Внутренний свет

Раздел:  --== Все разделы ==-- ------------------------------------------------------------- Курим трубку, пьём чай Интересная режиссура Стихи,которые сочиняют форумчане Публикации Виртуальный кинотеатр Льва Савицкого Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / Внутренний свет

Страницы: 1

Автор	Сообщение
Липс частый гость Группа: Участники Сообщений: 26	Добавлено: 15-03-2008 20:32
	"В лесу отключили электричество. Ни одна лампочка не горела, даже на самых главных тропах, все фонари перестали соперничать с луной, предоставив жёлтой экслюзивное право чуть подсвечивать жизнь пернатых. Конечно же. начались беспорядки, под покровом темноты законопослушные птицы вдруг превратились в злодеев. А настоящие враги добра настолько ассимилировались, что лес, бывший райский уголок, теперь по праву именовался "анклавом зла". Коршун был упрям, он приказал: -Пока не заплатят, свет не включать! Страх, поселившийся в лесу, был ему выгоден. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что со временем энергия только дорожает и что, повременив с включением света, можно преумножить своё состояние. Отличие Коршуна от Ворона было в том, что первый не обладал магической силой, а второй обладалею настолько, что мог творить чудеса. И творил их, забавляя птичек немыслимыми историями. Вот и на сей раз он сотворил: включил птицам внутренний свет. Никто не ожидал, что это возможно. Но он это сделал. -Каждой птице по лампочке! И лес воссиял внутренним светом. И всё было хорошо, и всем было хорошо." Цитировать
SASHAMERCEDES частый гость Группа: Участники Сообщений: 12	Добавлено: 16-03-2008 08:57
	А стало-ли хорошо вам, разместившей ЭТО здесь? Цитировать
Липс частый гость Группа: Участники Сообщений: 26	Добавлено: 16-03-2008 11:49
	Ой, Саш, как хорошо! Отдавать всегда приятнее, чем брать. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 16-03-2008 13:19
	Саша имеет другое место для размещения Эссе? Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 07-05-2008 16:30
	- Здравствуйте, вы меня помните? Я у вас вчера шарики покупал. - Узнаю. Вам ещё шариков? - Нет. Я к вам с жалобой - они бракованные. - В чём дело - воздух не держат? - Да нет, с этим всё в порядке. - А что тогда? - Не радуют они меня... быть может не в тему, но... Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 07-05-2008 17:44
	Зато сколько света внутреннего Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 21-12-2009 12:41
	Е.П.Блаватская НАУКА ЖИЗНИ Что такое жизнь? Сотни наиболее глубоких философов, множество ученых и опытных врачей задавало себе этот вопрос, но практически безрезультатно. Покрывало, которым окутан предвечный космос и таинственное зарождение жизни, никогда не было приподнято так, чтобы это удовлетворило серьезную и искреннюю науку. Чем больше люди официального знания пытались проникнуть сквозь его темные складки, тем сильнее сгущалась эта тьма, и тем меньше они видели, ибо они подобны искателю сокровищ, который странствовал по всем морям в поисках того, что было зарыто в его собственном саду. Но что же такое тогда эта наука? Не биология ли это, или, быть может, это изучение жизни в более широком смысле? Нет. Может это физиология или наука об органических функциях? Тоже нет; ибо первая из них оставляет эту проблему, как трудную загадку Сфинкса; а последняя - это скорее наука о смерти, чем о жизни. Физиология основывается на изучении функций различных органов, и эти органы необходимы для проявления жизни, но то, что эта наука называет живой материей, является, на самом деле, материей мертвой. Каждая молекула живых органов содержит в себе зачаток смерти, и начинает умирать, как только рождается, чтобы та молекула, которая будет ее преемником, смогла жить лишь для того, чтобы в свою очередь умереть. Орган, естественная часть любого живого существа, является лишь средой для некой особой функции в течение жизни и комбинацией из таких молекул. Жизненный орган (как и весь организм) надевает на себя маску жизни и таким образом скрывает постоянное разложение и смерть своих частей. Поэтому ни биология, ни физиология не являются наукой и даже отраслями науки жизни, но суть лишь науки о видимости жизни. В то время как истинная философия стоит подобно Эдипу перед Сфинксом жизни, едва осмеливаясь произнести тот парадокс, который содержится в ответе на предложенную загадку, материалистическая наука, самонадеянная, как и всегда, никогда ни на одно мгновение не сомневаясь в своей собственной мудрости, гипнотизирует саму себя и многих других, заставляя поверить в то, что она разрешила величественную тайну бытия. Однако, в действительности, приблизилась ли она хотя бы к ее порогу? Конечно, она никогда не сможет содействовать распространению истины, пытаясь ввести себя и других неосторожных людей в заблуждение и утверждая, что жизнь - это всего лишь результат сложного сочетания молекул. Разве витальная сила и на самом деле является "фантомом", как ее называет Дюбуа Реймон? Ибо его язвительное замечание, что "жизнь", как нечто независимое, это лишь asylum ignorantiae [убежище невежд] для тех, кто хочет найти себе приют в абстракциях, когда прямое объяснение невозможно, с много большим основанием подходит к тем материалистам, которые мешают людям видеть реальные факты, помещая в этом месте напыщенные и труднопроизносимые слова. Разве какое-нибудь из пяти подразделений жизни, столь претенциозно названных - архебиозис, биокрозис, биодиэрезис, биокенозис и биопародозис,[1] помогли когда-либо Гексли или Геккелю полнее изучить тайну зарождения хотя бы простейшего муравья, - не говоря уж о человеке? Совершенно несомненно - нет. Ибо жизнь и все, что к ней относится, принадлежит к законному владению метафизика и психолога, а физическая наука не может иметь никаких претензий на все это. "То, что было, это то, что будет; и то, что было, уже названо - и известно, что это ЧЕЛОВЕК", - таков ответ на загадку Сфинкса. Но "человек" в данном случае не имеет отношения к физическому человеку, - во всяком случае, не в его эзотерическом значении. Скальпели и микроскопы могут раскрыть тайну материальных частей оболочки человека: они никогда не смогут прорезать окно в его душу, чтобы открыть хотя бы малейшее пространство на любом из более обширных горизонтов бытия. И только те мыслители, которые, следуя дельфийским предписаниям, познавали жизнь в своих внутренних личностях, те, кто тщательным образом изучил ее в самих себе, прежде чем попытаться проследить ее и проанализировать ее отражения в своих более внешних оболочках, были вознаграждены некоторым успехом. Подобно огненным философам средневековья, они перепрыгивали через видимости света и огня в мире следствий и сконцентрировали все свое внимание на обретении тайных сил. Затем, прослеживая их до единственной абстрактной причины, они попытались постигнуть ТАЙНУ, каждый из них настолько, насколько это позволяли сделать его интеллектуальные способности. Таким образом, они установили, что 1) кажущийся живым механизм, называемый физическим человеком, это лишь топливо, материал, которым питается жизнь, чтобы проявить себя; и 2) что благодаря ему внутренний человек получает в качестве платы и вознаграждения возможность накапливать добавочные переживания земных иллюзий, называемых жизнями. Одним из таких философов сегодня безусловно является великий русский романист и реформатор, граф Лев Николаевич Толстой. Сколь близки его взгляды к эзотерическим и философским учениям высшей теософии мы увидим, внимательно ознакомившись с некоторыми фрагментами из лекции, почитанной им в Москве перед местным Психологическим обществом. Обсуждая проблему жизни, граф просит свою аудиторию признать в качестве аргумента нечто невозможное. Он говорит: "Допустим на одно мгновение, что все то, что стремится узнать о жизни современная наука, она уже узнала и знает это сегодня, что эта проблема стала столь же ясна, как день; теперь вполне очевидно, как органическая материя при помощи простой адаптации смогла произойти из неорганической материи; так же ясно, как природные силы могут быть преобразованы в чувства, волю, мысль, и что в конце концов все это известно не только городскому студенту, но также и каждому сельскому школяру. Далее, мне известно, что такие-то и такие-то мысли и чувства происходят из таких-то и таких-то движений. Хорошо, но что же дальше? Могу ли я, или же нет, произвести такие движения и управлять ими ради того, чтобы вызвать в моем мозгу соответствующие мысли? Этот вопрос - чем являются те мысли и чувства, которые я создаю в самом себе и других людях, все еще остается не только нерешенным, но даже незатронутым. И все же это именно тот самый вопрос, который является единственным фундаментальным вопросом главной идеи жизни. Наука выбрала своим объектом некоторые проявления, сопровождающие жизнь, и, принимая[2] часть за целое, назвала эти проявления интегральным целым всей жизни... Этот вопрос, неотделимый от идеи жизни, состоит не в том, откуда жизнь, но почему человек должен жить именно этой жизнью: и лишь начиная с этого вопроса, можно надеяться на приближение к решению проблемы бытия. Ответ на вопрос, "почему мы должны жить?", выглядит для человека столь простым, что он едва ли посчитает его заслуживающим внимания, если коснется его. ...Следует жить наилучшим образом, насколько это возможно, - вот и все. Это кажется на первый взгляд очень простым и всем известным, но это совсем не столь просто и известно, как можно себе вообразить... Идея жизни вначале предстает перед человеком как наиболее простое и самоочевидное дело. Однако как только человек начинает поиски этой жизни в любом месте так называемого тела, он сразу же встречается с непреодолимыми трудностями. Жизнь находится не в волосах и не в ногтях; не в ногах и не в руках, которые могут быть ампутированы; она не в крови, не в сердце и не в мозге. Она повсюду и она нигде. Дело обстоит так: жизнь не может быть найдена ни в одном из мест своего пребывания. Затем человек начинает искать жизнь во времени; и опять-таки, это выглядит сперва очень простым делом... И все же опять, он начнет свою погоню не раньше, чем поймет, что дело здесь снова обстоит намного сложнее, чем он полагал. Я прожил уже пятьдесят восемь лет, так утверждает церковная запись о моем крещении. Но я знаю, что из этих пятидесяти восьми лет я проспал свыше двадцати. Как же тогда? прожил ли я эти годы, или же нет? Отнимите те месяцы, когда моя мать была беременна мною, а также те, которые я провел на руках моей няньки, - не назовете ли вы и это время также жизнью? Опять-таки, об оставшихся тридцати восьми годах я знаю, что добрую их половину я проспал, переезжая с место на место; таким образом, я не могу больше сказать в этом случае, жил ли я в течение этого времени, или нет. Я мог жить немного, и расти немного. И снова человек обнаруживает, что во времени, как и в теле, жизнь есть повсюду, и все же нигде. И теперь естественно возникает вопрос: откуда же тогда эта жизнь, которую я не могу нигде обнаружить? Теперь - хочу я узнать... Но так уж случается, что и в этом направлении то, что казалось мне сперва столь легким, кажется сегодня невозможным. Несомненно, я занимался поисками чего-то другого, а не моей жизни. Таким образом, раз мы должны были искать, где находится жизнь, - если вообще должны были это делать, - тогда нам следовало вести эти поиски не в пространстве и не во времени, не как поиски некой причины или следствия; нам следовало искать нечто распознаваемое внутри себя, совершенно отличное от пространства, времени и причинности. Все, что остается нам в таком случае - это самопознание. Но как я распознаю жизнь в себе самом? Вот как я познаю ее. Для начала я знаю о том, что живу; и что я живу, желая для себя всего, что хорошо, и хочу этого с тех пор, как я себя помню, и по сей день, и с утра до вечера. Все то, что живет вне меня самого, важно в моих глазах, но лишь в той степени, насколько оно способствует созданию того, что создает мое благосостояние. Вселенная важна на мой взгляд только потому, что она может принести мне удовлетворение. Между тем, с этим моим знанием о моем существовании связано и кое-что еще. Я чувствую, что неотделимо от жизни и другое знание, тесно связанное с ней; а именно, что помимо меня самого, я окружен целым миром живых созданий, обладающих, как и я сам, тем же самым инстинктивным пониманием своих особенных жизней, и что все эти создания живут ради своих собственных целей, которые чужды мне; что эти создания не знают и не стремятся узнать ничего о моих претензиях на некую исключительную, особенную жизнь, и что все эти создания, чтобы достигнуть успеха в своих целях, готовы в любой момент уничтожить меня. Но это еще не все. Наблюдая умирание созданий, во всем похожих на меня, я также знаю, что и меня в том числе - это прекрасное МЕНЯ, единственное, в котором представлена жизнь - также ожидает скорое и неизбежное разрушение. Все это выглядит так, как если бы в человеке было два "Я"; и они никогда не могли жить вместе в мире; как если бы они находились в вечной борьбе, и всегда пытались изгнать одно другое. Одно "Я" говорит: - Я одно живу, так как должно жить, все же остальное лишь кажется, что живет. Поэтому весь raison d'etre [смысл] вселенной состоит в том, чтобы было удобнее жить этому Я. Другое "Я" отвечает: - Вселенная существует вовсе не ради тебя, но для своих собственных задач и целей, и она мало озабочена тем, чтобы знать, счастливо ли ты или нет. Жизнь после этого омрачается! Одно "Я" говорит: - Я хочу лишь удовлетворения всех моих желаний и потребностей, и именно для этого мне нужна вселенная. Другое "Я" отвечает: - Все животные живут лишь ради удовлетворения своих желаний и потребностей. Эти желания и потребности животных удовлетворяются за счет других животных и с ущербом для них; отсюда и бесконечная борьба между животными видами. Ты - животное, и потому ты должно бороться. И все же, сколь бы ни преуспело ты в своей борьбе, остальные борющиеся создания рано или поздно одержат над тобой верх. Становится хуже! жизнь наполняется кошмаром... Но самое ужасное то, что одно "Я" говорит: - Я хочу жить, жить всегда. А другое "Я" на это отвечает: - Вне всякого сомнения, ты можешь умереть через несколько минут, как умрут также и все те, кого ты любишь, ибо и ты, и они - все вы претерпеваете разрушение с каждым движением ваших жизней, приближая таким образом все ближе страдания, смерть, все то, что ты так ненавидишь и чего боишься больше, чем чего бы то ни было. Хуже уже некуда... Изменить такое состояние невозможно... Можно не двигаться, не спать, не есть, даже не дышать, но никто не может не думать. Я думаю, и эта мысль, моя мысль, отравляет жизнь мне, как некой личности, на каждом шагу. Человек может начать сознательную жизнь не раньше, чем это сознание станет повторять ему непрестанно, без передышки, снова и снова, одну и ту же вещь. - Жить той жизнью, которую я вижу и чувствую в своем прошлом, жизнью, которую ведут животные и многие люди, жить таким образом, благодаря которому ты стал тем, кто ты есть сейчас, - дальше невозможно. Если бы ты попытался сделать это, ты никогда бы не смог избежать борьбы со всем миром созданий, которые живут также, как и ты - ради своих личных целей; и в дальнейшем эти создания неизбежно убьют тебя... И с этим ничего не поделаешь. Остается лишь одно, и это всегда приходится делать тому, кто, начиная жить, переносит свои цели вовне самого себя и стремится достигнуть их... Но сколь бы далеко не поместил он их от своей личности, как только его ум проясняется, никакая из этих целей не сможет его удовлетворить. Бисмарк, объединивший Германию и ныне правящий в Европе (если в его уме есть хоть какое-то понимание последствий его деятельности), должен понимать - как понимает его личный повар, приготавливающий обед, который будет с аппетитом съеден в урочный час - то же самое неразрешенное противоречие между суетностью, тщеславием и глупостью всего того, что он сделал, и вечностью и разумностью того, что существует всегда. Если они лишь взглянут на это, оба они увидят это с одинаковой ясностью; во-первых, что сохранение в неприкосновенности обеда князя Бисмарка, так же как и могущественной Германии, происходит единственно по следующим причинам: первого - благодаря полиции, а второго - благодаря армии; и лишь до тех пор, пока над ними обоими сохраняется тщательный надзор. Потому что есть голодные люди, которые охотно съели бы этот обед, и народы, которые с радостью стали бы столь же могущественны, как Германия. Во-вторых, что ни обед князя Бисмарка, ни мощь Германской империи, не только не соответствуют целям и назначению универсальной жизни, но что они находятся в вопиющем противоречии с ними. И в-третьих, что как тот, кто варит обед, так и мощь Германии, очень скоро умрут, и что так же скоро исчезнут и обед, и Германия. И сохранится одна лишь вселенная, которая никогда не уделяла ни одной мысли ни обеду, ни Германии, и в наименьшей степени думала о тех, кто "сварил" их. Как только интеллектуальное состояние человека возрастает, он приходит к идее о том, что никакое счастье, связанное с его индивидуальностью, не является достижением, но есть лишь необходимость. Индивидуальность - это лишь то начальное состояние, с которого начинается жизнь, и конечный предел жизни... Меня могут спросить: где же тогда начинается жизнь, и где ее конец? Где кончается ночь, и где начинается день? Где на морском берегу кончаются владения моря, и где начинаются владения суши? Есть день, и есть ночь; есть суша, и есть море; есть жизнь, и есть отсутствие жизни. Наша жизнь, как только мы начинаем осознавать ее, - это подобное маятнику движение между двумя крайностями. Одна крайность - это некое абсолютное безразличие к жизни бесконечной вселенной, энергия, направленная только на удовлетворение потребностей своей собственной индивидуальности. Другая крайность - это полный отказ от этой индивидуальности, величайшая забота о жизни бесконечной вселенной, в полном согласии с ней, перенос всех наших желаний и доброй воли с себя самого на эту бесконечную вселенную и все создания, которые находятся вокруг нас.[3] Чем ближе к первой крайности, тем меньше жизни и счастья, чем ближе ко второй - тем больше жизни и счастья. Поэтому человек все время движется от одной цели к другой, то есть, он живет. ЭТО ДВИЖЕНИЕ И ЕСТЬ САМА ЖИЗНЬ. И когда я говорю о жизни, знайте, что представление о ней неразрывно связано в моей концепции с идеей сознательной жизни. Мне, как и любому другому человеку, неизвестна никакая иная жизнь, кроме сознательной. Мы называем жизнью - жизнь животных, органическую жизнь. Но это вовсе не жизнь, а лишь определенное состояние или условие жизни, проявляющейся для нас. Но что же такое это сознание или разум, необходимость которого исключает индивидуальность и переносит энергию человека вовне и в то состояние, которое считается нами блаженным состоянием любви? Что такое сознательный разум? Чему бы не могли мы дать определение, мы должны определить это нашим сознательным разумом. Следовательно, чем же мы будем определять разум?.. Если мы должны давать определение всему нашим разумом, из этого следует, что сознательный разум не может быть определен. И все же все мы не только знаем его, но это единственное, что дано нам знать несомненно... Это тот же самый закон, как закон жизни всего органического, животного и растительного мира, с той лишь разницей, что мы видим осуществление разумного закона в жизни растения. Но закона сознательного разума, которому мы подчиняемся, как и дерево подчинено своему закону, мы не видим, но исполняем его... Мы определили, что жизнь - это то, чем наша собственная жизнь не является. Именно здесь глубоко зарыт корень ошибки. Вместо изучения той жизни, которую мы осознаем внутри себя, безусловно и несомненно, - поскольку мы не можем знать ни о чем больше, - чтобы обдумать ее, мы наблюдаем то, что лишено наиболее важного фактора и способности нашей жизни, а именно, разумного сознания. Поступая таким образом, мы ведем себя как человек, который пытается изучить предмет по той тени или отражению, которое он отбрасывает. Если нам известно, что частицы вещества подчиняются во время своего преобразования деятельности организма, мы знаем об этом не потому, что мы наблюдали или изучали это, но просто потому, что мы обладаем неким сходным организмом, объединенным с нами, а именно, нашим животным организмом, который столь хорошо нам известен как материя нашей жизни; то есть, тот, именем которого мы называемся, чтобы работать и управлять, подчиняя его закону разума... Человек утрачивает веру в жизнь и переходит от этой жизни к другой, которая жизнью не является, не раньше, чем он станет несчастным и увидит смерть... Человек, который воспринимает жизнь такой, какой он находит ее в своем сознании, не знает ни страдания, ни смерти: ибо вся радость в жизни для него состоит в подчинении его животного начала закону разума, и сделать это не только в его власти, но это неизбежно происходит в нем. Мы знаем о смерти частиц в животном существе. Мы знаем о смерти животных и человека, как некоего животного; но нам неизвестно о смерти сознающего разума, и мы не можем ничего об этом знать именно потому, что сознательный разум - это сама жизнь. А Жизнь никогда не будет Смертью... Животные ведут счастливую жизнь, не видя смерти и не зная о ней, и умирают, не осознавая этого. Почему же тогда человек получил дар видеть и знать ее, и почему смерть столь ужасна для него, что поистине мучает его душу, часто заставляя его покончить с собой из-за ужасного страха смерти? Почему так происходит? Потому что человек, который видит смерть, это больной человек, тот, кто нарушил закон своей жизни и более не ведет сознательного существования. Он сам стал животным, животным, которое к тому же нарушило закон жизни. Жизнь человека - это стремление к счастью, и то, к чему он стремится, дается ему. Свет, возникший в душе человека, - это счастье и жизнь, и этот свет никогда не сможет стать тьмой, так как существует - истинно, для человека существует - лишь этот единственный свет, который горит в его душе." Мы перевели [с русского на английский] этот достаточно обширный фрагмент из конспекта превосходной лекции графа Толстого, потому что его слова звучат как некое эхо самых тонких учений универсальной этики истинной теософии. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 21-12-2009 12:42
	Его определение жизни, - которой в абстрактном и конкретном смысле должен следовать каждый искренний теософ, в соответствии и в меру своих естественных способностей, - это краткое обобщение и альфа и омега практической психической, если не духовной, жизни. В лекции есть такие фразы, которые покажутся среднему теософу чересчур туманными и, быть может, несовершенными. Однако он не найдет в ней ни одного предложения, на которое мог бы возразить даже самый требовательный практический оккультист. Ее можно назвать трактатом по алхимии души. Ибо этот "единственный" свет в человеке, который горит вечно и никогда не сможет стать тьмой по своей внутренней, присущей ему природе, хотя "животная природа" вовне нас может оставаться слепой по отношению к нему, - это тот "свет", о котором были написаны обширные тома неоплатониками Александрийской школы, а после них, розенкрейцерами и, в особенности, алхимиками, хотя и по сей день подлинный смысл их писаний является глубокой тайной для большинства людей. Это правда, граф Толстой - не александрийский, и не современный теософ; еще в меньшей степени он розенкрейцер или алхимик. Но то, что последние сокрыли под специфической фразеологией огненных философов, намеренно смешивая космические превращения с духовной алхимией, все это было перенесено великим русским мыслителем из царства метафизической жизни в область жизни практической. То, что Шеллинг определил бы как осознание тождественности субъекта и объекта во внутреннем эго человека, то, что соединяет и связывает последнее с универсальной душой, - то, что является лишь тождеством субъекта и объекта на высшем плане, или неведомым Божеством, - все это граф Толстой соединяет вместе, не покидая земного, материального плана. Он является одним из тех немногих избранных, которые начинают с интуиции и заканчивают почти всеведением. Развитие и проявление высшей САМОСТИ человека, которого достиг граф, - это трансмутация неблагородных металлов (животного вещества) в золото и серебро, или философский камень. Алкахест рядового алхимика - это All-geist [Дух всего], всепроникающий божественный дух высшего посвященного; ибо алхимия была и является, что известно сегодня лишь немногим, в такой же степени духовной философией, как и физической наукой. Тот, кто ничего не знает об одной из них, никогда не узнает многого о другой. Аристотель, поучая своего ученика, Александра, говорил о философском камне: "Это не камень. Он был и есть везде, и в каждом человеке, его называют целью всех философов", - как "Веданта" является вершиной всех философий. Заканчивая данное эссе о науке жизни, можно сказать несколько слов о вечной загадке, которую предложила смертным Сфинкс. Потерпеть неудачу в разрешении проблемы, содержащейся в ней, это значит обречь себя на несомненную смерть, поскольку Сфинкс жизни пожирает недогадливого, который жил лишь в своем "животном теле". Тот, кто живет ради себя, и только ради себя, несомненно умрет, как об этом сообщает высшее "я" низшему "животному я" в данной лекции. Есть семь ключей к этой загадке, и граф открывает эту тайну одним из самых высоких. Ибо, как это прекрасно выразил сам автор, говоря о "герметической философии": Подлинная тайна, наиболее близкая и в то же время крайне отдаленная от любого человека, в которую он должен быть посвящен, или же исчезнуть как атеист, - это он сам. Для него существует эликсир жизни, выпить который, перед открытием философского камня, значит испить напитка смерти, в то время как адепту и эпопту он дарует истинное бессмертие. Он может познать истину, какова она есть в действительности - Алетейю, дыхание Бога, или Жизни, сознательный разум в человеке. Это и есть "всерастворяющий алкахест", и граф Толстой прекрасно справился с этой загадкой. "Люцифер", ноябрь 1887 г. ____________ [1] Или жизнепорождение, жизнеслияние, жизнеразделение, жизнеобновление и жизнеперенесение. [2] Ошибочно употреблять здесь слово "принимая". Люди науки слишком хорошо знают, что то, чему они учат в отношении жизни, является материалистической выдумкой, опровергаемой на каждом шагу логикой и фактами. В этом специфическом вопросе наукой злоупотребляют и заставляют ее служить личным пристрастиям и жесткой политике уничтожения любого духовного устремления и мысли в человечестве. Было бы более правильно сказать - "притворяясь, что принимая". [3] Короче говоря, это как раз то, что для теософов означает "прожить данную жизнь". Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 28-11-2010 17:09
	Где брать идеи 20 мест, где они водятся 0 1. Идеи не появляются от просмотра телевизора. 2. Идеи иногда появляются после прослушивания лекции. 3. Идеи часто появляются во время чтения книги. 4. Хорошие идеи появляются из плохих идей, но только если последние есть в достаточном количестве. 5. Идеи ненавидят конференц-залы, особенно такие конференц-залы, где сохранился опыт критики, личных выпадов или занудства. 6. Идеи возникают, когда сталкиваются непохожие вселенные. 7. Идеи часто стремятся соответствовать ожиданиям. Если люди ожидают идею, то она появится. 8. Идеи боятся экспертов, но восхищаются умом начинающих. Немного осведомленности не помешает. 9. Идеи идут косяками, пока вы не испугаетесь. Уилли Нельсон написал три из своих главных хитов за одну неделю. 10. Идеи приходят благодаря неприятностям. 11. Идеи приходят от нашего эго, и они выходят лучше всего, когда они щедры и самозабвенны. 12. Идеи приходят из природы. 13. Иногда идеи приходят от страха (обычно это в кино), но часто – от уверенности. 14. Полезные идеи приходят, когда вы не спите и находитесь начеку, чтобы не пропустить намек. 15. Однако иногда идеи прокрадываются к нам, когда мы спим и слишком обмякли, чтобы бояться. 16. Идеи замечаешь краем глаза, а иногда – находясь в душе, когда не прилагаешь никаких усилий. 17. Посредственные идеи склонны копировать то, что, похоже, работает как раз в эту минуту. 18. Более крутые идеи перескакивают через посредственные. 19. Идеям не нужен паспорт, и они часто пересекают границы (всякого рода) безнаказанно. 20. Идея должна прийти откуда-то, потому что если она останется там, где есть, и не присоединится к нам здесь, она будет скрытой. А скрытые идеи не превращаются во что-то конкретное, не имеют влияния, не пересекаются с рынком. Они умирают в одиночестве. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 16-07-2011 14:41
	Философ Малек Яфаров — один из главных авторов сетевого литературно-философского журнала «Топос», которому в этом году исполняется 10 лет. Для «Топоса» Яфаров, считающий себя учеником Мераба Мамардашвили, написал десятки эссе, обобщающих опыт русского философствования, опубликовал несколько подборок философских анекдотов, повествование о Сократе и книгу о Гоголе. Тема русской литературы, как известно, заменяющей в России философию, одна из важнейших для Яфарова. Именно поэтому он много думает и записывает тексты как о классиках, так и о современных рецепциях классического наследия. Малек — принципиально внесистемный человек, занимающийся философией не профессионально, но сущностно, жизнью своей доказывая правоту собственных выкладок. А как иначе? Ведь философ похож на естествоиспытателя, проверяющего правильность теории единственно возможным практическим образом — соответствуя своим идеалам. — Многие считают, что философия — нечто отвлечённое, не имеющее никакого отношения в жизни. Есть и противоположное мнение — философия является сутью жизни. — Философия занимает то место в жизни человека, которое он ей отводит: тот, кто отделяет философию от своей повседневности, лишает свою повседневность философии; тот, кто полагает философию своей повседневностью, лишает философию повседневности. Философия прежде всего — это реальный жизненный опыт и только потом, как его результат, понятия и концепции; без учёта этого философия превращается в странное манипулирование словами. Для меня философия распростёрта, протянута на весь континуум жизни, поэтому философия и как суть, и как повседневность — это две стороны одной медали; философский тезис, чтобы быть живым, должен дотягиваться до анекдота, повседневного случая, эпизода, иначе в нём нет живого смысла. — Какая может быть от философии польза в реальной жизни? — Философия преобразует полезность «реальной жизни» в единственную пользу — реальность переживания себя живым, по правилу Демокрита: «Каждое ощущение возникает и существует по истине». Тот, кто научится это делать, то есть находить в себе живое, самим собой пережитое, и следовать ему, тот и будет философом, живым мудрецом, извлекающим из реальной жизни жизнь как реальность. Философия может помочь человеку набить свои карманы жизнью. Гоголь называл это умение «наука весёлой и счастливой жизни», в которой человек не убегает от неё, испугавшись интенсивности и непредсказуемости переживания. — Я правильно понимаю, что те, кто не интересуются философией, живут не в реальности? А где тогда? — Все живут в реальности, но в реальности того, что для них живо. Человек не может жить тем, что для него мертво, не может полностью ограничиваться «условиями пространства, времени и причинности», по определению Толстого; так омертвевшая русская государственность заставляет чиновника оживать воровством, так ребёнок, сидящий перед тарелкой ненавистной ему каши, с любопытством смотрит в окно. — Я знаю, что многие побаиваются приступать к изучению философии — первый шаг, он самый сложный, трудный. С чего бы вы посоветовали начинать? И как систему философского чтения выстраивать? Какие имена и в каком порядке? — Для того, кто «побаивается» философии, возможно, самым продуктивным будет попытаться почувствовать, в чём именно смысл его страха, внимание к своему страху и станет для него первым философским шагом. Тому же, кто бросается в философию с головой, стоит обратить внимание на то, от чего он, собственно, убегает, тогда, скорее всего, окажется, что его так сильно тянет в философию потому, что она наиболее далека от источника его страха, — и это шаг. На мой взгляд, самым простым введением в философию может стать избранное чтение классики, начиная с античности: Демокрит, Пифагор, Протагор, Гераклит, Платон; из Нового времени: Декарт и кто-нибудь ещё на удачу; из новейших: Ницше, Витгенштейн, Мамардашвили; для начала этого более чем достаточно. Главное правило чтения: слушать не имена, термины, концепции, а другого человека. — Как вы бескомпромиссно подошли к своему списку! Я бы делал его более щадящим: первачам важно подсовывать литературно богатые тексты, адаптирующие большую традицию, — скажем, Монтеня или Кьеркегора… — Предпочитаю традицию ясности и простоты, какой бы философ к ней ни принадлежал; вводить в философию новичка за руку — значит с самого начала опираться на его слабость, воспитывать в нём опору на авторитет; литературно богатые тексты хороши для расширения и углубления уже имеющегося горизонта, а вот ясность и простота этот горизонт как раз и задают. Первый реальный живой опыт философствования связан у меня с Мерабом Константиновичем Мамардашвили, и поэтому первое время я видел философию его глазами: Декарта, Канта, Пруста, Пятигорского, Платона, по мере внутреннего взросления я открывал для себя Демокрита, Лейбница, Хармса, Кастанеду, Шнитке, Серафима Саровского; сейчас мне интересно всё пространство мысли в её «бесцельном полёте», по словам Блока. — Вы намеренно ввели в список философов писателей и композитора? — Я ответил на ваш вопрос, профессиональная же принадлежность того человека, общение с которым стало для меня важным, имеет второстепенное значение. Впрочем, любая чрезмерная замкнутость, ограниченность рамками своей профессии приводит к профессиональной деформации и деградации, поэтому философ, а вместе с ним и философия, могут развиваться только в широком культурном контексте. — Я-то таким образом хотел плавно перейти к вашим литературным и музыкальным интересам. Это важный момент, тем более что в России именно литература и музыка выполняли функцию несформированной философской системы. — Не думаю, что литература и музыка восполняли некий недостаток философии, дело в том, что искусство на Руси не может не быть философским в силу специфики русской культуры, внимание которой направлено на единство всего живого. Русский художник в широком смысле слова — скульптор, живописец (иконописец), музыкант, писатель — априори не ограничен рамками своего «занятия», «профессии», «дела», поскольку он, как русский, должен как раз преодолеть свою отдельность в единстве всего. Вспомните «Явление» Иванова, «Прощальную повесть» Гоголя, «опрощение» Толстого, «общее дело» Фёдорова, смысл и значение которых выходят далеко за рамки картины, повести, призыва, тезиса. Каждое значительное «произведение» русской культуры — это целостный феномен, в котором его принадлежность к тому или иному виду искусства имеет частное значение. — А незначительное? — Чем больше мы наполняем плоть и толщу нашей жизни самими собой, тем более призрачной, бледной, бессодержательной и незначительной она становится для других; когда мы, русские, заняты своей отдельностью, как, например, в девяностые и нулевые, наша общественная жизнь сужается, лишается глубины и движения. Если же нам удаётся «уснуть для себя» и «забыться другим», горизонт нашего внимания расширяется, скорость восприятия резко ускоряется и мы становимся способны к «бесцельному полёту в сияющей ночи», как это было после двух отечественных войн. — Что такое «уснуть для себя»? — «Уснуть», «забыться», «задремать» — это специфически русская феноменология, особая технология внимания, которая присуща русской культуре: Гоголь называл её «полусон», Толстой — «забытьё», «Блок — «дрёма», я называю её «живой сон». Особенность русской технологии внимания заключается в том, что посредством неё человек достигает состояния равнозначности всего разнообразия существующего, равности всех его элементов, от самых малых до самых больших. У того же Гоголя в «Вие» русское лукоморье «спит с открытыми глазами» и «смотрит с закрытыми глазами». Русское забытьё отличается от феноменологической редукции западной культуры тем, что на Западе редуцированная реальность выстраивается в отношении предметного положения в ней человека, внимание которого направлено именно на установление, фиксацию своего положения, на Руси — равнозначность элементов в отношении проявляющейся стихии становления, на которую направлено внимание русского, который «забыл», «уснул» для себя, но внимает тому, что «говорит» ему жизнь. Если проще, то русский, как Емеля, заключил договор с жизнью: в обмен на то, что он направляет своё внимание не на себя, а на жизнь, жизнь «выполняет» его желания; «по щучьему велению, по моему хотению», то есть жизнь делает то, что я хочу, а я хочу то, что делает жизнь. — Как «живой сон» влияет на особенности русской философии? Какой вам видится русская философская традиция? Она есть или правильнее говорить о философствовании? — Несомненно, русская философская традиция существует, по крайней мере пока существует преемственность русской культуры, более того, она не только существует, но и развивается, несмотря на постоянное давление прежних идеологических режимов раньше и полное игнорирование философии безыдейной властью сегодня. В связи с русской матрицей единства русская философия с самого начала своего возникновения не могла быть завязана только на профессию философа. Перефразируя известное выражение, на Руси «гражданином можешь ты не быть, а философом — обязан». Решающими формами бытия русского в XVII, XVIII, XIX и даже XX веках были формы литературы, поэзии, театра, философии, живописи, музыки, религии, идеологии, а не отдельности каждого, поэтому, кстати, так слабо развиваются у нас гражданские институты. Русские — феноменальный народ. Русский «живой сон», «дрёма» — это удерживание внимания на единстве. Гоголь определял это так: «вся страна — один человек», поэтому если в стране есть философия, то каждый русский — философ, а вот отдельного философа — нет (как культурного явления). — В каком состоянии находится современная русская философия сегодня? — В благоприятном, поскольку, во-первых, философия перестала испытывать идеологическое насилие и даже давление со стороны власти, во-вторых, быстро формируется единое информационное пространство в различных его модусах, прежде всего модусе Всемирной сети; в-третьих, значительно расширилось наше взаимодействие не только с современными нам культурами — Запада, Востока, арабского мира, но и с уже умершими древними цивилизациями через появившийся благодаря инету доступ к оставленному ими наследию, в-четвёртых, философией сейчас действительно может заниматься каждый. Есть и некоторые трудности, прежде всего размывание русской специфики из-за резкого наплыва информации, полученной и осмысленной в культурах другого типа. В результате чего русский философ хорошо знаком с западной, восточной и другими культурами, но почти не знает свою, русскую. — А что ему нужно знать из русской культуры, кроме того, что вы уже перечислили? Есть ли у русской традиции какие-то свои оригинальные темы или уникальный опыт? — Русская традиция — это и есть уникальный опыт мировосприятия, своеобразие которого в невероятной скорости движения, позволяющей практически бесконечно «рассматривать», переживать каждое мгновение мира. Чудовищно быстрый и бесцельный полёт русского не только «показывает» ему творение каждого мгновения, но и позволяет его волить. Ни в одной современной культуре, кроме русской, не сохранилось воление жизни как творения, Толстой называл это воление жизни «привычное от вечности», именно в нём заключался для него смысл «опрощения»; Гоголь волил величие и торжество смерти, возвращая её в величие и торжество жизни; Достоевский находил живое даже в подполье захлопнувшейся в футляре души. Другие культуры не так быстры, поэтому могут отслеживать и фиксировать только уже сформировавшуюся предметность существования и, соответственно, могут волить только предметные взаимодействия. — Да, кстати, а что происходит с философией сейчас на Западе? — Западная философия в силу специфики своей культуры слишком подвержена доминирующему в обществе тренду, поэтому самым трудным для неё оказывается удерживать своё внимание от поглощения постоянно разрастающейся предметностью. В силу этого наиболее ценным философским опытом на Западе является опыт извлечения смысла из бешено несущейся вперёд деятельности. Извлечённый смысл удерживает западную философию от бесконтрольного расширения и потери идентичности, не даёт ей «бежать слишком далеко впереди паровоза»; таков опыт Демокрита, Декарта, сегодня следует ожидать извлечения кем-то смысла из опыта Нового времени. Скорее всего, это будет не личное, а консолидированное извлечение, может быть, даже в сотрудничестве с философами других типов культур. На Востоке, начиная с буддизма, медленно, но верно идёт процесс перестройки всего наследия древнего созерцания в направлении поставленной буддизмом задачи — прекращения фиксации не только на «тьме», но и на «свете», то есть задачи прекращения какой бы то ни было фиксации вообще, даже в форме «просветления». Вызов Будды настолько грандиозен, что даже его осознание, не говоря уже о принятии и следовании ему, требует колоссальной культурной работы; сегодня этой работе очень поможет тесное взаимодействие с другими культурами, которое заставит Восток утвердиться в таком направлении своего внимания. — Читая современные философские тексты, обращаешь внимание, что подавляющее большинство из них — рефлексии на полях классических текстов. Нынешние философы (как, кстати, и композиторы) вышивают крестиком на полях великих трактатов. Это происходит оттого, что лучше великих уже не скажешь, или потому, что повестка дня исчерпана? — Слишком сильное общественное давление последних двух тысячелетий сформировало у современного человека комплекс неполноценности, ущербности, несовершенства. Не избежала этого комплекса и философия; она боится ставить перед собой грандиозные задачи, ограничиваясь в основном проблемами выживания. Поэтому древние философы кажутся такими великими, а современные — такими... ущербными. Как только современный человек освободится от своего комплекса, ему откроется его действительное величие; уже сегодня это освобождение можно наблюдать во многих естественных науках: астрономии, астрофизике, биологии, акцентирующих внимание на совершенстве мира. Как только русская философия поставит себе целью «лететь, как этот шар, бесцельно в сияющей ночи», а не разрабатывать «гуманистические аспекты генной инженерии» или «некоторые вопросы раннего творчества философа Х», то унылая необходимость конспектирования чьих-либо текстов отпадёт сама собой. Каков философ, такова и повестка; как приколешься, так и потащишься: в том-то и дело, что человек может быть единым и со вселенной, и с подвалом. Выбор всегда за ним. — Последним мощным философским выхлопом оказался французский постструктурализм. Но, как стало очевидным, и он быстро выдохся и сошёл со сцены. Самоликвидировался. Деконструировался. Почему? И что ждать от западной философии дальше? — Все основные «выхлопы» западной философии последних двух столетий были продуктами работы силовой установки трансцендентальной философии, так что следует ожидать прежде всего смены типа двигателя с уже выработавшего свой ресурс трансцендентального на новый «гибридный», то есть совмещающий в себе достижения всех культур современной индоевропейской цивилизации: западной, восточной, русской. Эта работа уже началась: Запад охотно сотрудничает с Востоком и нами, Восток — с Западом и нами, а мы — с Западом и Востоком. Так что основным направлением развития современной философии будет взаимодействие, консолидация различных типов внимания в единстве совершенного мышления. Две таких смены мы знаем хорошо: Античность на Средневековье, Средневековье на Новое время. Что касается «сотрудничества», то, пожалуй, я могу привести пару примеров. Во-первых, одной из самых лучших мировых школ буддологии является русская школа: Розенберг, Щербатской, Пятигорский и другие, эту школу можно признать формой сотрудничества, так как благодаря пристальному всматриванию в буддистскую философию русские создали основание для понимания самих себя; это «скрытое», неявное, но всё же сотрудничество. Другой пример: на Западе получили широкое распространение различные йогические и созерцательные техники Востока, пусть и воспринятые слишком предметно, слишком по-западному. Или, в-третьих, возьмём распространение русской литературы как специфического культурного феномена и на Западе, и на Востоке. Процесс более открытого взаимодействия начался не так давно, но уже набрал ход, и совместная работа сотен учёных из разных стран на Большом адронном коллайдере — только начало будущего взаимодействия. — Читатели вам пеняют: почему вы всех критикуете? Даже Канта! Даже Гуссерля! Нечто право имеете или самоутверждаетесь таким образом? — Решающей задачей моих размышлений является направить и удержать внимание на достигнутом совершенстве мышления, которое в трансцендентальной философии зашло в тупик опредмечивания способности фиксации. Поэтому и Кант, и Гуссерль, и Сартр, и Хайдеггер оказались запертыми в горизонте фиксирующей способности человека. Меня фамилии, звания, всеобщее мнение, впрочем, как и моё собственное мнение, право, самоутверждение, интересуют намного меньше, чем существо дела; например, Демокрита, Декарта, Ньютона я не критикую потому, что их мышление совершенно. Конечно, сейчас, как результат удержанного внимания, сформировалось намерение совершенства, и оно работает само, без усилия, поэтому такой необходимости «защищать» чистоту своего внимания у меня уже нет, так что почти нет и критики. — Кого вы видите в своих учителях и предшественниках? На какую традицию ориентируетесь? — Я уже отвечал на этот вопрос: традицию простоты, ясности, наивности, несомненности, кто бы её ни представлял: античный философ или моя мама. В этом смысле единственным моим учителем является, по словам Пастернака, «одна и та же жизнь», которая наполняет меня собой, не спрашивая ничего взамен, у которой нет предела, ограничения, кроме ограничения моего намерения, которая наполняет меня любовью, торжеством и величием, сколько я могу понести, болью, печалью и ужасом, сколько я могу выдержать. Философ, ориентирующийся на кого-то, перестаёт быть философом по определению философии как стремления к мудрости. — А как вы относитесь к религии? — Религия, во всём разнообразии её форм, — один из самых существенных культурных феноменов, обозначивших взросление современной цивилизации и сыгравший решающую роль в становлении современного человека. Религиозный опыт отложен в нас как наше мировосприятие, без него мы были бы совершенно другими; он стал основой современности, и, опираясь на этот опыт, мы двигаемся дальше по древнему правилу: «будьте совершенны». Этот опыт имеет значение и для меня: проросшее горчичное зерно дало свой плод: по словам поэта, «вселенная — во мне»… — И, пожалуй, последний вопрос: в чём, на ваш взгляд, смысл жизни (если, конечно, он есть)? — Вне жизни ничего нет, поэтому единственным смыслом жизни является она сама. Другое дело, что человек, отделив себя от всего остального, может полагать себе как особому существу некие внешние цели: разумные, благородные, светлые или, наоборот, иррациональные, мрачные, тёмные. Такому человеку, чтобы чувствовать себя живым и находить в своей жизни смысл, как «человеку из подполья» Достоевского, остаётся следовать своему хотению как выражению целостности себя, а это хотение может быть очень странным, эксцентричным или даже диким. Кто не отделил себя от жизни всего, тому всё — трын-трава, он принимает жизнь во всей её полноте. Я думаю, что сегодня как никогда очевидно, что смысл жизни заключается в ней самой; жизнь — это бесцельный полёт. Беседовал Дмитрий Бавильский Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 10-09-2011 23:06
	Лев Выготский Слепой ребёнок У них (слепых. — Л.В.) развиваются такие особенности, которых мы не можем заметить у зрячих, и надо, полагать, что в случае исключительного общения слепых со слепыми, без всякого общения со зрячими, могла бы возникнуть особая порода людей. К. Бюрклен[1] 1 Если оставить в стороне частности и пренебречь деталями, можно представить развитие научных взглядов на психологию слепых в виде одной линии, которая идет от глубокой древности до наших дней, то теряясь во тьме ложных идей, то появляясь опять с каждым новым завоеванием науки. Как магнитная стрелка указывает на север, так эта линия указывает на истину и позволяет оценить всякое историческое заблуждение степенью его отклонения от этого пути углом искривления основной линии. В сущности наука о слепом человеке, поскольку она шла к истине, вся сводится к развертыванию одной центральной идеи, которой человечество тысячелетиями пытается овладеть, потому что она не только идея о слепом, но и вообще о психологической природе человека. В психологии слепых, как и во всяком знании, заблуждаться можно по-разному, но идти к истине только одним путем. Эта идея сводится к тому, что слепота есть не только отсутствие зрения (дефект отдельного органа); она вызывает глубочайшую перестройку всех сил организма и личности. Слепота, создавая новый, особенный склад личности, вызывает к жизни новые силы, изменяет нормальные направления функций, творчески и органически пересоздает и формирует психику человека. Следовательно, слепота есть не только дефект, минус, слабость, но и в каком-то смысле источник выявления способностей, плюс, сила (как это ни странно и ни похоже на парадокс!). Эта идея пережила три главных этапа, из сопоставления которых становится ясным направление, тенденция ее развития. Первая эпоха может быть обозначена как мистическая, вторая — наивно-биологическая и третья, современная — научная или социально-психологическая. /86/ 2 Первая эпоха охватывает древность, средние века и значительнейшую часть новой истории. До сих пор пережитки этой эпохи видны в народных взглядах на слепого, в легендах, сказках, пословицах. В слепоте видели прежде всего огромное несчастье, к которому относились с суеверным страхом и уважением. Наряду с отношением к слепому как к беспомощному, беззащитному и заброшенному существу, возникает общее убеждение в том, что у слепых развиваются высшие мистические силы души, что им доступно духовное знание и видение вместо утраченного физического зрения. До сих пор еще многие говорят о стремлении слепых к духовному свету: видимо, в этом заключена доля истины, хотя и искаженная страхом и непониманием религиозно-мыслящего ума. Хранителями народной мудрости, певцами, прорицателями будущего, по преданию, часто были слепые. Гомер был слепцом. Про Демокрита рассказывают, что он сам ослепил себя, чтобы отдаться вполне философии. Если это и неверно, то во всяком случае показательно: сама возможность подобного предания, которое никому не казалось нелепым, свидетельствует о таком воззрении на слепоту, согласно которому философский дар может усилиться с потерей зрения. Любопытно, что талмуд, который приравнивает слепых, прокаженных и бездетных к мертвым, говоря о слепых, употребляет эвфемистическое выражение «человек с изобилием света». Немецкие народные поговорки и изречения традиционной мудрости хранят следы этого же взгляда: «Слепой хочет видеть все» или «Соломон нашел у слепых мудрость, потому что они не делают шага, не исследовав почвы, по которой ступают». О. Ванечек (О.Wanecek, 1919) в исследовании о слепом в саге, сказке и легенде показал, что народному творчеству присущ взгляд на слепого как на человека с пробудившимся внутренним зрением, одаренного духовным знанием, чуждым другим людям. Христианство, которое принесло с собой переоценку ценностей, в сущности изменило только моральное содержание этой идеи, но оставило неизменной самую суть. «Последним здесь», к которым, конечно, относились и слепые, было обещано стать «первыми там». В средние века это была важнейшая догма философии слепоты, в которой, как во всяком лишении, страдании, видели духовную ценность; церковная паперть была отдана в безраздельное владение слепым. Это знаменовало одновременно и нищенство в земной жизни, и близость к богу. В немощном теле, говорили тогда, живет высокий дух. Опять в слепоте открылась какая-то мистическая вторая сторона, какая-то духовная ценность, какой-то положительный смысл. Мистическим следует назвать этот этап в развитии психологии слепых не только из-за того, что он был окрашен религиозными представлениями и верованиями, не только потому, что слепых всячески приближали /87/ к богу: видимых, но не видящих - к видящему, но невидимому, как говорили еврейские мудрецы. По сути дела способности, которые приписывались слепым, считались сверхчувственными силами души, связь их со слепотой казалась загадочной, чудесной, непонятной. Эти воззрения возникли не из опыта, не из свидетельства самих слепых о себе, не из научного исследования слепого и его общественной роли, а из учения о духе и теле и веры в бестелесный дух. И все же, хотя история дотла разрушила, а наука до конца разоблачила несостоятельность этой философии, в ее глубочайших основах была скрыта частица истины. 3 Только эпоха просвещения (XVIII в.) открыла новую эру в понимании слепоты. На место мистики была поставлена наука, на место предубеждения — опыт и изучение. Величайшее историческое значениё этой эпохи для рассматриваемой нами проблемы заключается в том, что новое понимание психологии создало (как свое прямое следствие) воспитание и образование слепых, приобщая их к социальной жизни и открывая доступ к культуре. В теоретическом плане новое понимание выразилось в учении о викариате органов чувств. Согласно этому воззрению, выпадение одной из функций восприятия, недостаток одного органа компенсируется повышенным функционированием и развитием других органов. Как в случае отсутствия или болезни одного из парных органов - например почки или легкого, другой, здоровый орган компенсаторно развивается, увеличивается и заступает место больного, принимая на себя часть его функций, так и дефект зрения вызывает усиленное развитие слуха, осязания и других оставшихся чувств. Создавались целые легенды о сверхнормальной остроте осязания у слепых; говорили о мудрости благой природы, которая одной рукой отбирает, а другой отдает назад забранное и заботится о своих созданиях; верили в то, что всякий слепой, уже благодаря одному этому факту, есть слепой музыкант, т.е. человек, одаренный повышенным и исключительным слухом; открывали новое, особое, недоступное зрячим шестое чувство у слепых. В основе всех этих легенд лежали истинные наблюдения и факты из жизни слепых, но ложно истолкованные и потому искаженные до неузнаваемости. К.Бюрклен собрал мнения различных авторов (X.А.Фриче, Л.Бачко, Штукэ, X.В.Ротермунд, И.В.Клейн и других), которые в различных формах развивали эту идею (К.Burklen, 1924). Однако исследования очень скоро обнаружили несостоятельность такой теории. Они указывали как на непреложно установленный факт, что сверхнормального развития функций осязания и слуха у слепых нет; что, напротив, очень часто эти функции бывают у слепых развиты в меньшей мере, чем у зрячих; наконец, там, где мы встречаемся с повышенной по сравнению с нормальной /88/ функцией осязания, это явление оказывается вторичным, зависимым, производным, скорее следствием развития, чем его причиной. Указанное явление возникает не из прямой физиологической компенсации дефекта зрения (как увеличение почки), а очень сложным и косвенным путем общей социально-психологической компенсации, не замещая выпавшую функцию и не заступая место недостающего органа. Следовательно, не может быть речи ни о каком викариате органов чувств. Правильно отмечал Люзарди, что палец никогда не научит слепого действительно видеть. Е.Биндер вслед за Аппиа показал, что функции органов чувств не переносятся с одного органа на другой и что выражение «викариат чувств», т.е. замещение органов чувств, неправильно употребляется в физиологии. Решающее значение для опровержения этой догмы имели исследования Фисбаха, опубликованные в физиологическом архиве Э.Пфлюгера и показавшие ее несостоятельность. Спор разрешила экспериментальная психология. Она указала путь для правильного понимания тех фактов, которые лежали в основе этой теории. Э.Мейман оспаривал положение Фисбаха, что при дефекте одного чувства страдают все чувства. Он утверждал, что на деле есть своего рода замещение функций восприятия (Е.Мешпапп, 1911). В. Вундт пришел к выводу, что замена области физиологических функций есть частный случай упражнения и приспособления. Следовательно, замещение надо понимать не в смысле прямого принятия на себя другими органами физиологических функций глаза, но сложной перестройки всей психической деятельности, вызванной нарушением важнейшей функции и направленной при посредстве ассоциации, памяти, внимания к созданию и выработке нового вида равновесия организма взамен нарушенного. Но если такая наивно-биологическая концепция и оказалась неверной и вынуждена была уступить свое место другой теории, все же она сделала огромный шаг вперед по пути к завоеванию научной истины о слепоте. Она впервые с мерилом научного наблюдения и с критерием опыта подошла к тому факту, что слепота не есть только дефект, только недостаточность, но и вызывает к жизни и деятельности новые силы, новые функции и исполняет какую-то творчески-созидательную органическую работу, хотя эта теория и не могла указать, в чем именно такая работа заключается. Насколько огромно и велико практическое значение такого шага к истине, можно судить по тому факту, что эта эпоха создала воспитание и образование слепых. Одна точка Брайля сделала для слепых больше, чем тысячи благотворителей; возможность читать и писать оказалась важнее, чем «шестое чувство» — и изощренность осязания и слуха. На памятнике В. Гаюи, основателя образования слепых, написаны слова, обращенные к слепому ребенку: «Ты найдешь свет в образовании и в труде». В знании и труде видел Гаюи разрешение трагедии слепоты и указал /89/ этим путь, по которому мы идем сейчас. Эпоха Гаюи дала слепым образование; наша эпоха должна дать им труд. 4 Наука нового времени подошла ближе к овладению истиной о психологии слепого человека. Школа венского психиатра А. Адлера, разрабатывающая метод индивидуальной психологии, т. е. социальной психологии личности, указала на значение и психологическую роль органического дефекта в процессе развития и формирования личности. Если какой-либо орган из-за морфологической или функциональной неполноценности не справляется вполне со своей работой, то центральная нервная система и психический аппарат принимают на себя задачу компенсировать затрудненное функционирование органа. Они создают над малоценным органом или функцией психическую надстройку, стремящуюся обеспечить организм в слабом и угрожаемом пункте. При соприкосновении с внешней средой возникает конфликт, вызванный несоответствием недостаточного органа или функции с их задачами, что ведет к повышенной возможности заболевания и смертности. Этот конфликт создает и повышенные возможности и стимулы к сверхкомпенсации. Дефект становится, таким образом, исходной точкой и главной движущей силой психического развития личности. Если борьба кончается для организма победой, то он не только справляется с созданными дефектом затруднениями, но и поднимается сам в своем развитии на высшую ступень, создавая из недостаточности одаренность, из дефекта — способности, из слабости — силу, из малоценности — сверхценность. Так, слепой от рождения Н.Соундерсон составил учебник геометрии (А. Adler, 1927). Какого огромного напряжения должны были достигнуть у него психические силы и тенденция к сверхкомпенсации, вызванные к жизни дефектом зрения, чтобы он мог не только справиться с пространственной ограниченностью, которую влечет за собой слепота, но и овладеть пространством в высших формах, доступных человечеству только в научном мышлении, в геометрических построениях. Там, где мы имеем гораздо более низкие степени этого процесса, основной закон остается тот же. Любопытно, что в школах живописи Адлер нашел 70% учащихся с аномалиями зрения и столько же учащихся с дефектами речи в школах драматического искусства (А. Adler — В кн.: Heilen und Bilder, 1914, с. 21). Призвание к живописи, способности к ней выросли из дефектов глаза, артистическая одаренность — из преодоленных дефектов речевого аппарата. Однако счастливый исход вовсе не единственный или даже наиболее частый результат борьбы за преодоление дефекта. Было бы наивно думать, что всякая болезнь непременно кончается благополучно, что каждый дефект счастливо превращается в талант. Всякая борьба имеет два исхода. Второй исход — неудача /90/ сверхкомпенсации, полная победа чувства слабости, асоциальность поведения, создание защитных позиций из своей слабости, превращение ее в оружие, фиктивная цель существования, в сущности безумие, невозможность нормальной психической жизни личности — бегство в болезнь, невроз. Между этими двумя полюсами располагается огромное и неисчерпаемое многообразие различных степеней удачи и неудачи, одаренности и невроза — от минимальных до максимальных. Существование крайних точек обозначает пределы самого явления и дает крайнее выражение его сущности и природы. Слепота создает затруднения при вхождении слепого ребенка в жизнь. По этой линии возгорается конфликт. Фактически дефект реализуется как социальный вывих. Слепота ставит своего носителя на определенную и затрудненную социальную позицию. Чувство малоценности, неуверенность и слабость возникают как результат оценки слепым своей позиции. Как реакция психического аппарата развиваются тенденции к сверхкомпенсации. Они направлены на формирование социально полноценной личности, на завоевание позиции в общественной жизни. Они направлены на преодоление конфликта и, следовательно, не развивают осязаниё, слух и т. п., а захватывают всю личность без остатка, начиная с самого внутреннего ее ядра; они стремятся не заменить зрение, а преодолеть и сверхкомпенсировать социальный конфликт, психологическую неустойчивость как результат физического дефекта. В этом суть нового взгляда. Прежде думали, что у слепого ребенка вся жизнь и все развитие будут идти по линии его слепоты. Новый закон говорит, что они пойдут против этой линии. Тот, кто захочет постичь психологию личности слепого прямо из факта Слепоты, как непосредственно определенную этим фактом, поймет ее столь же неверно, как тот, кто в прививке оспы увидит только болезнь. Верно, прививка оспы есть прививка болезни, но в сущности она есть прививка сверхздоровья. В свете этого закона получают объяснение все частные психологические наблюдения над слепыми в их отношении к лейтлинии развития, к единому жизненному плану, к конечной цели, к «пятому акту», как выражается Адлер. Не в связи с прошлым, а с направленностью на будущее должны быть поняты отдельные психологические явления и процессы. Для полного понимания всех особенностей слепого мы должны вскрыть заложенные в его психологии тенденции, зародыши будущего. В сущности это общие требования диалектического мышления в науке: для полного освещения какого-нибудь явления надо рассмотреть его в связи с его прошедшим и будущим. Вот такую перспективу будущего вносит Адлер в психологию. 5 Психологи давно отметили тот факт, что слепоты своей слепой вообще никак не переживает вопреки ходячему мнению, будто он /91/ постоянно чувствует себя погруженным во тьму. По прекрасному выражению А.В. Бирилева, высокообразованного слепого, слепой не видит света так как зрячий с завязанными глазами. Слепой так же не видит света, как зрячий не видит его своей рукой, т.е. он не ощущает и не чувствует непосредственно того, что лишен зрения. «Своего физического недостатка непосредственно я ощущать не мог», — свидетельствует А.М. Щербина (1916, с.10). Основу психики слепого составляет не «инстинктивное органическое влечение к свету», не стремление «освободиться от мрачной завесы», как изобразил ее В.Г.Короленко в знаменитой повести «Слепой музыкант». Способность видеть свет для слепого имеет значение практическое и прагматическое, а не инстинктивно-органическое, т.е. слепой только косвенно, отраженно, только в социальных следствиях ощущает свой дефект. Было бы наивной ошибкой зрячего человека полагать, что мы найдём в психике слепого слепоту или ее психическую тень, проекцию, отображение; в его психике нет ничего, кроме тенденций к преодолению слепоты (стремлений к сверхкомпенсации) и попыток завоевать социальную позицию. Почти все исследователи сходятся, например, в том, что у слепого мы встречаем в общем более высокое, чем у зрячих, развитие памяти. Последнее сравнительное исследование Э. Кречмера (1928) показало, что слепые обладают лучшей словесной, механической и рассудочной памятью. А.Петцельд приводит тот же факт, установленный рядом исследований (А. Petzeld, 1925). Бюрклен собрал мнения многих авторов, совпадающих в одном — в утверждении особой силы развития у слепых памяти, превосходящей обычно память зрячих (К. Burklen, 1924). Адлер спросил бы, для чего у слепых сильно развита память, т. е. чем обусловлено это переразвитие, какие функции в поведении личности оно исполняет, какой потребности отвечает. Правильнее было бы сказать, что у слепых есть тенденция к повышенному развитию памяти; развивается ли она на деле очень высоко — это зависит от многих и сложных обстоятельств. Тенденция, установленная с несомненностью в психике слепого, становится совершенно объяснимой в свете компенсации. Чтобы завоевать позицию в общественной жизни, слепой человек вынужден развивать все свои компенсирующие функции. Память у слепого развивается под давлением тенденций к компенсации малоценности, создаваемой слепотой. Это можно видеть из того, что она развивается совершенно специфическим образом, определенным конечной целью этого процесса. О внимании слепых имеются различные и противоречивые данные. Одни авторы (К. Штумпф и др.) склонны видеть у слепого повышенную деятельность внимания; другие (Шредер, Ф. Цех) и главным образом учителя слепых, наблюдающие поведение учащихся во время занятий, утверждают, что внимание слепых развито ниже, чем у зрячих. Однако неверно ставить вопрос о сравнительном развитии психических функций у слепых /92/ и зрячих как количественную проблему. Нужно спрашивать не о количественном, а о качественном, функциональном различии одной и той же деятельности у слепых и зрячих. В каком направлении развивается внимание у слепого? Вот как надо спрашивать. И здесь, в установлении качественных особенностей, сходятся все. Точно так же, как у слепого есть тенденция к развитию памяти специфическим образом, у него есть тенденция к специфическому развитию внимания. Или вернее: как одним, так и другим процессом овладевает общая тенденция к компенсации слепоты и дает им обоим одно направление. Своеобразие внимания у слепого заключается в особой силе сосредоточения последовательно вступающих в поле сознания раздражений слуха и осязания, в отличие от симультанно, т. е. сразу вступающих в поле зрения зрительных ощущений, вызывающих быструю смену и рассеивание внимания вследствие конкуренции многих одновременных стимулов. Когда мы хотим собрать наше внимание, по словам К. Штумпфа, мы прикрываем глаза и искусственно превращаемся в слепых (1913). В связи с этим стоит и противоположная, уравновешивающая и ограничивающая особенность внимания у слепого: полнейшей концентрации на одном предмете до полного забвения об окружающем, полного погружения в предмет (что мы встречаем у зрячих) у слепых не может быть; слепой вынужден при всех обстоятельствах сохранять известный контакт с внешним миром через ухо и потому до известной степени всегда должен распределять свое слуховое внимание в ущерб его концентрации (там же). Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 10-09-2011 23:07
	Можно было бы показать на каждой главе психологии слепых то же самое, что мы наметили сейчас на примерах памяти и внимания. И эмоции, и чувства, и фантазия, и мышление и прочие процессы психики слепого подчинены одной общей тенденции к компенсации слепоты. Это единство всей целевой жизненной установки Адлер называет лейтлинией жизни — единым жизненным планом, который бессознательно осуществляется во внешне отрывочных эпизодах и периодах и пронизывает их как общая нить, служа основой для биографии личности. «Поскольку с течением времени все душевные функции протекают в избранном направлении, все душевные процессы получают свое типическое выражение, постольку образуется сумма тактических приемов, устремлений и способностей, которые покрывают собой и очерчивают определившийся жизненный план. Вот это мы и называем характером» (О.Рюле, 1926, с.12). Вопреки теории Кречмера, для которого развитие характера есть лишь пассивное развертывание того основного биологического типа, который врожденно присущ человеку, учение Адлера выводит и объясняет структуру характера и личности не из пассивного развертывания прошлого, а из активного приспособления к будущему. Отсюда основное правило для психологии слепых: не из частей может быть объяснено и понято целое, а из целого могут быть постигнуты его части. Психология слепых может быть сконструирована /93/ не из суммы отдельных особенностей, частных уклонений, единичных признаков той или иной функции, но сами эти особенности и уклонения становятся понятными только тогда, когда мы будем исходить из единого и целого жизненного плана, из лейтлинии слепого и определять место и значение каждой особенности и отдельного признака в этом целом и в связи с ними, т.е. со всеми остальными признаками. До сих пор наука располагает очень немногими попытками исследовать личность слепого в целом, разгадать его лейтлинию. Исследователи подходили к вопросу большей частью суммарно и изучали частности. К числу таких синтетических опытов, наиболее удачных, относится упоминавшаяся выше работа А.Петцельда. Его основное положение: у слепых на первом месте стоит ограниченность в свободе движений, беспомощность в отношении пространства, которая, в отличие от глухонемых, позволяет сейчас же узнать слепого. Зато остальные. силы и способности слепых могут полноценно функционировать в такой мере, в какой мы не можем заметить этого у глухонемых. Самое характерное в личности слепого — противоречие между относительной беспомощностью в пространственном отношении и возможностью посредством речи полного и совершенно адекватного общения и взаимного понимания со зрячими (А.Petzeld, 1925), что вполне укладывается в психологическую схему дефекта и компенсации. Этот пример — частный случай противоположности, которую устанавливает основной диалектический закон психологии между органически данной недостаточностью и психическими стремлениями. Источником компенсации при слепоте является не развитие осязания или утончение слуха, а речь-пользование социальным опытом, общение со зрячими. Петцельд с насмешкой приводит мнение глазного врача М.Дюфура, что слепых надо делать рулевыми на судах, так как они вследствие утонченного слуха должны в тумане улавливать всякую опасность. Для Петцельда (1925) невозможно серьезно искать компенсацию слепоты в развитии слуха или других отдельных функций. На основе психологического анализа пространственных представлений слепых и природы нашего зрения он приходит к выводу, что основная движущая сила компенсации слепоты - приближение через речь к социальному опыту зрячих - не имеет естественных, заключенных в самой природе слепоты границ для своего развития. Есть ли нечто такое, чего слепой не может знать из-за слепоты, спрашивает он и приходит к выводу, имеющему огромное принципиальное значение для всей психологии и педагогики слепых: способность к знанию у слепого есть способность к знанию всего, его понимание в основе есть способность к пониманию всего (там же). Это значит, что перед слепым открывается возможность достижения социальной ценности в полной мере. Очень поучительно сопоставить психологию и возможности развития слепого и глухого. С точки зрения чисто органической /94/ глухота есть меньший дефект, чем слепота. Слепое животное, вероятно, более беспомощно, чем глухое. Мир природы входит в нас через глаз больше, чем через ухо. Наш мир организован более как зрительный феномен, чем звуковой. Почти нет таких биологически важных функций, которые испытывали бы нарушение в связи с глухотой; со слепотой же падает пространственная ориентировка и свобода движений, т.е. важнейшая животная функция. Итак, со стороны биологической слепой потерял больше, чем глухой. Но для человека, у которого на первый план выступили искусственные, социальные, технические функции, глухота означает гораздо больший недостаток, чем слепота. Глухота вызывает немоту, лишает речи, изолирует человека, выключает его из социального контакта, опирающегося на речь. Глухой как организм, как тело имеет большие возможности развития, чем слепой; но слепой как личность, как социальная единица находится в неизмеримо более благоприятном положении: у него есть речь, а с ней вместе и возможность социальной полноценности. Таким образом, лейтлиния в психологии слепого человека направлена на преодоление дефекта через его социальную компенсацию, через приобщение к опыту зрячих, через речь. Слепоту побеждает слово. 6 Теперь мы можем обратиться к основному вопросу, намеченному в эпиграфе: является ли слепой в глазах науки представителем особенной породы людей. Если нет, то каковы границы, размеры и значения всех особенностей его личности? В качестве кого слепой принимает участие в общественной и культурной жизни? В главном мы ответили на этот вопрос всем сказанным выше. В сущности он дан уже в ограничивающем условии самого эпиграфа: если бы процессы компенсации не направлялись общением со зрячими и требованием приспособиться к социальной жизни, если бы слепой жил только среди слепых — только в этом случае из него мог бы выработаться особый тип человеческого существа. Ни в конечной точке, к которой направлено развитие слепого ребенка, ни в самом механизме, приводящем в движение силы развития, нет принципиальной разницы между зрячим и слепым ребенком. Это важнейшее положение психологии и педагогики слепых. Всякий ребенок наделен относительной органической неполноценностью в обществе взрослых, в котором он растет (А.Adler, 1927). Это позволяет нам рассматривать всякое детство как возраст неуверенности, малоценности и всякое развитие как направленное на преодоление этого состояния путем компенсации. Итак, и конечная точка развития — завоевание социальной позиции, и весь процесс развития одинаковы у слепого и зрячего ребенка. /95/ Психологи и физиологи одинаково признают диалектический характер психологических актов и рефлексов. Это есть общий тип высшей нервной и психической деятельности. Необходимость побороть, преодолеть препятствие вызывает повышение энергии и силы. Вообразим себе существо абсолютно приспособленное, не встречающее решительно ни в чем препятствий для жизненных отправлений. Такое существо по необходимости будет неспособно к развитию, повышению своих функций и движению вперед, ибо что будет толкать его на такое продвижение? Поэтому именно в неприспособленности детства лежит источник огромных возможностей развития. Эти явления принадлежат к числу столь элементарных, общих всем формам поведения от низших и до высших, что их никак нельзя считать каким-то исключительным свойством психики слепого, его особенностью. Верно обратное: повышенное развитие этих процессов в поведении слепого — частный случай общего закона. Уже в инстинктивных, т.е. простейших, формах поведения мы встречаемся с обеими особенностями, которые описали выше как основные черты психики слепого: с целенаправленностью психологических актов и их нарастанием при наличии препятствий. Так что и направленность на будущее не составляет исключительной принадлежности психики слепого, а является общей формой поведения. И.П. Павлов, изучая самые элементарные условные связи, наткнулся в исследованиях на этот факт и описал его, назвав рефлексом цели. Этим парадоксальным с виду выражением он хочет указать на два момента: 1) на то, что эти процессы протекают по типу рефлекторного акта; 2) на то, что они направлены на будущее, в связи с которым и могут быть поняты. Остается прибавить, что не только конечная точка и ведущие к ней пути развития общие у слепого и зрячего, но и главный источник, из которого это развитие черпает свое содержание, один и тот же у обоих — язык. Мы уже привели выше мнение Петцельда, что именно язык, пользование речью есть орудие преодоления последствий слепоты. Он же установил, что процесс пользования речью принципиально одинаков у слепых и у зрячих: он разъяснил при этом теорию суррогатных представлений Ф.Гитшманна: «Красное для слепого, — говорит он, — такое же отношение значения, как и для зрячего, хотя это для него может быть только предметом значения, а не восприятия. Черное и белое в его понимании такие же противоположности, как и у зрячего, и их значимость как отношений объектов тоже не меньшая... Язык слепых, если допустить фикцию, был бы совершенно другим только в мире слепых. Дюфур прав, когда говорит, что язык, созданный слепыми, мало походил бы на наш. Но мы не можем согласиться с ним, когда он говорит: “Я видел, что в сущности слепые думают на одном языке, а говорят на другом”» (А. Petzeld, 1925). Итак, главный источник, откуда компенсация черпает силы, оказывается опять одним и тем же у слепых и зрячих. Рассматривая /96/ процесс воспитания слепого ребенка с точки зрения учения об условных рефлексах, мы пришли в свое время к следующему: со стороны физиологической нет принципиальной разницы между воспитанием слепого и зрячего ребенка. Такое совпадение не должно нас удивлять, так как мы заранее должны были ожидать, что физиологическая основа поведения обнаружит ту же структуру, что и психологическая надстройка. Так с двух разных концов мы подходим к одному и тому же. Совпадение физиологических и психологических данных должно еще более убедить нас в правильности основного вывода. Мы можем сформулировать его так: слепота, как органическая неполноценность, дает толчок для процессов компенсации, приводящих к образованию ряда особенностей в психологии слепого и перестраивающих все отдельные, частные функции под углом основной жизненной задачи. Каждая отдельная функция психического аппарата слепого представляет свои особенности, часто очень значительные по сравнению со зрячими; предоставленный сам себе, этот биологический процесс образования и накопления особенностей и уклонений от нормального типа в сторону в случае жизни слепого в мире слепых с неизбежностью привел бы к созданию особенной породы людей. Под давлением социальных требований зрячих, процессов сверхкомпенсации и пользования речью, одинаковых у слепых и зрячих, все развитие этих особённостей складывается так, что структура личности слепого в целом имеет тенденцию к достижению определенного нормального социального типа. При частных уклонениях мы можем иметь нормальный тип личности в целом. Заслуга установления этого факта принадлежит Штерну (W.Stern, 1921). Он принял учение о компенсации и объяснил, как из слабости рождается сила, из недостатков — достоинства. У слепого компенсаторно утончается способность различения при осязании — не через действительное повышение нервной возбудимости, но через упражнения в наблюдении, оценке и понимании различий. Так же и в области психики малоценность одного какого-нибудь свойства может быть частично или полностью замещена усиленным развитием другого. Слабая память, например, уравновешивается выработкой понимания, которое ставится на службу наблюдательности и запоминанию; слабость воли и недостаток инициативы могут быть компенсированы внушаемостью и тенденцией к подражанию и т. д. Аналогичный взгляд укрепляется в медицине: единственный критерий здоровья и болезни есть целесообразное или нецелесообразное функционирование всего организма, а частичныё отклонения оцениваются лишь постольку, поскольку они компенсируются или не компенсируются другими функциями организма. Против «микроскопически утонченного анализа ненормальностей» Штерн выдвигает положение: частные функции могут представлять значительное уклонение от нормы и все-таки личность или организм в целом могут быть совершенно нормальными. Ребенок с дефектом не есть непременно дефективный ребенок. От исхода компенсации, /97/ т. е. от конечного формирования его личности в целом, зависит степень его дефективности и нормальности. К.Бюрклен намечает два основных типа слепых: один стремится. по возможности уменьшить и свести на нет пропасть, отделяющую слепого от зрячего; другой, напротив, подчеркивает различия и требует признания особой формы личности, отвечающей переживаниям слепого. Штерн полагает, что эта противоположность тоже имеет психологическую природу; оба слепых, вероятно, принадлежат к двум различным типам (К. Burklen, 1924). Оба типа в нашем понимании означают два крайних исхода компенсации: удачу и неудачу этого основного процесса. Что сам по себе этот процесс, независимо от плохого исхода, не заключает в себе ничего исключительного, присущего только психологии слепого, мы уже говорили. Добавим только, что такую элементарную и основную для всех форм деятельности и развития функцию, как упражнение, современная психотехника считает частным случаем компенсации. Поэтому одинаково ошибочно как относить слепого на основании наличия и господства этого процесса в его психике к особенному типу человека, так и закрывать глаза на те глубокие особенности, которые характеризуют этот общий процесс у слепых. В. Штейнберг справедливо оспаривает ходячий лозунг слепых: «Мы не слепые, мы только не можем видеть» (К. Burklen, 1924, с. 8). Все функции, все свойства. перестраиваются в особенных условиях развития слепого: нельзя сводить все различие к одному пункту. Но вместе с тем личность в целом у слепого и зрячего может принадлежать к одному и тому же типу. Верно говорят, что слепой больше понимает мир зрячих, чем зрячие-мир слепого. Такое понимание было бы невозможно, если бы слепой в развитии не приближался к типу нормального человека. Возникают вопросы: чем же объясняется существование двух типов слепых? Не обусловлено ли это органическими или психологическими причинами? Не опровергает ли это выдвинутые выше положения, или, по крайней мере, не вносит ли в них существенных ограничений и поправок? У одних слепых, как прекрасно описал Щербина, органически компенсируется дефект, «создается как бы вторая природа» (1916, с. 10), и они находят в жизни при всех затруднениях, связанных со слепотой, и своеобразную прелесть, отказаться от которой они не согласились бы ни за какие личные блага. Это значит, что у слепых психическая надстройка так гармонически компенсировала малоценность, что стала основой их личности; отказаться от нее значило бы для них отказаться от себя. Эти случаи вполне подтверждают учение о компенсации. Что касается случаев неудачи компенсации, то здесь психологическая проблема переходит в проблему общественную: разве здоровые дети огромнейших масс человечества достигают всего, чего они могли бы и должны были бы достигнуть по психофизиологической структуре? /98/ 7 Наш обзор закончен; мы у берега. В наши задачи не входило сколько-нибудь полно осветить психологию слепых; мы хотели только наметить центральную точку проблемы, тот узел, в котором завязаны все нити их психологии. Этот узел мы нашли в научной идее компенсации. Что же отделяет научную концепцию этой проблемы от донаучной? Если древний мир и христианство видели разрешение проблемы слепоты в мистических силах духа, если наивно-биологическая теория видела его в автоматической органической компенсации, то научное выражение той же идеи формулирует проблему разрешения слепоты как общественную и психологическую. Поверхностному взору легко может показаться, что идея компенсации возвращает нас назад, к христиански-средневековому взгляду на положительную роль страдания, немощи плоти. На самом деле нельзя себе представить две более противоположные теории. Новое учение положительно оценивает не самое по себе слепоту, не дефект, а заключающиеся в нем силы, источники его преодоления, стимулы к развитию. Не слабость просто, но слабость как путь к силе отмечается здесь положительным знаком. Идеи, как и люди, лучше всего познаются по их делам. Научные теории надо судить по тем практическим результатам, к которым они приводят. Какова же практическая сторона всех затронутых выше теорий? По верному замечанию Петцельда, переоценка слепоты в теории создала на практике Гомера, Тирезия, Эдипа как живое свидетельство безграничности и беспредельности развития слепого человека. Древний мир создал идею и реальный тип великого слепца. Средние века, напротив, идею недооценки слепоты воплотили в практику призрения слепых. По верному немецкому выражению: «Verehrt — ernahrt» — древность почитала слепых, средневековье их подкармливало. И то и другое было выражением неспособности донаучного мышления подняться над односторонней концепцией воспитания слепоты: она признавалась или силой, или слабостью, однако то, что слепота есть и то и другое, т. е. слабость, ведущая к силе, — эта мысль была чужда той эпохе. Начало научного подхода к проблеме слепоты ознаменовалось на практике попыткой создать планомерное воспитание всякого слепого. Эта была великая эпоха в истории слепых. Но верно говорил Петцельд: «Сам факт, что было возможным ставить количественно вопрос о дееспособности оставшихся чувств у слепого и их в этом смысле экспериментально исследовать, указывает в принципе на тот же характер состояния проблемы, который был присущ древности и средним векам» (А.Petzeld, 1925, с.30). В эту же эпоху Дюфур советовал из слепых делать кормчих. Эта эпоха пыталась подняться над односторонностью Древности и средних веков, впервые соединить обе идеи о слепоте — отсюда необходимость (из слабости) и возможность (из силы) воспитания слепых; но тогда не сумели соединить их /99/ диалектически и представляли связь силы и слабости чисто механически. Наконец, наша эпоха понимает проблему слепоты как социально-психологическую и имеет в своей практике три рода оружия для борьбы со слепотой и ее последствиями. Правда, и в наше время нередко всплывают мысли о возможности прямой победы над слепотой. Люди никак не хотят расстаться с тем древним обещанием, что слепые прозреют. Еще совсем недавно мы были свидетелями возродившихся обманутых надежд, будто наука возвратит слепым зрение. В таких вспышках несбыточных надежд оживают в сущности ветхие пережитки глубокой древности и жажда чуда. Не в них новое слово нашей эпохи, которая, как сказано, располагает тремя родами оружия: общественной профилактикой, социальным воспитанием и общественным трудом слепых — вот те три практических кита, на которых стоит современная наука о слепом человеке. Все эти, формы борьбы наука должна завершить, доведя до конца то здоровое, что создали в этом направлении прежние эпохи. Идея профилактики слепоты должна быть привита огромным народным массам. Необходимо также ликвидировать изолированно-инвалидное воспитание слепых и стереть грань между специальной и нормальной школой: воспитание слепого ребенка должно быть организовано как воспитание ребенка, способного к нормальному развитию; воспитание должно действительно создать из слепого нормального, социально полноценного человека и вытравить слово и понятие «дефективный» в приложении к слепому. И наконец, современная наука должна дать слепому право на общественный труд не в его унизительных, филантропически-инвалидных формах (как он культивировался до сих пор), а в формах, отвечающих истинной сущности труда, единственно способного создать для личности необходимую социальную позицию. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 03-11-2011 18:59
	Лев Выготский Слепой ребёнок У них (слепых. — Л.В.) развиваются такие особенности, которых мы не можем заметить у зрячих, и надо, полагать, что в случае исключительного общения слепых со слепыми, без всякого общения со зрячими, могла бы возникнуть особая порода людей. К. Бюрклен[1] 1 Если оставить в стороне частности и пренебречь деталями, можно представить развитие научных взглядов на психологию слепых в виде одной линии, которая идет от глубокой древности до наших дней, то теряясь во тьме ложных идей, то появляясь опять с каждым новым завоеванием науки. Как магнитная стрелка указывает на север, так эта линия указывает на истину и позволяет оценить всякое историческое заблуждение степенью его отклонения от этого пути углом искривления основной линии. В сущности наука о слепом человеке, поскольку она шла к истине, вся сводится к развертыванию одной центральной идеи, которой человечество тысячелетиями пытается овладеть, потому что она не только идея о слепом, но и вообще о психологической природе человека. В психологии слепых, как и во всяком знании, заблуждаться можно по-разному, но идти к истине только одним путем. Эта идея сводится к тому, что слепота есть не только отсутствие зрения (дефект отдельного органа); она вызывает глубочайшую перестройку всех сил организма и личности. Слепота, создавая новый, особенный склад личности, вызывает к жизни новые силы, изменяет нормальные направления функций, творчески и органически пересоздает и формирует психику человека. Следовательно, слепота есть не только дефект, минус, слабость, но и в каком-то смысле источник выявления способностей, плюс, сила (как это ни странно и ни похоже на парадокс!). Эта идея пережила три главных этапа, из сопоставления которых становится ясным направление, тенденция ее развития. Первая эпоха может быть обозначена как мистическая, вторая — наивно-биологическая и третья, современная — научная или социально-психологическая. /86/ 2 Первая эпоха охватывает древность, средние века и значительнейшую часть новой истории. До сих пор пережитки этой эпохи видны в народных взглядах на слепого, в легендах, сказках, пословицах. В слепоте видели прежде всего огромное несчастье, к которому относились с суеверным страхом и уважением. Наряду с отношением к слепому как к беспомощному, беззащитному и заброшенному существу, возникает общее убеждение в том, что у слепых развиваются высшие мистические силы души, что им доступно духовное знание и видение вместо утраченного физического зрения. До сих пор еще многие говорят о стремлении слепых к духовному свету: видимо, в этом заключена доля истины, хотя и искаженная страхом и непониманием религиозно-мыслящего ума. Хранителями народной мудрости, певцами, прорицателями будущего, по преданию, часто были слепые. Гомер был слепцом. Про Демокрита рассказывают, что он сам ослепил себя, чтобы отдаться вполне философии. Если это и неверно, то во всяком случае показательно: сама возможность подобного предания, которое никому не казалось нелепым, свидетельствует о таком воззрении на слепоту, согласно которому философский дар может усилиться с потерей зрения. Любопытно, что талмуд, который приравнивает слепых, прокаженных и бездетных к мертвым, говоря о слепых, употребляет эвфемистическое выражение «человек с изобилием света». Немецкие народные поговорки и изречения традиционной мудрости хранят следы этого же взгляда: «Слепой хочет видеть все» или «Соломон нашел у слепых мудрость, потому что они не делают шага, не исследовав почвы, по которой ступают». О. Ванечек (О.Wanecek, 1919) в исследовании о слепом в саге, сказке и легенде показал, что народному творчеству присущ взгляд на слепого как на человека с пробудившимся внутренним зрением, одаренного духовным знанием, чуждым другим людям. Христианство, которое принесло с собой переоценку ценностей, в сущности изменило только моральное содержание этой идеи, но оставило неизменной самую суть. «Последним здесь», к которым, конечно, относились и слепые, было обещано стать «первыми там». В средние века это была важнейшая догма философии слепоты, в которой, как во всяком лишении, страдании, видели духовную ценность; церковная паперть была отдана в безраздельное владение слепым. Это знаменовало одновременно и нищенство в земной жизни, и близость к богу. В немощном теле, говорили тогда, живет высокий дух. Опять в слепоте открылась какая-то мистическая вторая сторона, какая-то духовная ценность, какой-то положительный смысл. Мистическим следует назвать этот этап в развитии психологии слепых не только из-за того, что он был окрашен религиозными представлениями и верованиями, не только потому, что слепых всячески приближали /87/ к богу: видимых, но не видящих - к видящему, но невидимому, как говорили еврейские мудрецы. По сути дела способности, которые приписывались слепым, считались сверхчувственными силами души, связь их со слепотой казалась загадочной, чудесной, непонятной. Эти воззрения возникли не из опыта, не из свидетельства самих слепых о себе, не из научного исследования слепого и его общественной роли, а из учения о духе и теле и веры в бестелесный дух. И все же, хотя история дотла разрушила, а наука до конца разоблачила несостоятельность этой философии, в ее глубочайших основах была скрыта частица истины. 3 Только эпоха просвещения (XVIII в.) открыла новую эру в понимании слепоты. На место мистики была поставлена наука, на место предубеждения — опыт и изучение. Величайшее историческое значениё этой эпохи для рассматриваемой нами проблемы заключается в том, что новое понимание психологии создало (как свое прямое следствие) воспитание и образование слепых, приобщая их к социальной жизни и открывая доступ к культуре. В теоретическом плане новое понимание выразилось в учении о викариате органов чувств. Согласно этому воззрению, выпадение одной из функций восприятия, недостаток одного органа компенсируется повышенным функционированием и развитием других органов. Как в случае отсутствия или болезни одного из парных органов - например почки или легкого, другой, здоровый орган компенсаторно развивается, увеличивается и заступает место больного, принимая на себя часть его функций, так и дефект зрения вызывает усиленное развитие слуха, осязания и других оставшихся чувств. Создавались целые легенды о сверхнормальной остроте осязания у слепых; говорили о мудрости благой природы, которая одной рукой отбирает, а другой отдает назад забранное и заботится о своих созданиях; верили в то, что всякий слепой, уже благодаря одному этому факту, есть слепой музыкант, т.е. человек, одаренный повышенным и исключительным слухом; открывали новое, особое, недоступное зрячим шестое чувство у слепых. В основе всех этих легенд лежали истинные наблюдения и факты из жизни слепых, но ложно истолкованные и потому искаженные до неузнаваемости. К.Бюрклен собрал мнения различных авторов (X.А.Фриче, Л.Бачко, Штукэ, X.В.Ротермунд, И.В.Клейн и других), которые в различных формах развивали эту идею (К.Burklen, 1924). Однако исследования очень скоро обнаружили несостоятельность такой теории. Они указывали как на непреложно установленный факт, что сверхнормального развития функций осязания и слуха у слепых нет; что, напротив, очень часто эти функции бывают у слепых развиты в меньшей мере, чем у зрячих; наконец, там, где мы встречаемся с повышенной по сравнению с нормальной /88/ функцией осязания, это явление оказывается вторичным, зависимым, производным, скорее следствием развития, чем его причиной. Указанное явление возникает не из прямой физиологической компенсации дефекта зрения (как увеличение почки), а очень сложным и косвенным путем общей социально-психологической компенсации, не замещая выпавшую функцию и не заступая место недостающего органа. Следовательно, не может быть речи ни о каком викариате органов чувств. Правильно отмечал Люзарди, что палец никогда не научит слепого действительно видеть. Е.Биндер вслед за Аппиа показал, что функции органов чувств не переносятся с одного органа на другой и что выражение «викариат чувств», т.е. замещение органов чувств, неправильно употребляется в физиологии. Решающее значение для опровержения этой догмы имели исследования Фисбаха, опубликованные в физиологическом архиве Э.Пфлюгера и показавшие ее несостоятельность. Спор разрешила экспериментальная психология. Она указала путь для правильного понимания тех фактов, которые лежали в основе этой теории. Э.Мейман оспаривал положение Фисбаха, что при дефекте одного чувства страдают все чувства. Он утверждал, что на деле есть своего рода замещение функций восприятия (Е.Мешпапп, 1911). В. Вундт пришел к выводу, что замена области физиологических функций есть частный случай упражнения и приспособления. Следовательно, замещение надо понимать не в смысле прямого принятия на себя другими органами физиологических функций глаза, но сложной перестройки всей психической деятельности, вызванной нарушением важнейшей функции и направленной при посредстве ассоциации, памяти, внимания к созданию и выработке нового вида равновесия организма взамен нарушенного. Но если такая наивно-биологическая концепция и оказалась неверной и вынуждена была уступить свое место другой теории, все же она сделала огромный шаг вперед по пути к завоеванию научной истины о слепоте. Она впервые с мерилом научного наблюдения и с критерием опыта подошла к тому факту, что слепота не есть только дефект, только недостаточность, но и вызывает к жизни и деятельности новые силы, новые функции и исполняет какую-то творчески-созидательную органическую работу, хотя эта теория и не могла указать, в чем именно такая работа заключается. Насколько огромно и велико практическое значение такого шага к истине, можно судить по тому факту, что эта эпоха создала воспитание и образование слепых. Одна точка Брайля сделала для слепых больше, чем тысячи благотворителей; возможность читать и писать оказалась важнее, чем «шестое чувство» — и изощренность осязания и слуха. На памятнике В. Гаюи, основателя образования слепых, написаны слова, обращенные к слепому ребенку: «Ты найдешь свет в образовании и в труде». В знании и труде видел Гаюи разрешение трагедии слепоты и указал /89/ этим путь, по которому мы идем сейчас. Эпоха Гаюи дала слепым образование; наша эпоха должна дать им труд. 4 Наука нового времени подошла ближе к овладению истиной о психологии слепого человека. Школа венского психиатра А. Адлера, разрабатывающая метод индивидуальной психологии, т. е. социальной психологии личности, указала на значение и психологическую роль органического дефекта в процессе развития и формирования личности. Если какой-либо орган из-за морфологической или функциональной неполноценности не справляется вполне со своей работой, то центральная нервная система и психический аппарат принимают на себя задачу компенсировать затрудненное функционирование органа. Они создают над малоценным органом или функцией психическую надстройку, стремящуюся обеспечить организм в слабом и угрожаемом пункте. При соприкосновении с внешней средой возникает конфликт, вызванный несоответствием недостаточного органа или функции с их задачами, что ведет к повышенной возможности заболевания и смертности. Этот конфликт создает и повышенные возможности и стимулы к сверхкомпенсации. Дефект становится, таким образом, исходной точкой и главной движущей силой психического развития личности. Если борьба кончается для организма победой, то он не только справляется с созданными дефектом затруднениями, но и поднимается сам в своем развитии на высшую ступень, создавая из недостаточности одаренность, из дефекта — способности, из слабости — силу, из малоценности — сверхценность. Так, слепой от рождения Н.Соундерсон составил учебник геометрии (А. Adler, 1927). Какого огромного напряжения должны были достигнуть у него психические силы и тенденция к сверхкомпенсации, вызванные к жизни дефектом зрения, чтобы он мог не только справиться с пространственной ограниченностью, которую влечет за собой слепота, но и овладеть пространством в высших формах, доступных человечеству только в научном мышлении, в геометрических построениях. Там, где мы имеем гораздо более низкие степени этого процесса, основной закон остается тот же. Любопытно, что в школах живописи Адлер нашел 70% учащихся с аномалиями зрения и столько же учащихся с дефектами речи в школах драматического искусства (А. Adler — В кн.: Heilen und Bilder, 1914, с. 21). Призвание к живописи, способности к ней выросли из дефектов глаза, артистическая одаренность — из преодоленных дефектов речевого аппарата. Однако счастливый исход вовсе не единственный или даже наиболее частый результат борьбы за преодоление дефекта. Было бы наивно думать, что всякая болезнь непременно кончается благополучно, что каждый дефект счастливо превращается в талант. Всякая борьба имеет два исхода. Второй исход — неудача /90/ сверхкомпенсации, полная победа чувства слабости, асоциальность поведения, создание защитных позиций из своей слабости, превращение ее в оружие, фиктивная цель существования, в сущности безумие, невозможность нормальной психической жизни личности — бегство в болезнь, невроз. Между этими двумя полюсами располагается огромное и неисчерпаемое многообразие различных степеней удачи и неудачи, одаренности и невроза — от минимальных до максимальных. Существование крайних точек обозначает пределы самого явления и дает крайнее выражение его сущности и природы. Слепота создает затруднения при вхождении слепого ребенка в жизнь. По этой линии возгорается конфликт. Фактически дефект реализуется как социальный вывих. Слепота ставит своего носителя на определенную и затрудненную социальную позицию. Чувство малоценности, неуверенность и слабость возникают как результат оценки слепым своей позиции. Как реакция психического аппарата развиваются тенденции к сверхкомпенсации. Они направлены на формирование социально полноценной личности, на завоевание позиции в общественной жизни. Они направлены на преодоление конфликта и, следовательно, не развивают осязаниё, слух и т. п., а захватывают всю личность без остатка, начиная с самого внутреннего ее ядра; они стремятся не заменить зрение, а преодолеть и сверхкомпенсировать социальный конфликт, психологическую неустойчивость как результат физического дефекта. В этом суть нового взгляда. Прежде думали, что у слепого ребенка вся жизнь и все развитие будут идти по линии его слепоты. Новый закон говорит, что они пойдут против этой линии. Тот, кто захочет постичь психологию личности слепого прямо из факта Слепоты, как непосредственно определенную этим фактом, поймет ее столь же неверно, как тот, кто в прививке оспы увидит только болезнь. Верно, прививка оспы есть прививка болезни, но в сущности она есть прививка сверхздоровья. В свете этого закона получают объяснение все частные психологические наблюдения над слепыми в их отношении к лейтлинии развития, к единому жизненному плану, к конечной цели, к «пятому акту», как выражается Адлер. Не в связи с прошлым, а с направленностью на будущее должны быть поняты отдельные психологические явления и процессы. Для полного понимания всех особенностей слепого мы должны вскрыть заложенные в его психологии тенденции, зародыши будущего. В сущности это общие требования диалектического мышления в науке: для полного освещения какого-нибудь явления надо рассмотреть его в связи с его прошедшим и будущим. Вот такую перспективу будущего вносит Адлер в психологию. 5 Психологи давно отметили тот факт, что слепоты своей слепой вообще никак не переживает вопреки ходячему мнению, будто он /91/ постоянно чувствует себя погруженным во тьму. По прекрасному выражению А.В. Бирилева, высокообразованного слепого, слепой не видит света так как зрячий с завязанными глазами. Слепой так же не видит света, как зрячий не видит его своей рукой, т.е. он не ощущает и не чувствует непосредственно того, что лишен зрения. «Своего физического недостатка непосредственно я ощущать не мог», — свидетельствует А.М. Щербина (1916, с.10). Основу психики слепого составляет не «инстинктивное органическое влечение к свету», не стремление «освободиться от мрачной завесы», как изобразил ее В.Г.Короленко в знаменитой повести «Слепой музыкант». Способность видеть свет для слепого имеет значение практическое и прагматическое, а не инстинктивно-органическое, т.е. слепой только косвенно, отраженно, только в социальных следствиях ощущает свой дефект. Было бы наивной ошибкой зрячего человека полагать, что мы найдём в психике слепого слепоту или ее психическую тень, проекцию, отображение; в его психике нет ничего, кроме тенденций к преодолению слепоты (стремлений к сверхкомпенсации) и попыток завоевать социальную позицию. Почти все исследователи сходятся, например, в том, что у слепого мы встречаем в общем более высокое, чем у зрячих, развитие памяти. Последнее сравнительное исследование Э. Кречмера (1928) показало, что слепые обладают лучшей словесной, механической и рассудочной памятью. А.Петцельд приводит тот же факт, установленный рядом исследований (А. Petzeld, 1925). Бюрклен собрал мнения многих авторов, совпадающих в одном — в утверждении особой силы развития у слепых памяти, превосходящей обычно память зрячих (К. Burklen, 1924). Адлер спросил бы, для чего у слепых сильно развита память, т. е. чем обусловлено это переразвитие, какие функции в поведении личности оно исполняет, какой потребности отвечает. Правильнее было бы сказать, что у слепых есть тенденция к повышенному развитию памяти; развивается ли она на деле очень высоко — это зависит от многих и сложных обстоятельств. Тенденция, установленная с несомненностью в психике слепого, становится совершенно объяснимой в свете компенсации. Чтобы завоевать позицию в общественной жизни, слепой человек вынужден развивать все свои компенсирующие функции. Память у слепого развивается под давлением тенденций к компенсации малоценности, создаваемой слепотой. Это можно видеть из того, что она развивается совершенно специфическим образом, определенным конечной целью этого процесса. О внимании слепых имеются различные и противоречивые данные. Одни авторы (К. Штумпф и др.) склонны видеть у слепого повышенную деятельность внимания; другие (Шредер, Ф. Цех) и главным образом учителя слепых, наблюдающие поведение учащихся во время занятий, утверждают, что внимание слепых развито ниже, чем у зрячих. Однако неверно ставить вопрос о сравнительном развитии психических функций у слепых /92/ и зрячих как количественную проблему. Нужно спрашивать не о количественном, а о качественном, функциональном различии одной и той же деятельности у слепых и зрячих. В каком направлении развивается внимание у слепого? Вот как надо спрашивать. И здесь, в установлении качественных особенностей, сходятся все. Точно так же, как у слепого есть тенденция к развитию памяти специфическим образом, у него есть тенденция к специфическому развитию внимания. Или вернее: как одним, так и другим процессом овладевает общая тенденция к компенсации слепоты и дает им обоим одно направление. Своеобразие внимания у слепого заключается в особой силе сосредоточения последовательно вступающих в поле сознания раздражений слуха и осязания, в отличие от симультанно, т. е. сразу вступающих в поле зрения зрительных ощущений, вызывающих быструю смену и рассеивание внимания вследствие конкуренции многих одновременных стимулов. Когда мы хотим собрать наше внимание, по словам К. Штумпфа, мы прикрываем глаза и искусственно превращаемся в слепых (1913). В связи с этим стоит и противоположная, уравновешивающая и ограничивающая особенность внимания у слепого: полнейшей концентрации на одном предмете до полного забвения об окружающем, полного погружения в предмет (что мы встречаем у зрячих) у слепых не может быть; слепой вынужден при всех обстоятельствах сохранять известный контакт с внешним миром через ухо и потому до известной степени всегда должен распределять свое слуховое внимание в ущерб его концентрации (там же). Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 03-11-2011 19:00
	Можно было бы показать на каждой главе психологии слепых то же самое, что мы наметили сейчас на примерах памяти и внимания. И эмоции, и чувства, и фантазия, и мышление и прочие процессы психики слепого подчинены одной общей тенденции к компенсации слепоты. Это единство всей целевой жизненной установки Адлер называет лейтлинией жизни — единым жизненным планом, который бессознательно осуществляется во внешне отрывочных эпизодах и периодах и пронизывает их как общая нить, служа основой для биографии личности. «Поскольку с течением времени все душевные функции протекают в избранном направлении, все душевные процессы получают свое типическое выражение, постольку образуется сумма тактических приемов, устремлений и способностей, которые покрывают собой и очерчивают определившийся жизненный план. Вот это мы и называем характером» (О.Рюле, 1926, с.12). Вопреки теории Кречмера, для которого развитие характера есть лишь пассивное развертывание того основного биологического типа, который врожденно присущ человеку, учение Адлера выводит и объясняет структуру характера и личности не из пассивного развертывания прошлого, а из активного приспособления к будущему. Отсюда основное правило для психологии слепых: не из частей может быть объяснено и понято целое, а из целого могут быть постигнуты его части. Психология слепых может быть сконструирована /93/ не из суммы отдельных особенностей, частных уклонений, единичных признаков той или иной функции, но сами эти особенности и уклонения становятся понятными только тогда, когда мы будем исходить из единого и целого жизненного плана, из лейтлинии слепого и определять место и значение каждой особенности и отдельного признака в этом целом и в связи с ними, т.е. со всеми остальными признаками. До сих пор наука располагает очень немногими попытками исследовать личность слепого в целом, разгадать его лейтлинию. Исследователи подходили к вопросу большей частью суммарно и изучали частности. К числу таких синтетических опытов, наиболее удачных, относится упоминавшаяся выше работа А.Петцельда. Его основное положение: у слепых на первом месте стоит ограниченность в свободе движений, беспомощность в отношении пространства, которая, в отличие от глухонемых, позволяет сейчас же узнать слепого. Зато остальные. силы и способности слепых могут полноценно функционировать в такой мере, в какой мы не можем заметить этого у глухонемых. Самое характерное в личности слепого — противоречие между относительной беспомощностью в пространственном отношении и возможностью посредством речи полного и совершенно адекватного общения и взаимного понимания со зрячими (А.Petzeld, 1925), что вполне укладывается в психологическую схему дефекта и компенсации. Этот пример — частный случай противоположности, которую устанавливает основной диалектический закон психологии между органически данной недостаточностью и психическими стремлениями. Источником компенсации при слепоте является не развитие осязания или утончение слуха, а речь-пользование социальным опытом, общение со зрячими. Петцельд с насмешкой приводит мнение глазного врача М.Дюфура, что слепых надо делать рулевыми на судах, так как они вследствие утонченного слуха должны в тумане улавливать всякую опасность. Для Петцельда (1925) невозможно серьезно искать компенсацию слепоты в развитии слуха или других отдельных функций. На основе психологического анализа пространственных представлений слепых и природы нашего зрения он приходит к выводу, что основная движущая сила компенсации слепоты - приближение через речь к социальному опыту зрячих - не имеет естественных, заключенных в самой природе слепоты границ для своего развития. Есть ли нечто такое, чего слепой не может знать из-за слепоты, спрашивает он и приходит к выводу, имеющему огромное принципиальное значение для всей психологии и педагогики слепых: способность к знанию у слепого есть способность к знанию всего, его понимание в основе есть способность к пониманию всего (там же). Это значит, что перед слепым открывается возможность достижения социальной ценности в полной мере. Очень поучительно сопоставить психологию и возможности развития слепого и глухого. С точки зрения чисто органической /94/ глухота есть меньший дефект, чем слепота. Слепое животное, вероятно, более беспомощно, чем глухое. Мир природы входит в нас через глаз больше, чем через ухо. Наш мир организован более как зрительный феномен, чем звуковой. Почти нет таких биологически важных функций, которые испытывали бы нарушение в связи с глухотой; со слепотой же падает пространственная ориентировка и свобода движений, т.е. важнейшая животная функция. Итак, со стороны биологической слепой потерял больше, чем глухой. Но для человека, у которого на первый план выступили искусственные, социальные, технические функции, глухота означает гораздо больший недостаток, чем слепота. Глухота вызывает немоту, лишает речи, изолирует человека, выключает его из социального контакта, опирающегося на речь. Глухой как организм, как тело имеет большие возможности развития, чем слепой; но слепой как личность, как социальная единица находится в неизмеримо более благоприятном положении: у него есть речь, а с ней вместе и возможность социальной полноценности. Таким образом, лейтлиния в психологии слепого человека направлена на преодоление дефекта через его социальную компенсацию, через приобщение к опыту зрячих, через речь. Слепоту побеждает слово. 6 Теперь мы можем обратиться к основному вопросу, намеченному в эпиграфе: является ли слепой в глазах науки представителем особенной породы людей. Если нет, то каковы границы, размеры и значения всех особенностей его личности? В качестве кого слепой принимает участие в общественной и культурной жизни? В главном мы ответили на этот вопрос всем сказанным выше. В сущности он дан уже в ограничивающем условии самого эпиграфа: если бы процессы компенсации не направлялись общением со зрячими и требованием приспособиться к социальной жизни, если бы слепой жил только среди слепых — только в этом случае из него мог бы выработаться особый тип человеческого существа. Ни в конечной точке, к которой направлено развитие слепого ребенка, ни в самом механизме, приводящем в движение силы развития, нет принципиальной разницы между зрячим и слепым ребенком. Это важнейшее положение психологии и педагогики слепых. Всякий ребенок наделен относительной органической неполноценностью в обществе взрослых, в котором он растет (А.Adler, 1927). Это позволяет нам рассматривать всякое детство как возраст неуверенности, малоценности и всякое развитие как направленное на преодоление этого состояния путем компенсации. Итак, и конечная точка развития — завоевание социальной позиции, и весь процесс развития одинаковы у слепого и зрячего ребенка. /95/ Психологи и физиологи одинаково признают диалектический характер психологических актов и рефлексов. Это есть общий тип высшей нервной и психической деятельности. Необходимость побороть, преодолеть препятствие вызывает повышение энергии и силы. Вообразим себе существо абсолютно приспособленное, не встречающее решительно ни в чем препятствий для жизненных отправлений. Такое существо по необходимости будет неспособно к развитию, повышению своих функций и движению вперед, ибо что будет толкать его на такое продвижение? Поэтому именно в неприспособленности детства лежит источник огромных возможностей развития. Эти явления принадлежат к числу столь элементарных, общих всем формам поведения от низших и до высших, что их никак нельзя считать каким-то исключительным свойством психики слепого, его особенностью. Верно обратное: повышенное развитие этих процессов в поведении слепого — частный случай общего закона. Уже в инстинктивных, т.е. простейших, формах поведения мы встречаемся с обеими особенностями, которые описали выше как основные черты психики слепого: с целенаправленностью психологических актов и их нарастанием при наличии препятствий. Так что и направленность на будущее не составляет исключительной принадлежности психики слепого, а является общей формой поведения. И.П. Павлов, изучая самые элементарные условные связи, наткнулся в исследованиях на этот факт и описал его, назвав рефлексом цели. Этим парадоксальным с виду выражением он хочет указать на два момента: 1) на то, что эти процессы протекают по типу рефлекторного акта; 2) на то, что они направлены на будущее, в связи с которым и могут быть поняты. Остается прибавить, что не только конечная точка и ведущие к ней пути развития общие у слепого и зрячего, но и главный источник, из которого это развитие черпает свое содержание, один и тот же у обоих — язык. Мы уже привели выше мнение Петцельда, что именно язык, пользование речью есть орудие преодоления последствий слепоты. Он же установил, что процесс пользования речью принципиально одинаков у слепых и у зрячих: он разъяснил при этом теорию суррогатных представлений Ф.Гитшманна: «Красное для слепого, — говорит он, — такое же отношение значения, как и для зрячего, хотя это для него может быть только предметом значения, а не восприятия. Черное и белое в его понимании такие же противоположности, как и у зрячего, и их значимость как отношений объектов тоже не меньшая... Язык слепых, если допустить фикцию, был бы совершенно другим только в мире слепых. Дюфур прав, когда говорит, что язык, созданный слепыми, мало походил бы на наш. Но мы не можем согласиться с ним, когда он говорит: “Я видел, что в сущности слепые думают на одном языке, а говорят на другом”» (А. Petzeld, 1925). Итак, главный источник, откуда компенсация черпает силы, оказывается опять одним и тем же у слепых и зрячих. Рассматривая /96/ процесс воспитания слепого ребенка с точки зрения учения об условных рефлексах, мы пришли в свое время к следующему: со стороны физиологической нет принципиальной разницы между воспитанием слепого и зрячего ребенка. Такое совпадение не должно нас удивлять, так как мы заранее должны были ожидать, что физиологическая основа поведения обнаружит ту же структуру, что и психологическая надстройка. Так с двух разных концов мы подходим к одному и тому же. Совпадение физиологических и психологических данных должно еще более убедить нас в правильности основного вывода. Мы можем сформулировать его так: слепота, как органическая неполноценность, дает толчок для процессов компенсации, приводящих к образованию ряда особенностей в психологии слепого и перестраивающих все отдельные, частные функции под углом основной жизненной задачи. Каждая отдельная функция психического аппарата слепого представляет свои особенности, часто очень значительные по сравнению со зрячими; предоставленный сам себе, этот биологический процесс образования и накопления особенностей и уклонений от нормального типа в сторону в случае жизни слепого в мире слепых с неизбежностью привел бы к созданию особенной породы людей. Под давлением социальных требований зрячих, процессов сверхкомпенсации и пользования речью, одинаковых у слепых и зрячих, все развитие этих особённостей складывается так, что структура личности слепого в целом имеет тенденцию к достижению определенного нормального социального типа. При частных уклонениях мы можем иметь нормальный тип личности в целом. Заслуга установления этого факта принадлежит Штерну (W.Stern, 1921). Он принял учение о компенсации и объяснил, как из слабости рождается сила, из недостатков — достоинства. У слепого компенсаторно утончается способность различения при осязании — не через действительное повышение нервной возбудимости, но через упражнения в наблюдении, оценке и понимании различий. Так же и в области психики малоценность одного какого-нибудь свойства может быть частично или полностью замещена усиленным развитием другого. Слабая память, например, уравновешивается выработкой понимания, которое ставится на службу наблюдательности и запоминанию; слабость воли и недостаток инициативы могут быть компенсированы внушаемостью и тенденцией к подражанию и т. д. Аналогичный взгляд укрепляется в медицине: единственный критерий здоровья и болезни есть целесообразное или нецелесообразное функционирование всего организма, а частичныё отклонения оцениваются лишь постольку, поскольку они компенсируются или не компенсируются другими функциями организма. Против «микроскопически утонченного анализа ненормальностей» Штерн выдвигает положение: частные функции могут представлять значительное уклонение от нормы и все-таки личность или организм в целом могут быть совершенно нормальными. Ребенок с дефектом не есть непременно дефективный ребенок. От исхода компенсации, /97/ т. е. от конечного формирования его личности в целом, зависит степень его дефективности и нормальности. К.Бюрклен намечает два основных типа слепых: один стремится. по возможности уменьшить и свести на нет пропасть, отделяющую слепого от зрячего; другой, напротив, подчеркивает различия и требует признания особой формы личности, отвечающей переживаниям слепого. Штерн полагает, что эта противоположность тоже имеет психологическую природу; оба слепых, вероятно, принадлежат к двум различным типам (К. Burklen, 1924). Оба типа в нашем понимании означают два крайних исхода компенсации: удачу и неудачу этого основного процесса. Что сам по себе этот процесс, независимо от плохого исхода, не заключает в себе ничего исключительного, присущего только психологии слепого, мы уже говорили. Добавим только, что такую элементарную и основную для всех форм деятельности и развития функцию, как упражнение, современная психотехника считает частным случаем компенсации. Поэтому одинаково ошибочно как относить слепого на основании наличия и господства этого процесса в его психике к особенному типу человека, так и закрывать глаза на те глубокие особенности, которые характеризуют этот общий процесс у слепых. В. Штейнберг справедливо оспаривает ходячий лозунг слепых: «Мы не слепые, мы только не можем видеть» (К. Burklen, 1924, с. 8). Все функции, все свойства. перестраиваются в особенных условиях развития слепого: нельзя сводить все различие к одному пункту. Но вместе с тем личность в целом у слепого и зрячего может принадлежать к одному и тому же типу. Верно говорят, что слепой больше понимает мир зрячих, чем зрячие-мир слепого. Такое понимание было бы невозможно, если бы слепой в развитии не приближался к типу нормального человека. Возникают вопросы: чем же объясняется существование двух типов слепых? Не обусловлено ли это органическими или психологическими причинами? Не опровергает ли это выдвинутые выше положения, или, по крайней мере, не вносит ли в них существенных ограничений и поправок? У одних слепых, как прекрасно описал Щербина, органически компенсируется дефект, «создается как бы вторая природа» (1916, с. 10), и они находят в жизни при всех затруднениях, связанных со слепотой, и своеобразную прелесть, отказаться от которой они не согласились бы ни за какие личные блага. Это значит, что у слепых психическая надстройка так гармонически компенсировала малоценность, что стала основой их личности; отказаться от нее значило бы для них отказаться от себя. Эти случаи вполне подтверждают учение о компенсации. Что касается случаев неудачи компенсации, то здесь психологическая проблема переходит в проблему общественную: разве здоровые дети огромнейших масс человечества достигают всего, чего они могли бы и должны были бы достигнуть по психофизиологической структуре? /98/ 7 Наш обзор закончен; мы у берега. В наши задачи не входило сколько-нибудь полно осветить психологию слепых; мы хотели только наметить центральную точку проблемы, тот узел, в котором завязаны все нити их психологии. Этот узел мы нашли в научной идее компенсации. Что же отделяет научную концепцию этой проблемы от донаучной? Если древний мир и христианство видели разрешение проблемы слепоты в мистических силах духа, если наивно-биологическая теория видела его в автоматической органической компенсации, то научное выражение той же идеи формулирует проблему разрешения слепоты как общественную и психологическую. Поверхностному взору легко может показаться, что идея компенсации возвращает нас назад, к христиански-средневековому взгляду на положительную роль страдания, немощи плоти. На самом деле нельзя себе представить две более противоположные теории. Новое учение положительно оценивает не самое по себе слепоту, не дефект, а заключающиеся в нем силы, источники его преодоления, стимулы к развитию. Не слабость просто, но слабость как путь к силе отмечается здесь положительным знаком. Идеи, как и люди, лучше всего познаются по их делам. Научные теории надо судить по тем практическим результатам, к которым они приводят. Какова же практическая сторона всех затронутых выше теорий? По верному замечанию Петцельда, переоценка слепоты в теории создала на практике Гомера, Тирезия, Эдипа как живое свидетельство безграничности и беспредельности развития слепого человека. Древний мир создал идею и реальный тип великого слепца. Средние века, напротив, идею недооценки слепоты воплотили в практику призрения слепых. По верному немецкому выражению: «Verehrt — ernahrt» — древность почитала слепых, средневековье их подкармливало. И то и другое было выражением неспособности донаучного мышления подняться над односторонней концепцией воспитания слепоты: она признавалась или силой, или слабостью, однако то, что слепота есть и то и другое, т. е. слабость, ведущая к силе, — эта мысль была чужда той эпохе. Начало научного подхода к проблеме слепоты ознаменовалось на практике попыткой создать планомерное воспитание всякого слепого. Эта была великая эпоха в истории слепых. Но верно говорил Петцельд: «Сам факт, что было возможным ставить количественно вопрос о дееспособности оставшихся чувств у слепого и их в этом смысле экспериментально исследовать, указывает в принципе на тот же характер состояния проблемы, который был присущ древности и средним векам» (А.Petzeld, 1925, с.30). В эту же эпоху Дюфур советовал из слепых делать кормчих. Эта эпоха пыталась подняться над односторонностью Древности и средних веков, впервые соединить обе идеи о слепоте — отсюда необходимость (из слабости) и возможность (из силы) воспитания слепых; но тогда не сумели соединить их /99/ диалектически и представляли связь силы и слабости чисто механически. Наконец, наша эпоха понимает проблему слепоты как социально-психологическую и имеет в своей практике три рода оружия для борьбы со слепотой и ее последствиями. Правда, и в наше время нередко всплывают мысли о возможности прямой победы над слепотой. Люди никак не хотят расстаться с тем древним обещанием, что слепые прозреют. Еще совсем недавно мы были свидетелями возродившихся обманутых надежд, будто наука возвратит слепым зрение. В таких вспышках несбыточных надежд оживают в сущности ветхие пережитки глубокой древности и жажда чуда. Не в них новое слово нашей эпохи, которая, как сказано, располагает тремя родами оружия: общественной профилактикой, социальным воспитанием и общественным трудом слепых — вот те три практических кита, на которых стоит современная наука о слепом человеке. Все эти, формы борьбы наука должна завершить, доведя до конца то здоровое, что создали в этом направлении прежние эпохи. Идея профилактики слепоты должна быть привита огромным народным массам. Необходимо также ликвидировать изолированно-инвалидное воспитание слепых и стереть грань между специальной и нормальной школой: воспитание слепого ребенка должно быть организовано как воспитание ребенка, способного к нормальному развитию; воспитание должно действительно создать из слепого нормального, социально полноценного человека и вытравить слово и понятие «дефективный» в приложении к слепому. Цитировать

Страницы: 1

Раздел:  --== Все разделы ==-- ------------------------------------------------------------- Курим трубку, пьём чай Интересная режиссура Стихи,которые сочиняют форумчане Публикации Виртуальный кинотеатр Льва Савицкого Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / Внутренний свет