аплодисменты. * * * - Есть только две причины, которые мешают вам стать балериной: ваши ноги. * * * Две хористки беседуют за чашкой чая. - Ты знаешь, - говорит одна, - когда директор спросил, сколько мне лет, я так и не смогла вспомнить, то ли мне двадцать, то ли двадцать один. - Ну, и что ты ему ответила? - Я взяла среднее и сказала, что мне девятнадцать. * * * Дама оборачивается к сидящему сзади нее в зале зрителю: - Вам не мешает мое перо на шляпе? - Нисколько! Я его отрезал и теперь все прекрасно вижу! * * * Начинающий автор приносит в театр свою пьесу. - Я не могу допустить, чтобы в моем театре произносились неприличные слова! - Но ведь в моей пьесе они отсутствуют. - Зрители скажут... * * * В Торонто на гастроли приехала нью-йоркская 'Метрополитен-опера'. Спектакли состоялись во дворце спорта, где обычно проходят хоккейные матчи. После спектакля репортер местной газеты позвонил дирижеру: - Довольны ли вы результатом выступлений? - Думаю, что если бы хоккеисты выступали в опере, это было бы намного хуже. * * * Директор оперного театра присутствует на прослушивании новой оперы. Одна из солисток поет арию в сопровождении оркестра. Директор спрашивает дирижера: - Что это за мелодия? - Какая, - в ярости вопрошает дирижер, та, которую играет оркестр, или та, которую поет мадам?! * * * Муж с супругой пошли в оперу. После первых тактов увертюры муж спрашивает: - Дорогая, объясни мне, пожалуйста, почему в опере в первых трех рядах сидят зрители с музыкальными инструментами?' * * * Юному актеру впервые досталась главная роль. Спрашивает он у старого, опытного актера: - Весь первый акт мне нужно играть пьяного в стельку человека - я очень волнуюсь, так как неуверенно себя чувствую. - Молодой человек - это совсем не трудно - вы спускаетесь в буфет и выпиваете 100, 200 или 300 грамм коньяку и играете себе... - Но дело в том, что во втором акте мой герой абсолютно трезв... - Ну, батенька, здесь уже талант нужен! * * * Диалог двух солистов балета: - Почему ты никак не можешь попасть в такт? - Да, знаешь, музыка сбивает... * * * - Семен Борисович, как вам удается проникать на самые лучшие концерты? Где вы достаете билеты? - Зачем мне билеты? Я иду мимо контролера спиной вперед, а он думает, что я выхожу. Юмор взят с сайта Нижегородского театрального училища http://www.nteatru.ru/anekdot.htm Цитировать

Страницы: 1

Раздел:  --== Все разделы ==-- ------------------------------------------------------------- " Театр - Жизнь" Вопрос-ответ Наш сайт Объявления Форум Новошахтинского драматического театра / " Театр - Жизнь" / Театральные байки и анекдоты. Забавные истории из театральной жизни.