Пример для подражания.

Раздел:  --== Все разделы ==-- ------------------------------------------------------------- Курим трубку, пьём чай Интересная режиссура Стихи,которые сочиняют форумчане Публикации Виртуальный кинотеатр Льва Савицкого Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / Пример для подражания.

Страницы: << Prev 1 2 3 4 5  ...... 10 11 12 13 Next>>

Автор	Сообщение
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:34
	Это возбуждение таит в себе жестокую драму. Однажды вечером, раздеваясь, я увидела, что со мной не все в порядке, но это меня не испугало, и я никому ничего не сказала в надежде, что завтра все пройдет... Через четыре недели все повторилось, но в более сильной форме. Стараясь не привлечь ничьего внимания, я отправилась в ванную комнату и положила свои штанишки в корзину с грязным бельем, стоявшую за дверью. Было жарко, и я ступала голыми ногами по разогретой ромбовидной плитке. Когда я вернулась и ложилась в постель, в комнату вошла мама, она хотела все мне объяснить. Я не помню, какое именно впечатление произвели на меня в то время ее слова, но пока она их шептала, в комнату неожиданно заглянула Каки. При виде ее круглой и любопытной физиономии я вышла из себя. Я закричала на нее, и она в испуге закрыла дверь. Я умоляла маму, чтобы она немедленно наказала ее за то, что она не постучала в дверь... Глядя на спокойную, многоопытную маму, на лице которой была написана тихая радость, я совсем потеряла голову. Когда она ушла, меня охватило глухое отчаяние. Вдруг перед моими глазами возникли две сцены: несколькими месяцами раньше мы с мамой и Каки, возвращаясь однажды с прогулки, встретили старого доктора Приве, кряжистого, как дровосек, и с большой белой бородой. «Ваша дочка растет, мадам», — сказал он, взглянув на меня. От этих слов я вдруг возненавидела его, сама не понимая за что. Немного позже мама, вернувшись из Парижа, спрятала в комод стопку маленьких новых салфеток. «Что это?» — спросила Каки. Мама, стараясь выглядеть естественной, как это делают взрослые, когда открывают вам часть правды, для того чтобы скрыть главное, ответила: «Скоро это понадобится Колетт». Я промолчала, не в силах о чем-либо спрашивать, и вдруг почувствовала к ней неприязнь. В ту ночь я долго ворочалась в кровати без сна. Этого не может быть. Я сейчас проснусь. Мама ошиблась, это пройдет и больше никогда не возобновится... На следующий день после тайно совершившейся во мне и запятнавшей меня перемены нужно было еще пережить встречу с окружающими людьми. Я с ненавистью смотрела на сестру, потому что она еще ничего не знала и неожиданно, сама того не понимая, получила надо мной огромное превосходство. Затем я возненавидела мужчин, которым никогда не придется пережить этого, но которым все известно. Наконец, у меня возникла неприязнь и к женщинам за то, что они так легко мирятся со своей участью. Я была уверена, что, если бы они узнали, что со мной происходит, их бы это обрадовало. «Вот и твоя очередь наступила», — подумали бы они. Эта тоже, думала я при виде женщины. И эта. Мир сыграл со мной злую шутку. Мне было страшно ходить, бегать я и вовсе не решалась. Мне казалось, что от земли, от теплых зеленоватых солнечных лучей, от пищи исходит какой-то подозрительный запах... Менструация прошла, и вопреки здравому смыслу я опять начала надеяться, что больше это не повторится. Через месяц я поняла, что надеяться не на что, и окончательно смирилась с этим несчастьем; но на этот раз меня охватило какое-то тяжелое оцепенение. С тех пор в моем сознании появилось понятие «до». Вся моя остальная жизнь будет лишь тем, что наступило «после». Большинство девочек именно так переживает этот период, Многие из них с ужасом отвергают мысль о том, чтобы поделиться этим секретом с близкими. Одна из моих подруг рассказывала, что, поскольку она росла с отцом и воспитательницей, но без матери, ей пришлось прожить три месяца, испытывая страх и стыд, пряча свое запачканное белье, прежде чем стало известно, что у нее начались менструации. Даже, казалось бы, закаленные крестьянки, знакомые с самыми грубыми сторонами жизни животных, испытывают отвращение к этому наказанию судьбы, потому что в деревне все, что связано с менструацией, считается непристойным. Я знала одну молодую фермершу, которая в течение целой зимы потихоньку стирала свое белье в ледяном ручье и тут же надевала на себя мокрую рубаху, чтобы скрыть от всех свой постыдный секрет, Я могла бы привести сотни подобных примеров, Даже рассказав кому-нибудь о своем ужасном горе, девочка не может облегчить душу. Конечно, случай, когда мать дала дочери звонкую пощечину и сказала: «Дура! Ты еще слишком мала», — это исключение. Однако многие матери не проявляют желания помочь девочке: они не дают достаточно ясных объяснений, и девочка входит в новый жизненный этап, который начинается с первой менструации, полная тревоги. Она гадает, не ждут ли ее в будущем другие болезненные испытания, или думает, что теперь она может забеременеть от простого общения с мужчиной или его прикосновения. В результате мужчины вызывают в ней панический страх. Но даже если ей все понятно объяснили и подобные страхи ее не мучают, не так-то просто вернуть ей душевное равновесие. Раньше девочка могла, хотя и немного кривя душой, думать о себе как о бесполом существе или совсем не думать о своем поле; случалось даже, что она мечтала проснуться однажды утром мальчиком. Теперь же матери и тетушки с довольным видом шепчут: «Она уже большая девочка». В их полку прибыло, отныне она — одна из них, она бесповоротно вошла в ряды женщин. Иногда девочки гордятся этим, думают, что стали взрослыми и что в их жизни вскоре все переменится. Так, Тид Монье в романе «Я» рассказывает: Многие из нас стали «большими девочками» во время каникул, с другими это происходило уже в лицее, и мы по очереди ходили в стоявшую во дворе уборную, где те, кто достиг этого рубежа, восседали, как королевы, дающие аудиенцию своим подданным. Мы приходили, чтобы «посмотреть на кровь». Но вскоре девочку постигает разочарование: она видит, что не получила никаких преимуществ, жизнь идет своим чередом. Единственная новость — это повторяющееся каждый месяц неприятное событие. Некоторые девочки, узнав, что им суждено терпеть это всю жизнь, часами плачут. Но больше всего их возмущает, что их непристойный изъян известен мужчинам. А как бы хотелось, чтобы хотя бы они ничего не знали об унизительной участи женщин. Не тут-то было! Отец, братья, двоюродные братья, словом, все мужчины знают об этом и даже иногда позволяют себе шутить по этому поводу, Именно в такой момент у девочки возникает или обостряется отвращение к своему слишком чувственному телу. Первоначальное удивление проходит, но неприятные ощущения остаются. Девочке противен пресный запах с гнильцой, похожий на запах болота или увядших фиалок, исходящий от нее в дни менструации, неприятен вид крови, цвет которой отличается от цвета крови из царапины. Ей постоянно приходится помнить о том, что нужно переодеваться, следить за своим бельем, простынями, решать множество мелких, неприятных практических задач. В экономных семьях гигиенические салфетки каждый месяц стирают и прячут в бельевой шкаф. Может быть, придется отдавать белье, испачканное собственными выделениями, в чужие руки — прачке, прислуге, матери, старшей сестре. Ватные тампоны, которые продаются в аптеках, упакованные в коробки с красивыми названиями «Камелия», «Эдельвейс», после употребления выбрасывают. Но в путешествии, на отдыхе, на экскурсии от них не так-то просто отделаться, ведь бросать в унитаз категорически запрещено, Юная героиня «Психоаналитического дневника», переведенного на французский Кларой Мальро, описывает, какой ужас ей внушали гигиенические салфетки. В дни менструации ее смущает даже присутствие сестры и она соглашается раздеваться только в темноте. Этот стесняющий, неудобный предмет может упасть, если сделать резкое движение, и это еще унизительнее, чем если бы у вас посреди улицы упали штанишки. От жгучего страха потерять гигиеническую салфетку у девочек иногда возникают психастенические мании. Коварная природа распорядилась так, что недомогания и боли нередко начинаются после кровотечения, которого девочка может и не заметить. Часто сроки у девочек нечетки, кровотечение может начаться неожиданно, застав девочку на прогулке, на улице, у друзей. Может случиться, что она — как когда-то г-жа де Шеврез1 — запачкает одежду или сиденье... Из-за этой опасности некоторые девочки постоянно испытывают страх. Чем сильнее отвращение девушки к этой напасти, тем тщательнее она должна следить за собой, чтобы случайно не попасть в унизительную ситуацию или избежать обидного конфиденциального замечания, Вот несколько ответов, полученных по этому поводу доктором Липманном^ во время опроса, посвященного юношеской сексуальности: 1 Во времена фронды г-жа де Шеврез, одетая мужчиной, была разоблачена из-за пятен крови, которые остались на седле. В. Л ? ? м а и н. Молодость и сексуальность. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:34
	В шестнадцать лет, когда однажды утром у меня началась менструация, я очень испугалась. Вообще-то я знала, что это должно случиться, но мне было так стыдно, что я полдня пролежала в постели. На все вопросы я только твердила: «Я не могу встать». Я онемела от удивления, когда в неполные двенадцать лет у меня началась менструация. Меня охватил ужас, а мать только сухо сообщила мне, что это будет повторяться каждый месяц. Я решила, что это страшная гадость, и никак не могла смириться с тем, что у мужчин ничего подобного не бывает. После этого случая мать решила заняться моим половым воспитанием и заодно объяснила мне, что такое менструация. И тогда меня постигло второе разочарование: в день первой менструации я, сияя от радости, бросилась к матери, которая еще спала, и закричала: «Мама, у меня началось!» «И из-за этого ты меня разбудила?» — услышала я в ответ. Все же мне казалось, что после этого вся моя жизнь переменится. Поэтому я страшно испугалась во время своей первой менструации, увидев, что кровотечение не останавливается. Однако я никому ни слова не сказала, даже матери. Мне только-только исполнилось пятнадцать лет. К тому же неприятных ощущений у меня почти не было. Только один раз у меня были такие сильные боли, что я упала в обморок и три часа пролежала на полу в своей комнате. Но и об этом я тоже ничего никому не сказала. Менструации у меня начались, когда мне было около тринадцати лет. Мы со школьными подругами уже говорили об этом, и я была очень горда, что теперь я тоже стала большой. Я очень важно заявила преподавателю физкультуры, что не могу заниматься, потому что плохо себя чувствую. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:35
	Моим половым воспитанием занималась не мать. У нее самой менструальный цикл начался только в девятнадцать лет, и она так боялась, что ее будут ругать за испачканное белье, что закопала его в поле. Первая менструация у меня была, когда мне было восемнадцать лет1. Мне никто ничего об этом не говорил. Ночью у меня начались сильное кровотечение и боли, я ни на минуту не сомкнула глаз. Как только рассвело, я в испуге побежала к матери и со слезами спросила у нее, что делать. Но она только выбранила меня: «Ты могла бы спохватиться пораньше и не пачкать простыни и постель». Вот и все объяснения. Естественно, я ломала себе голову, не понимая, какое преступление я совершила, и была очень встревожена. Я уже знала, что это такое. Я даже с нетерпением ждала этого, потому что надеялась, что мать расскажет мне, как появляются на свет дети. Наконец этот великий день настал, но мать ничего мне не сказала. И все же я была очень рада. «Теперь, — думала я, — у меня тоже могут быть дети, я стала женщиной». 1 Это рассказ девушки из бедной берлинской семьи. Этот переАом в жизни девочки наступает довольно рано, Мальчик становится юношей лет в пятнадцать-шестнадцать, а девочка превращается в женщину в тринадцать-четырнадцать. Но основное различие их опыта заключается не в возрасте или в физиологических проявлениях, подчас доводящих девочек до очень тяжелого состояния. Для мальчиков и девочек половое созревание имеет совершенно различное значение главным образом потому, что возвещает им о различном будущем, Конечно, мальчики тоже тяготятся своим телом в этот период, но поскольку они с детства привыкли гордиться принадлежностью к сильному полу, то по мере их полового созревания растет и их самоуважение. Они с гордостью показывают друг другу такие мужские признаки, как растущие на ногах волосы, более чем когда-либо хвастают своим половым членом, сравнивают его с другими. Им боязно становиться взрослыми, многие подростки опасаются свободы и связанной с ней ответственности, но вступление в сан мужчины наполняет их радостью. У девочки же по мере ее взросления ограничивается жизненное пространство просто в силу ее принадлежности к женскому полу. Мальчик с восхищением смотрит на растущие на его теле волосы, потому что они сулят ему безграничные возможности, а девочка в смятении останавливается перед «грубой и замкнутой драмой», которая врывается в ее жизнь. Пенису его особую ценность придает социальное окружение, оно же представляет менструацию как печать позора. Первый символизирует мужское начало, вторая — женское, и оттого, что женское начало предполагает нечто переменчивое и низшее, принадлежность к нему воспринимается с возмущением. Девочке всегда казалось, что в ее жизни есть какой-то неосязаемый смысл, хотя из-за отсутствия пениса он и не имеет предметного выражения. Именно этот смысл и обнаруживается в потоке извергающейся из нее крови. Если она уже смирилась со своей участью, она принимает это событие с радостью. «Теперь ты стала женщиной». Если же она всегда против нее восставала, то этот кровавый приговор поражает ее как молния. Но чаще всего она еще не сделала никакого выбора и неприятные ощущения, связанные с менструацией, склоняют ее к отвращению и страху. «Так вот что значат слова; быть женщиной!» Злая судьба, которая угрожала ей смутно и как бы извне, оказывается, находится в ней самой, ее невозможно избежать. Девочке кажется, что она попала в ловушку. Если бы женщина не стояла в обществе ниже мужчины, она не видела бы в менструации ничего, кроме присущего ей способа приобщиться к жизни взрослых людей. И у мужчины и у женщины есть немало других не менее отталкивающих физиологических проявлений, но с ними легко мирятся потому, что они есть у всех и, следовательно, не могут рассматриваться как изъян. Менструация вызывает у девочкиподростка отвращение из-за того, что свидетельствует о ее при"адлежности к низшей и обездоленной касте. Она глубоко страдает от ощущения собственной ущербности. Если бы не это, она по-прежнему гордилась бы своим телом, несмотря на менструации. Когда девочке удается сохранить свое человеческое достоинство, она значительно меньше мучается из-за этого унизительного физиологического проявления. Если занятия спортом, умственная работа, общественные обязанности или религия дают ей возможность самоутверждения, она не примет своего своеобразия за ущерб. Тот факт, что в период полового созревания у многих девушек развиваются психозы, объясняется тем, что они чувствуют себя беззащитными перед непонятным и неотвратимым будущим, обрекающим их на невообразимые испытания. Участь женщины —это болезни, страдания, смерть; вот мысли, которые постоянно их преследуют. На примере больной, описанной X . Дейч под именем Молли, мы можем ярко представить себе подобные страхи. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:36
	Молли было четырнадцать лет, когда у нее начались психические расстройства. Она была четвертым ребенком в семье, где было пятеро детей. Отец был очень строг и каждый раз, когда семья собиралась за столом, ругал девочек; мать была несчастлива в браке, родители часто не разговаривали друг с другом. Один из братьев убежал из дома. Молли была талантливой девочкой, прекрасно танцевала чечетку, но семейная атмосфера была для нее невыносима. Она боялась мальчиков. Ее старшая сестра вышла замуж против воли матери. Молли проявляла большой интерес к ее беременности. У сестры были трудные роды, пришлось накладывать щипцы. Молли подробно рассказали об этой операции, кроме того, она узнала, что женщины нередко умирают при родах. Это было для нее сильным ударом. В течение двух месяцев она ухаживала за младенцем. Когда сестра должна была переехать к мужу, произошла ужасная сцена: мать потеряла сознание, Молли тоже упала в обморок. Она уже видела, как лишались чувств ее подружки в школе, и ее постоянно преследовали мысли о смерти и обмороке. Когда у нее впервые началась менструация, она сказала матери: «У меня началось», — и они с сестрой пошли покупать гигиенические салфетки. По дороге они встретили мужчину, и она опустила голову. Вообще она была сама себе противна. Менструации протекали у нее безболезненно. Она всегда стремилась скрыть их от матери. Однажды, заметив пятно на ее простыне, мать спросила, нет ли у нее менструации, и Молли сказала ей неправду. Как-то раз она заявила сестре: «Теперь со мной может случиться все что угодно. У меня может родиться ребенок». «Для этого тебе надо жить с мужчиной», — ответила сестра. «Но я же живу с двумя мужчинами, с папой и с твоим мужем». Отец боялся, что девочек изнасилуют, и не позволял им в одиночку выходить из дома по вечерам. Из-за этого Молли стала думать, что мужчины очень опасны. После того как у нее начались менструации, страх забеременеть или умереть от родов настолько овладел ею, что она перестала выходить из своей комнаты и даже не хотела вставать с постели. Если ее уговаривают выйти из дома, ее охватывает ужасная тревога, если ее выводят из дома, она лишается сознания. Она боится машин, такси, не спит, ей кажется, что ночью в дом входят воры, она кричит, плачет. У нее бывают мании, связанные с пищей, иногда она начинает много есть для того, чтобы не упасть в обморок. Она также боится оставаться в закрытом помещении. Она не может учиться в школе и жить нормальной жизнью. История больной Нэнси свидетельствует о том, что подобные страхи могут быть связаны не только с началом менструального цикла, но и с функционированием внутренних органов1, В тринадцатилетнем возрасте девочка была дружна со своей старшей сестрой и очень гордилась тем, что та, тайно обручившись, а затем выйдя замуж, обо всем откровенно ей рассказывала. Поскольку взрослая сестра доверяла ей свои секреты, девочка чувствовала себя также взрослой. В течение какого-то времени она жила в семье сестры, но когда сестра сообщила ей, что скоро она «купит» ребенка, Нэнси начала ревновать ее к мужу и будущему ребенку. Ей было невыносимо думать, что с ней опять обращаются как с маленькой и что-то от нее скрывают. У нее начались боли в животе, она захотела, чтобы ей удалили аппендикс. Операция прошла успешно, но в течение всего пребывания в больнице Нэнси была в сильнейшем возбуждении. Она устраивала бурные сцены сиделке, которую невзлюбила, пыталась соблазнить врача, назначала ему свидания, вела себя вызывающе, истерично требовала, чтобы с ней обращались как со взрослой женщиной. Она утверждала, что виновата в смерти своего младшего брата, умершего несколькими годами раньше. Наконец, она была уверена в том, что аппендикс ей не вырезали и оставили в желудке скальпель. Она потребовала, чтобы ей сделали рентген, в качестве предлога придумав, что она проглотила пенни. Многие девочки в этом возрасте хотят, чтобы им сделали операцию, и особенно чтобы им удалили аппендикс. Таким образом выражается страх перед изнасилованием, беременностью и родами. Они чувствуют в себе какую-то опасность и надеются, что хирург избавит их от непонятной подстерегающей угрозы. Девочка знакомится с ощущениями взрослой женщины задолго до начала менструального цикла. С ней происходят и другие подозрительные явления. До начала менструаций ее эротизм связан с клитором. Трудно сказать, в меньшей ли степени онанизм распространен у девочек, чем у мальчиков. Девочки занимаются им в первые два года своей жизни, возможно, даже в первые месяцы жизни. Считается, что к двухлетнему возрасту онанизм у девочек прекращается и они возвращаются к нему много позже. В силу своего анатомического строения мужской половой член больше подвержен прикосновениям, чем невидимая слизистая оболочка. Однако девочка случайно может задеть чувствительное место, например влезая на гимнастический снаряд или дерево, садясь на велосипед. Это может случиться в игре или от прикосновения одежды. Наконец, нередко подруги, старшие девочки, взрослые учат ребенка вызывать ощущения, к которым он стремится вновь и вновь. Во всяком случае, если девочка хоть один раз испытала удовольствие, она его уже никогда не забудет, хотя и относится к нему как к легкому и невинному развлечению1. Девочки не видят связи между тайными наслаждениями и будущей женской судьбой. Сексуальные отношения с мальчиками, когда они имеют место, бывают вызваны главным образом любопытством. Но наступает момент, когда девочка начинает испытывать смутное, неведомое ей волнение. Развивается чувствительность эрогенных зон, а они у женщин столь многочисленны, что все ее тело можно считать эрогенным. Девочка начинает по-новому воспринимать ласки родных, невинные поцелуи, поглаживание по голове или затылку, не имеющие никакого отношения к сексу прикосновения портнихи, врача, парикмахера. В игре, в возне с мальчиками и девочками она может испытать какие-то ощущения и затем сознательно стремиться почувствовать их более отчетливо. Вспомним возню Жильберты с Прустом на Елисейских полях. В объятиях кавалера по танцам она, на глазах у ничего не подозревающей матери, испытывает странное томление. Кроме того, даже окруженная заботой девочка иногда не уберегается от более обстоятельного сексуального опыта. В кругу «порядочных» людей о таких достойных сожаления историях обычно не говорят, но не так уж редко некоторые ласки друзей дома, дядюшек, двоюродных братьев, не говоря уже о дедушках и отцах, носят значительно менее безобидный характер, чем полагают матери. Излишнюю дерзость или недостаточную скромность могут проявить и преподаватель, и священник, и врач. Рассказы о подобном опыте можно найти в «Удушье» Виолетты Ледук, в «Материнской ненависти» С. де Тервань, в «Голубом апельсине» Йосю Гоклер. По мнению Штекеля, особенно опасными бывают дедушки. Цит. по указанной работе X . Дейч. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:37
	«Мне было пятнадцать лет. Ночь перед похоронами дедушка провел у нас. Утром, когда мать уже встала, он попросил у меня разрешение лечь ко мне в кровать и поиграть со мной. Я ничего не ответила и немедленно встала... Я уже начинала бояться мужчин», — рассказывает одна женщина2. Одна девушка вспоминает о том, какой удар она пережила в восьми- или десятилетнем возрасте, когда ее семидесятилетний дед стал хватать ее за половые органы. Он посадил ее на колени и ввел ей палец во влагалище. Она ужасно испугалась, но не решилась никому об этом рассказать. С тех пор сексуальная сторона жизни вызывала у нее ужас3. 1 Если, конечно, не считать тех, довольно многочисленных случаев, когда из-за прямого или косвенного вмешательства родителей, а также из-за страха божественного наказания оно воспринимается как грех. Известны случаи отвратительных преследований, которым подвергаются дети, когда их хотят отучить от «дурной привычки». 2 «фригидная женщина». 3 Там же. От стыда девочки обычно не рассказывают о подобных историях. Впрочем, если они и рассказывают об этом родителям, то их чаще всего ругают, «Не говори глупостей... У тебя дурные наклонности». Молчат они и о странном поведении некоторых незнакомых мужчин. Вот рассказ одной девочки, записанный доктором Липманном1: Мы сняли комнату в подвале у сапожника. Когда хозяин оставался один, он часто приходил ко мне, брал меня на руки и подолгу целовал, дергаясь взад-вперед. При этом он не просто прикасался ко мне губами, а засовывал мне в рот язык. Я ненавидела его из-за этого. Однако никогда никому и слова не сказала, так как была очень робкой. Девочка набирается сексуального опыта не только из общения с всезнающими или испорченными подружками. Кто-то прижимается к ней в кино, кто-то лезет под юбку в транспорте, молодые люди отпускают ей вслед насмешливые замечания, на улице ее преследуют мужчины, кто-то ее обнимает, кто-то слегка прикасается. Она не очень хорошо понимает, что с ней происходит. В ее голове часто царит странная неразбериха, поскольку теоретические знания полностью оторваны от практического опыта. Одна девочка уже испытала все степени смятения и желания, но в то же время полагает — как, например, персонаж произведения Фрэнсиса Джеймса «Клара д'Эллебёз», — что для того, чтобы забеременеть, достаточно поцеловаться с мужчиной. Другая точно знает, как проходит процесс зачатия, но волнение, которое она чувствует в объятиях кавалера по танцам, принимает за мигрень. Нет сомнения в том, что современные девочки знают о сексе значительно больше, чем их матери и бабушки. Однако некоторые психиатры утверждают, что и сегодня немало девочек-подростков знают лишь одно назначение половых органов — мочеиспускательное2. Во всяком случае, они почти никогда не связывают свои сексуальные ощущения с половыми органами, так как у них нет физиологического проявления, такого, как, например, эрекция у мужчин, указывающего на подобную связь. Между их романтическими грезами о мужчине, любви и непристойностью некоторых деталей, о которых они постепенно узнают, существует такой разрыв, что они не видят в них ничего общего. Тид Монье в романе «Я» рассказывает, как однажды она и несколько ее подружек поклялись друг другу, что они узнают, как устроены мужчины, и расскажут об этом остальным: И вот что я рассказывала, после того как однажды без стука вошла в комнату родителей: «Это похоже на держалку для бараньего окорока, то есть сначала" что-то вроде скалки, а затем — что-то круглое». Это было трудно объяснить. Я сделала рисунок, вернее целых три, и каждая из нас взяла себе по рисунку, спрятала его в корсаже и время от времени, взглянув на него, фыркала от смеха, а затем задумывалась... Каким образом такие невинные девочки, как мы, могли увидеть какую-либо связь между этими предметами и сентиментальными песенками, душещипательными историями, в которых любовь выражается в уважении, робости, вздохах и целовании рук и настолько идеализируется, что в ней не остается и намека на половые отношения? «Молодость и сексуальность». См.: X . Дейч. Психология женщин. Тем не менее благодаря чтению, беседам, зрелищам, случайно услышанным словам девушка понимает, что означают ощущения, волнующие ее плоть, она призывает и желает их. Лихорадочное состояние, трепет, испарина, кчкое-то томление придают ее телу новое, тревожное значение. Молодой человек не стесняется говорить о своих эротических порывах, потому что он с радостью осознает себя мужчиной. У него сексуальное желание носит агрессивный, захватнический характер, он видит в нем утверждение собственного «я», своего превосходства, хвастается им перед товарищами. Для него сексуальные ощущения — это предмет гордости. К противоположному полу его влечет сила, сходная с той, которая подталкивает его к борьбе с миром, и он не ощущает ее как нечто абсолютно новое. Девочка, напротив, всегда скрывает свою сексуальную жизнь. Когда ее эротизм принимает новую форму и подчиняет себе все ее тело, он превращается в мучительную тайну и девочка воспринимает сексуальное томление как постыдную болезнь. Ее желание пассивно, и она даже в мыслях не может избавиться от этого состояния с помощью какого-либо самостоятельно принятого решения. Она не мечтает о том, чтобы хватать, мять или насиловать, она лишь ждет и призывает, чувствует свою зависимость и страшится опасности, угрожающей ей из-за ее собственного тела, ставшего ей чужим Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:38
	Дело в том, что неопределенность ее надежд и мечты о пассивном счастье свидетельствуют о том, что ее тело станет предметом, которым будет обладать другой человек. Она хочет пережить сексуальные ощущения в их имманентности и призывает не прикосновение рук, губ, тела какого-либо определенного человека, а просто прикосновение рук, губ, какого-нибудь тела. Образ партнера остается в тени или затянут дымкой идеала, но время от времени она со страхом думает о нем. Ее девичьи страхи, отвращение к мужчинам приобрели более двусмысленный характер, чем в недавнем прошлом, но стали и более мучительными. Раньше их причиной был глубокий разрыв между ее детским организмом и будущим взрослой женщины, теперь они возникают из тех противоречий, которые она в себе ощущает. Она понимает, что ею неизбежно кто-то будет обладать, ведь она сама этого хочет, но в то же время ее душа восстает против этого желания. Она одновременно стремится к позорной пассивности послушной жертвы и страшится ее. При мысли о том, что ей придется раздеться донага в присутствии мужчины, ее охватывает сладостная дрожь, но она также понимает, что в этом случае ничто не помешает мужчине разглядывать ее. Еще большей властью наделены руки: они могут прикасаться, мять и поэтому внушают еще больший страх. Но самый яркий и в то же время самый отвратительный символ физического обладания — это проникновение мужского полового члена в тело женщины. Девушке, которая всегда отождествляла свое тело с самой собой, ненавистна мысль о том, что его могут проткнуть, как протыкают кожу, или разорвать, как разрывают материю. Причем отвергает она не столько рану или боль, причиняемую этим актом, сколько тот факт, что и рану и боль ей навязывают извне. «Ужасно думать... что тебя пронзит мужчина», — сказала мне как-то одна девушка. Отвращение к мужчине возникает не от страха перед мужским половым органом, но этот страх подтверждает существование такого отвращения и символизирует его. Проникновение мужского полового органа в тело женщины рассматривается как непристойность и унижение лишь в пределах более широкой схемы их взаимоотношений, но не следует забывать, что оно в этой схеме является основным элементом. Тревога девочки выражается в кошмарах и преследующих ее видениях. Как раз тогда, когда девушки уже готовы примириться со своей женской участью, многих из них начинает мучить мысль о насилии. Прямые и косвенные доказательства этого можно найти в снах девушек и в их поведении. Перед сном они с замирающим сердцем осматривают свою комнату, ожидая обнаружить притаившегося злоумышленника, забравшегося к ним с недобрыми намерениями, им кажется, что в дом проникают взломщики или в окно лезет бандит, готовый броситься с ножом на свою жертву. Все они в той или иной степени боятся мужчин. Порой у них появляется отвращение к отцу, они не выносят запаха его табака, им неприятно входить после него в ванную комнату. Даже те девушки, которые по-прежнему хорошо относятся к отцу, часто испытывают к нему физическое отвращение. Общение с отцом раздражает их так, как если бы они с детства относились к нему враждебно, что случается чаще всего с младшими девочками в семье. По словам психиатров, их юные пациентки часто видят один сон; их насилует мужчина на глазах у уже немолодой женщины и с ее согласия. Ясно, что таким образом они бессознательно просят у матери разрешения отдаться своим желаниям. Дело в том, что они живут под тягостным гнетом лицемерия. Именно в тот момент, когда девушка открывает в себе и вокруг себя таинственные волнения жизни и половых отношений, от нее особенно строго требуют «чистоты» и невинности. Она должна быть белее снега и прозрачнее воды, ее одевают в воздушную кисею, ее комнату отделывают в нежные тона, при ее появлении понижают голос, ей не разрешают читать непристойные книги. Но даже самые чистые и наивные девушки порой предаются «порочным» видениям и желаниям. Они стараются скрыть это даже от своих лучших подруг, не хотят сознаваться в этом самим себе, стремятся жить и думать так, как велят правила хорошего тона. В результате они теряют веру в себя и начинают казаться неискренними, несчастными и болезненными. Позже самой трудной задачей их жизни будет преодоление всех этих запретов. Несмотря на то что они стремятся подавить свои естественные желания, их угнетает сознание совершаемых ими немыслимых грехов. Можно сказать, что, для того чтобы стать женщиной, девушка должна пережить не только стыд, но и угрызения совести. Нет ничего удивительного в том, что для девочки переходный возраст — это время болезненной растерянности. Ей уже не хочется быть ребенком. Но и мир взрослых пугает и отталкивает ее. Итак, мне хотелось стать большой, но совсем не хотелось жить той же жизнью, которой живут взрослые, — говорит Колетт Одри... — Так во мне укреплялось желание стать взрослой, но быть свободной от ответственности и обязанностей взрослого человека. Мне не хотелось переходить на сторону родителей, хозяек дома, домохозяек и глав семей. Девочке хочется освободиться от опеки матери, но в то же время она ощущает острую потребность в материнской защите. Она нужна ей потому, что из-за нехороших поступков, таких, как онанизм, сомнительные отношения со сверстниками, чтение недозволенных книг, у нее тяжело на душе. Приведем в качестве примера типичное письмо, написанное пятнадцатилетней девочкой своей подруге: Мама хочет, чтобы на большой бал, который дают X , я надела в первый раз в жизни длинное платье. Ее удивляет, что мне этого не хочется. Я умоляла ее позволить мне в последний раз надеть розовое платьице. Мне так страшно. Мне кажется, что, если я надену длинное платье, мама надолго уедет в путешествие и неизвестно когда вернется. Глупо, правда? А иногда она смотрит на меня так, как будто я еще совсем маленькая. Ах! Если бы она знала! Она бы связывала мне руки на ночь и презирала бы меня!1 Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 02:38
	В книге Штекеля «Фригидная женщина» имеется замечательный рассказ женщины о ее детстве. Некая Сюссе Мэдель, жительница Вены, в возрасте двадцати одного года откровенно и подробно рассказала о своем детстве. В этой истории мы видим конкретные примеры всех тех явлений, которые мы последовательно изучали, «Когда мне было пять лет, у меня появился первый товарищ по играм, мальчик по имени Ричард, ему было шесть или семь лет. Мне всегда хотелось знать, как отличают девочку от мальчика. Мне говорили, что это делают по волосам, по носу... Я не спорила, но все же мне казалось, что от меня что-то скрывают. Однажды Ричард захотел писать. Я предложила ему свой горшок. Когда я увидела его половой орган, а для меня это было нечто совершенно изумительное, я с восторгом закричала: «Что это у тебя? Какой хорошенький! Боже, как мне хочется тоже иметь такой!» И недолго думая, я смело прикоснулась к нему...» Одна из тетушек застала их, и после этого за ними бдительно следили. В девять лет она играла в свадьбу и во врача с двумя другими мальчиками, восьми- и десятилетнего возраста. Мальчики трогали ее половые органы, а однажды один из них прикоснулся к ним своим пенисом и сказал, что так делали ее родители после свадьбы. «Я очень разозлилась. О нет, они не занимались такими гадостями!» Она еще долго играла в эти игры и испытывала к обоим мальчикам дружеские чувства, смешанные с влюбленностью и сексуальным влечением. Однажды об этом узнала ее тетушка, разразился ужасный скандал, и ей пригрозили, что отправят ее в исправительный дом. Она больше не виделась с Артуром, которого предпочитала другому мальчику, и очень от этого страдала. Она стала плохо учиться, у нее испортился почерк, она начала косить. Потом у нее завязалась новая дружба с Вальтером и Франсуа. «Вальтер занимал все мои чувства и мысли. Я позволяла ему гладить себя под юбкой. Для этого я становилась перед ним или садилась и делала письменные задания... Если мама открывала дверь, он отдергивал руку, а я писала. В конце концов у нас установились отношения, которые обычно бывают между мужчиной и женщиной, но я не позволяла ему далеко заходить. Когда ему казалось, что он проник во влагалище, я вырывалась и говорила, что кто-то идет... Я и представить себе не могла, что это грех». 1 Цит. по указанной работе X . Дейч. Дружба с мальчиками прекращается, она дружит только с девочками. «Я привязалась к Эмми, хорошо воспитанной и образованной девочке. Однажды, когда нам было двенадцать лет, мы обменялись на Рождество золотыми сердечками, внутри которых были выгравированы наши имена. Нам казалось, что это что-то вроде помолвки, мы поклялись друг другу в «вечной верности». Отчасти я обязана своим образованием Эмми. Она же посвятила меня в проблемы секса. В пятом классе я уже не очень верила, что детей приносит аист. Я полагала, что дети появляются из живота и для того, чтобы они могли оттуда выбраться, его нужно вскрыть. Особенно большой страх Эмми на меня нагоняла, говоря о мастурбации. Читая в школе Евангелие, мы начали кое-что понимать в половых отношениях. Например, когда святая Мария приходит к святой Елизавете. «В это время взыграл младенец во чреве Елизаветы». Есть в Библии и другие любопытные в этом отношении места. Мы их подчеркивали, и, когда это было обнаружено, весь класс чуть не получил плохую отметку по поведению. Эмми обратила мое внимание и на «девятимесячное воспоминание», о котором говорится в «Разбойниках» Шиллера. Отца Эмми перевели на другое место службы, и я опять осталась одна. Мы переписывались, используя секретную систему письма, которую сами придумали, но мне было одиноко, и я привязалась к девочке-еврейке по имени Хедл. Однажды Эмми увидела, как я выходила из школы с Хедл. Она устроила мне сцену ревности. Я дружила с Хедл до нашего общего поступления в коммерческую школу, где мы также оставались лучшими подругами и мечтали породниться в будущем, так как мне очень нравился один из ее братьев, который был студентом. Когда он обращался ко мне, я так смущалась, что говорила ему в ответ нелепости. В сумерки мы с Хедл нередко сидели, прижавшись друг к другу, на маленьком диване, и я, сама не понимая почему, горько плакала, слушая его игру на рояле. Еще до моей дружбы с Хедл я в течение нескольких недель дружила с некоей Эллой, которая была из бедной семьи. Однажды она, проснувшись ночью от скрипа кровати, увидела, что делают ее родители «наедине». Она мне рассказала, что отец лег на мать, а та ужасно кричала. Затем отец сказал: «Пойди скорее подмойся, чтобы ничего не было». Поведение отца меня напугало, и я старалась не встречаться с ним на улице, а мать мне было очень жаль (должно быть, ей было очень больно, раз она так кричала). Я спросила другую свою подружку о том, какой длины бывает пенис, кто-то говорил мне, что он бывает от двенадцати до пятнадцати сантиметров в длину. На уроке шитья мы брали сантиметр и под юбкой отмеряли это расстояние от того самого места. Оно, естественно, доходило по крайней мере до пупка, и мы со страхом думали, что после свадьбы нас в буквальном смысле посадят на кол». Она смотрит, как совокупляются собаки. «Когда я видела на улице, как мочится лошадь, я не могла отвести глаз, кажется, мой взор приковывала длина пениса». Она наблюдает за мухами, за животными в деревне. «Когда мне было двенадцать лет, я заболела тяжелой ангиной, и одного знакомого врача попросили осмотреть меня. Он сидел рядом с кроватью и вдруг сунул руку под одеяло и чуть не дотронулся до «того самого места». Я вздрогнула и закричала: «Как вам не стыдно!» Подбежала мать, доктор был ужасно смущен, он заявил, что я маленькая нахалка и что он хотел просто ущипнуть меня за ногу. Меня заставили просить у него прощения... Наконец, когда у меня начались менструации и отец однажды увидел мои запачканные кровью салфетки, произошла ужасная сцена. Почему он, чистый мужчина, «должен жить в окружении стольких грязных женщин». Мне казалось, что менструация — это большая провинность». В пятнадцать лет она подружилась с еще одной девочкой, с которой они переписываются «с помощью стенографии» — «чтобы дома никто не смог прочитать наши письма. Нам столько нужно было рассказать друг другу о наших победах. От нее я узнала немало стихов, которые она читала на стенах уборной. Один из них я помню до сих пор, потому что в нем любовь, которая была так высоко вознесена в моем воображении, смешивалась с грязью: «В чем высший смысл любви? Две пары ягодиц, свешивающихся с одного стебля». Я решила, что со мной такого никогда не будет. Мужчина, который любит девушку, не может требовать от нее подобных вещей. Когда мне исполнилось пятнадцать с половиной лет, у меня родился брат, и я очень ревновала, так как до этого я была единственным ребенком в семье. Подруга постоянно приставала ко мне, чтобы я посмотрела, как устроен мой брат, но я была абсолютно неспособна рассказать ей то, что ей так хотелось знать. В это время еще одна подруга рассказала мне о первой брачной ночи, и я решила выйти замуж из любопытства, хотя слова «пыхтят как паровоз» из ее рассказа оскорбляли мое эстетическое чувство... И не было среди нас ни одной, которая не испытывала бы желания выйти замуж для того, чтобы любимый муж раздел ее и отнес на кровать: это было так заманчиво...» Прочтя эту историю, в которой рассказывается о вполне нормальном, а вовсе не патологическом случае, кто-нибудь, возможно, скажет, что эта девочка ужасно «испорчена». На самом же деле за ней просто меньше следили, чем за другими. Хотя любопытство и желания «хорошо воспитанных» девушек не выливаются в действия, они тем не менее присутствуют в играх и видениях. Когда-то у меня была знакомая девушка, очень набожная и поразительно невинная, позже она стала образцовой женщиной, полностью погруженной в материнство и религию. Однажды вечером она сказала своей старшей сестре, дрожа от возбуждения: «Какое это должно быть чудо — раздеваться в присутствии мужчины! Давай поиграем: как будто ты — мой муж». И она начала раздеваться, вздрагивая от волнения. Никакое воспитание не может помешать девочке осознавать назначение своего тела и мечтать о будущем. Самое большее, чего можно добиться, — это заставить ее безжалостно подавлять свои чувства и ощущения. Но это неизбежно оставит след на всей ее сексуальной жизни. А было бы желательно, чтобы ее учили другому: принимать себя такой, какая она есть, без самолюбования, но и без стыда. Теперь нам понятно, какая драма разыгрывается в душе девочки-подростка в период полового созревания. Она не может стать «большой», не смирившись со своей женской участью. Она и раньше знала, что из-за принадлежности к слабому полу ей придется вести неполноценное и замкнутое существование. Теперь к этому добавляется еще отвратительное болезненное состояние и чувство какой-то непонятной вины. Поначалу она объясняла себе свое низшее положение в обществе тем, что ей чего-то недостает. Теперь же отсутствие пениса оборачивается грязью и чувством греховности. На пути в будущее она встречает оскорбления, стыд, тревогу и чувство вины. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 22:12
	Кристоф Альсберг Защита от пустоты Перевод: Сергей Зенкин Речь здесь пойдет главным образом о музеях. Бальзак, Пруст, а вслед за ними Бланшо и Сартр приводят своих персонажей в художественные мастерские и музеи. Можно подумать, что это просто удобная стратегия, позволяющая автору излагать собственную эстетику. Но это шло бы в ущерб художественному вымыслу, который тем самым сводился бы к чисто референциальной функции и заключался бы в скобки. В реальности дело обстоит сложнее. В воображении перечисленных авторов литературные герои, будучи художниками или зрителями искусства, расплачиваются за это жизнью. Странное совпадение: эти музеи всякий раз кого-нибудь убивают. Однако было бы поспешно делать отсюда вывод о взаимном влиянии или родстве между четырьмя воплощениями одной схемы. Смерть на смерть не приходится. За сходством сцен скрывается философский спор, разворачивающийся на уровне письма. В этом споре Пруст противостоит Бальзаку, а Бланшо Сартру. Для иллюстрации этого двойного несовпадения мы сначала обратимся к книге Пруста «В поисках потерянного времени», контрастом к которой послужит «Неведомый шедевр» Бальзака, а затем сопоставим основные произведения Сартра 1930-х годов и военного периода (то есть «Тошноту», «Пути к свободе», «Взаперти» и «Дневники странной войны») с первыми художественными произведениями Бланшо — «Темным Тома» и «Аминадавом». 1. ПРУСТ 21 апреля 1921 года Пруст отправился в музей Зала для игры в мяч, чтобы посмотреть «Вид Дельфта» Вермеера, открытие которого в Гааге в октябре 1902 года стало для него настоящим откровением. Он был уже сильно ослаблен болезнью. Приближалась смерть, и он об этом знал. Следовало беречь силы, чтобы завершить начатое произведение. Однако этот поход в музей был ему нужен 1. В это время он работал над сценой смерти Бергота — смерти, которая происходит в музее, на выставке голландских художников. Охваченный головокружением и прилегший на диван, старый писатель уходит из жизни, коря себя за то, что не дошел до предела своего искусства подобно Вермееру 2. Слава и известность не вознаграждают его за отказ пойти на жертвы, которых требовало творчество. Сам же Пруст пошел на эти жертвы — он посвятил всю свою жизнь Постоянному Преклонению перед Искусством. Такова цена искупления. Итак, Бергот противоположен своему творцу, который вынужден устранить его со сцены задолго до сцены апофеоза в библиотеке принцессы Германтской, когда наконец обретет плоть писательское призвание рассказчика. 2. БАЛЬЗАК В «Неведомом шедевре» (1845) молодой Пуссен приходит в дом Франсуа Порбуса, придворного портретиста Генриха IV. Там им обоим дает необыкновенный урок мэтр Френхофер, вымышленный Бальзаком художник. Он жалеет о неопределенности, которой страдают полотна Порбуса — между строгостью немецких мастеров и необузданной витальностью итальянской школы во главе с Тицианом. Доверившись своим поклонникам, Френхофер показывает им портрет, над которым он работает уже более десяти лет и который должен стать суверенным, совершенным воплощением жизни. Но, к удивлению двух молодых живописцев, на картине нет ничего — один лишь носок ноги. Старый художник, воодушевленный своим замыслом, сперва возмущается замешательством младших коллег, но потом признает очевидное и в ту же ночь, бросив в огонь свои картины, кончает самоубийством. На первый взгляд сцены естественной смерти Бергота и самоубийства Френхофера схожи: в обоих случаях художник расплачивается жизнью за признание неудачи, которую он потерпел в своем творчестве. Это признание происходит из-за внезапной и резкой встречи с произведением или взглядом одного или нескольких художников. Однако смерть прустовского персонажа не тождественна смерти персонажа бальзаковского. Хотя оба потерпели бесповоротную неудачу, ее природа различна. Френхофер мнил заполнить зияние пустоты своим творением, которое казалось ему суверенным совершенством 3. Так же думал и Клод Лантье, недовольный собой художник из «Творчества» (1886) Золя. И оба они кончают с собой, не оставляя по себе ничего. Бергот же понял, чем грозит такая иллюзия. Картина Вермеера — это, словно Венеция, сияние, исчезающее в небытии, откуда оно и возникло. Итак, огромный разрыв разделяет Пруста и Бальзака, который позднее разделит также и Бланшо и Сартра. 3. БЛАНШО В первой версии романа «Темный Тома» одна из героинь, Ирен, ходит по залу большого музея, где развешаны портреты итальянских художников XVII века. Преобладающее место среди них занимает Тициан. И вот простое созерцание одной из картин мастера подводит Ирен к самоубийству 4. Эта центральная сцена романа может быть понята лишь в свете того, как главный герой — Тома — постепенно обретает дар речи 5. Для этого ему понадобилось встретить двух женщин, сопровождающих его в его скитаниях. В свою очередь эта встреча не остается без последствий для них самих. Одна из них, Анн, при первой же встрече с Тома освобождается от искусственности, которой, словно тонкой пленкой, была прикрыта ее глубинная бездеятельность. Подобно всем, кто встречает на своем пути внутреннюю пустоту Тома, она не может больше игнорировать пустоту и в самой себе. Однако она пытается вернуть Тома к жизни, за которую цепляется сама, а та ускользает у нее из рук. Не смиряясь с разделяющей их бездной, она ставит своей задачей сделать Тома живым человеком, совершая ту же ошибку, что и Орфей по отношению к Эвридике. Поэтому она исчезает, уступая место Ирен, которую тоже влечет к себе непрерывно длящееся умирание Тома, и она разделяет с ним это умирание. Но она тоже не может долго выносить его пустой взгляд, который срывает с нее все прикрасы и ставит лицом к лицу с живущим в ней небытием. Созерцание итальянских мастеров, восславляющих царей или богов, отражает как в зеркале ее собственную иллюзию явленной себе жизни. Однако картина Тициана не участвует в сакрализации уверенной в своем бытии элиты, она сама умирает при каждом брошенном на нее взгляде. Это непрестанное умирание в свою очередь ввергает в агонию и зрителя. Наперекор миметической иллюзии, посредством которой общество пытается поддерживать свои привилегии, полотно Тициана является художественным произведением постольку, поскольку отказывается подчиняться какой бы то ни было воле к изображению. Оно являет себя взору лишь такого человека, который сам тоже уже мертв и, глядя пустыми глазами, сам пишет его с той же отрешенностью от иллюзий, как в свое время Тициан. То есть Тома заново воссоздает картину мастера 6. Итак, в воображении Бланшо музей — это художественная мастерская, где невидящий взгляд переделывает, но так и не может завершить творение, исходящее из пустоты и постоянно в нее возвращающееся. Это невыносимое положение для Ирен, которая чем больше цепляется за жизнь, тем больше слепнет. Вместо того чтобы полностью лишиться глаз, подобно Тома, который силен своей незрячестью, она предпочитает покончить самоубийством, думая таким образом сохранить власть над собой вплоть до смерти включительно. Как Френхофер не желал поступиться нереальной суверенностью, которую бессознательно присвоил себе, — суверенностью, которая включает небытие в диалектику, отдающую преимущество бытию, — так и Ирен тщетно пытается прикрыть пустоту, чувствуя, что соскальзывает в нее, и сама этого страшась. В терминах Лакана, Френхофер и Ирен, неспособные открыть символическое измерение реальности, остаются узниками воображаемого, которое неотвратимо ведет их к падению. Реальность языка и пластические искусства порождаются зияющей пустотой, которую не прикрыть и не перекрыть никаким полотном. Подобно прустовскому собору, музей здесь представляет собой пространство, где нам наглядно явлена пустота. Жерар Женетт подобным образом показал, как в «Поисках потерянного времени» иллюзия изначальной субстанции, выражаемая метафорой, последовательно отступает перед аналогией, которая считается с пустотой, откуда возникает язык 7. Тот же механизм действует и в «Темном Тома», где зрение и образ отступают перед бездеятельностью полотна, которое противится всякому фетишизму презентификации. Письмо — это живопись, которая не поддается власти реального, и наоборот. У Тома возникает речь после возвращения Анн. Сначала она обладала самосознанием, а затем утратила уверенность в бытии, и ее устами начало говорить небытие. Во взгляде ее широко раскрытых глаз окружающие видят пустоту. 4. САРТР Город Бувиль между Первой и Второй мировыми войнами. Антуан Рокантен, герой «Тошноты», приехал туда, чтобы заняться разысканиями о жизни авантюриста XVIII века г-на де Рольбона, о котором он собирается написать диссертацию. Однако, побывав в местном музее, он вынужден отказаться от этого замысла 8. Тоже своего рода самоубийство — только на сей раз символическое. Рокантен делает еще одну попытку, но тщетно. На него внезапно наваливается отвращение, предвестник тошноты, вызываемой нечаянным открытием случайной природы жизни, и перо выпадает у него из рук. Отныне слова для него имеют не больше смысла, чем выступающий из земли корень дерева в каком-нибудь сквере. Что же такого зловещего произошло в бувильском музее, что Рокантена парализовал этот недуг? Его отталкивают своим самодовольством выставленные там портреты. В глазах этих людей портрет гарантировал им бессмертие. С такой точки зрения смерть служит лишь укреплению жизни, продолжает ее собой. Тем самым музей превращается в мавзолей Знатных Граждан, уверенных в своей иллюзорной суверенности. Но чем больше они выставляют ее напоказ, тем более раскрывается процесс непрестанного умирания, который подтачивал их всех при жизни. За лоснящимися в самолюбовании лицами Рокантен разглядывает «слепые глаза»9, не ведающие о своей слепоте. Напрасно живопись с неприличной дерзостью тщится устранить смерть — она неизбежно оказывается похожа на палимпсест, то есть именно на то, на чем основан цикл «В поисках потерянного времени». Бездеятельность людей на портретах уничтожает всякие их претензии на жизнь, и смерть всего лишь закрепляет это; а отказ Рокантена от написания диссертации функционирует так же, как стилет, перерезающий горло Ирен. Иллюзия письма — пластического или буквенного, — которое бы обладало властью над существующей до него чувственной реальностью, претит Рокантену, и он отказывается от нее. Итак, его дневник предстает как холодная, без стилистических украшений, хроника последовательного осознания абсурдности существования. Значит ли это, что субъект окончательно развенчан? Боюсь, что нет. «Тошнота», этот рассказ о неосуществимом опыте, читается как заявленная с самого начала попытка преодолеть эту абсурдность посредством письма — ведь «вести дневник, чтобы ясно видеть вещи»10, значит вернуть глазам зрячесть. Рокантен как бы задним числом нейтрализует бездеятельность, лежащую в основе его писания. Тем самым он, подобно Френхоферу и Ирен, уклоняется от притягивающей его пустоты. Сентябрь 1945 года: из печати одновременно выходят два первых тома «Путей к свободе». В первом томе, «Сознательный возраст», герой романа Матье вместе с Ивиш посещает выставку Сезанна11. На сей раз музей служит лабораторией сартровской феноменологии. Чувствуя, как Ивиш отдаляется от него, Матье пытается вновь завоевать ее внимание. Это значит принести свою свободу в жертву любви. Такой мазохизм кое-чем напоминает сюжет «Пленницы», где Марсель, терзаемый ревностью, неустанно следит за Альбертиной, находя краткое успокоение лишь тогда, когда бодрствует во время ее сна. Однако это сравнение не выдерживает критики. В феноменологии Сартра отношение к другому не ставится в зависимость от присущей ему пустоты. Напротив, поскольку всякая нехватка равнозначна отчуждению, признать бытийный изъян означало бы отречься от своей суверенности 12. С точки зрения Сартра, беспокойство Марселя проистекает от неспособности сделать себя предметом желания Альбертины. Отнять у нее сознание, чтобы таким образом осуществить свой любовный фантазм, — та-кое вряд ли могло бы его удовлетворить. Свобода реальна лишь постольку, поскольку считается с чужой свободой 13. Отношения Матье с Ивиш показывают, до какой степени Сартр — философ-экзистенциалист — держит под своим контролем воображение Сартра-писателя. Неспособный включить в свое «я» отсутствие бытия, Сартр может представлять себе речь только в активистском плане. Речевую природу отношения с другим он признает лишь постольку, поскольку она обеспечивает трансцендентность другого. Его свобода позволяет противиться чарам любовной речи. Поскольку мы всегда уже присутствуем здесь, то наша ситуация — это ситуация фактичности, которую мы, благодаря свободе, составляющей нашу онтологическую сущность, способны превратить в экзистенциальный проект. Таким образом, речь — это «свободный поступок», посредством которого говорящий позиционирует себя, осуществляет себя в мире, придавая ему смысл 14. Для подтверждения своей мысли Сартр, в частности, ссылается на «Тарбские цветы» (1941) Полана, переосмысливая задачу этой книги. Если для Полана главным было показать упадок риторики, происходящий со времен романтизма и ведущий ко все более решительному непризнанию автономии означающего, то Сартру важнее обосновать этим свою теорию свободы, на которой зиждется речь. Такое переосмысление симптоматичным образом вытесняет из сознания вопрос о пустоте. А это имеет значительные последствия. Страх пустоты порождает боязнь речи, которая в свою очередь становится источником насилия. Подобная мизология, диагностированная Поланом, создает атмосферу так называемого террора. Соответственно Матье после осмотра выставки никак не может освободиться от агрессивности по отношению к Ивиш. Эта агрессивность пропорциональна немоте, которую внушает ему фигура отца-создателя. Он встает в ряды коммунистической партии, надеясь таким образом обрести власть над реальностью, не дающейся ему в руки. Вступление в ФКП служит ему залогом мужественности, которая «не желает поддаваться ангелическим соблазнам искусства»15. Но этого ему мало. Сартр-террорист увлекает своего героя по спирали насилия, которая достигает своей кульминации в романе «С убитым сердцем» (1949), в форме яростной стрельбы по отвергаемой героем Мировой Красоте 16. Здесь Сартр попадает в ту же ловушку, что и Бретон, когда тот двадцатью годами раньше бросил призыв стрелять наугад в толпу 17. Поль Ильбер, герой новеллы Сартра «Герострат» (из сборника «Стена», 1939), взялся выполнить этот призыв. Чувствуя отвращение ко всему миру, он замыслил хладнокровно застрелить первого попавшегося прохожего на улице. Он совершил этот акт, но так и не ощутил того чувства суверенности, на которое рассчитывал 18. Между 1939 и 1949 годами смысл насилия изменился. Поль Ильбер оказался контрастным примером по отношению к Матье. Его поступок привел к неудаче, поскольку случайность мира так и осталась случайностью. Напротив того, Матье старается утвердить в мире свою свободу. Эта эволюция идет за счет искусства и языка. Если в «Тошноте» джазовая мелодия, услышанная Рокантеном, позволяла ему стряхнуть с себя оцепенение вездесущего абсурда, то и в новелле из книги «Стена», и в романе «С убитым сердцем» страх означающего мешает Сартру даровать (или вернуть) высокое достоинство речи и письму. В пьесе «Взаперти», впервые поставленной в театре Старой голубятни в мае 1944 года и опубликованной в 1945-м одновременно с двумя первыми томами «Путей к свободе», также обнажается слепая точка Сартра. Три ее героя отнимают друг у друга свободу гипнотизирующим взглядом или пленяющим словом. Это в высшей степени агрессивное поведение, которое делает каждого из них палачом для двух других. Пребывая в аду, то есть отрезанные от мира живых, они, однако же, не отдали богу душу. Они способны жить на манер бувильских Знатных Граждан, утвердившихся в своем обманчивом самодовольстве. Эта атмосфера напряжения связана с тревогой Сартра перед той пустотой, которую несет в себе речь 19. Иначе происходит в другом произведении, где события развиваются взаперти — в населенном странными жильцами доме, который исследует Тома, герой «Аминадава» (1942) Бланшо. Из беседы с неким молодым человеком — это центральная сцена романа — он узнает, как дурно ухаживают за жильцами. Им пришла было в голову светлая мысль заменить обслуживающий персонал. Результатом стал порыв солидарности, но мало-помалу он ослабел, уступив место скуке и бездеятельности. Атмосфера насилия еще более сгущалась из-за неразличимости жильцов и хозяев дома, когда другой воспринимается как озадачивающее «чудовище». Дело дошло до пыток, применяемых к больным. И тогда вожаку уже ничего не стоило построить в ряды этих запутавшихся людей (напомним, что роман вышел в 1942 году, когда берлинский безумец вовсю осуществлял свою политику экспансии). Результатом стал апокалипсис: желание все уничтожить дошло до самоуничтожения. Собеседник Тома объясняет этот не-слыханный взрыв насилия «взглядом закона»20, тяготеющим над маленьким сообществом жильцов. Этот гнетущий взгляд только и ждал своего собственного уничтожения. Диалектика та же, что и у Сартра, просто Бланшо доводит ее выводы до предела. Как же выйти из тупика? Утверждая свою свободу, говорит один писатель. Нет, это ошибка, отвечает другой. Это грозило бы воссозданием пространства, где портреты продолжали бы красоваться во славе, но мы ведь уже знаем ее тщету. Всевышний не позволяет себя видеть. На верхнем этаже здания, куда жильцам запрещен доступ, картины уже сняты со стен. Там больше нечего смотреть и желать. Остается лишь пустое пространство, где еще может быть услышана чья-то неинструментальная речь. Такое место удобно для сна — того самого сна, что убаюкивал Альбертину и успокаивал Марселя, не тем, что давал ему передышку от нескончаемой слежки, а тем, что позволял невольно пережить невозможность каких-либо отношений с другим. Укореняясь в пустоте, такие отношения связаны с отсутствием — с тем бесконечным умиранием, которое Сартр упорно отрицает и с которым его вновь и вновь сталкивают сначала Пруст, а затем Бланшо 21. Кто понял, пусть мотает на ус… Судя по всему, Сартр ощущал пределы своей онтологии; оттого в критической статье об «Аминадаве», опубликованной в журнале «Кайе дю Сюд» в 1943 году и четыре года спустя перепечатанной в книге «Ситуации I»22, он не желает понимать Бланшо, всячески избегая глубокой дискуссии с ним. Его комментарий ограничивается размышлениями о пределах современного фантастического романа, который, создавая какого-то нечеловеческого героя, тем самым отходит от человеческого удела, хотя именно он и составляет цель поисков. И, чтобы окончательно добить противника, добавляет убийственную фразу, показывающую, насколько неудобен ему Бланшо: «На фоне трансцендентности с оттенком моррасизма фантастика кажется какой-то накладной». Это уже личные нападки, которые критикуемый писатель (в отличие от Батая, также жестоко раскритикованного Сартром в ту же пору) оставил без ответа. Он предпочел спокойно подвергнуть анализу и поставить под сомнение идеологический роман вообще, который, как это происходит в творчестве Сартра, хотел бы избавиться от власти воображаемого ради какой-то несуществующей реальности 23. Здесь вновь проявляется разрыв между философом, не желающим заглядывать в бездну пустоты, и писателем, отказывающимся верить в существование реальности, которую уже потом обозначал бы собой язык. И вот реализаторский язык пытается прервать ничего не говорящую речь того, кто лишен реальности. Для Сартра не существует метафизической проблемы языка 24, для Бланшо, напротив, ангажированность может осуществляться только в неангажированном пространстве литературы 25. Итак, двух писателей разделяет глубокое разногласие. Что же до Пруста, то он оказывается в стороне от него. Сартр недоверчиво относился к его творчеству, отдающему предпочтение психологическим механизмам, а не активизму в духе Дос Пассоса 26, иллюзиям внутренней жизни, а не гуссерлевской интенциональности 27, мгновению, а не будущему 28, жидким, а не твердым субстанциям 29. Все это препятствия, мешающие герою реализовать свое бытие. Сознание — синоним свободы. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 01-08-2007 22:14
	Напротив, Бланшо в своих статьях о Прусте высказывается совершенно недвусмысленно. Письмо Пруста ведет литературу к точке падения. Экстаз связывается здесь с недискурсивным письмом, которое порывает с линейностью и с временной непрерывностью 30. Относится ли это к любому письму, включая письмо Сартра? Сам он с ходу отверг бы такое утверждение. Однако его военные записки, оставшиеся не опубликованными при жизни, бросают на него новый свет. Конечно, читатель находит в них зачатки созревающей философии Сартра, но в них также обнаруживается и совсем иной Сартр, все время искушаемый соблазном бесповоротного прыжка в небытие. В эти годы теоретик свободы разрывается между бесполезной тратой 31 и ужасом безумия 32, между желанием жить в текущем, всегда ненадежном мгновении — даже рискуя впадать в противоречия 33 — и соблазном подыгрывать публике 34, между прозой и поэзией 35, между свободой человека «в ситуации» и комплексом неполноценности 36 по отношению к таким художникам, как Гоген, Ван Гог или Рембо, дерзнувшим утратить себя, между изобличением с точки зрения сознательного действия всяких попыток найти в искусстве спасительную лазейку 37 и желанием писать без всякой опоры, над пустотой 38. Таким образом, отвергая Пруста, он чувствовал к нему и сильнейшее, безотчетное притяжение. Сартру плохо давалась та неопределенность между внутренней расслабленностью и собранностью, что виделась ему в «Дневнике» Жида 39 — писателя, с которым он отождествлял себя. Единственным выходом оказывалось писать интроспективный рассказ, подобно Лейрису в «Возмужании» (1939) — книге, которая только что вышла в свет и которую Сартр жадно проглотил, или же подобно «Поискам потерянного времени», которые он, по его словам, упорно штудировал в возрасте 17— 20 лет 40. Такому замыслу и отвечал, в его глазах, его импровизированный военный дневник — дневник, над которым он, в отличие от Рокантена, порой терял контроль. Воля к тотализации — иллюзия. Не выходит ли, что Сартр — это Пруст неведомо для себя? Круг замыкается… Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 02-08-2007 09:26
	Франц Кафка ДНЕВНИКИ 1920 6 января. Все, что он делает, кажется ему необычайно новым. Если бы оно не обладало свежестью жизни, то само по себе — он хорошо это знает — оно неизбежно было бы порождением старого чертова болота. Но свежесть вводит его в заблуждение, заставляет забыть обо всем, или легко примириться, или даже, все понимая, воспринимать безболезненно. Ведь сегодняшний день, несомненно, и есть именно тот день, когда прогресс собирается двинуться дальше. 9 января. Суеверие и принцип и осуществление жизни. Через рай порока достигаешь ада добродетели. Столь легко? Столь грязно? Столь немыслимо? Суеверие — оно просто. В его затылке вырезали сегментообразный кусок. Вместе с солнцем туда заглядывает весь мир. Это нервирует его, отвлекает от работы, кроме того, его злит, что именно он должен быть исключен из спектакля. Если на следующий день после освобождения чувство несвободы еще остается неизменным, а то и усиливается и даже если настойчиво уверяют, что оно никогда не кончится, — это нисколько не опровергает предчувствия окончательного освобождения. Все это скорее необходимые предпосылки окончательного освобождения. Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 02-08-2007 09:27
	Франц Кафка ДНЕВНИКИ 1921 15 октября. С неделю назад все дневники дал М.1 Немного свободнее? Нет. Способен ли я еще вести нечто вроде дневника? Во всяком случае, это будет нечто другое, скорее всего, оно забьется куда-нибудь, вообще ничего не будет, о Хардте, например, который сравнительно сильно занимал меня, я лишь с величайшим трудом мог бы что-нибудь записать. Кажется, будто я все уже давно о нем написал или, что то же самое, будто меня нет больше в живых. О М. я могу, пожалуй, писать, но уже не по свободному решению, да это и было бы слишком сильно направлено против меня, подобные вещи мне уже не нужно, как прежде, подробно объяснять себе, в этом отношении я уже не столь забывчив, как раньше, я стал живой памятью, отсюда и бессонница. 16 октября. Воскресенье. Беда беспрерывных начал, никакого заблуждения относительно того, что все — лишь начало, и даже еще не начало, — глупость окружающих, которым это неведомо и которые, к примеру, играют в футбол в надежде когда-нибудь наконец «преуспеть», собственная глупость, которую погребаешь в себе самом, как в гробу, глупость окружающих, думающих, что перед ними настоящий гроб, то есть гроб, который можно перевезти с места на место, открыть, разломать, поменять на другой. Среди молодых женщин в парке. Зависти нет. У меня достаточно фантазии, чтобы разделять их счастье, достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что я слишком слаб для такого счастья, достаточно глупости, чтобы верить, будто осознаю свое и их положение. Нет, глупости недостаточно, осталась маленькая щель, ветер дует в нее и мешает полноте резонанса. Проникнись я желанием стать легкоатлетом, это было бы, вероятно, то же самое, как если бы я пожелал попасть на небо и там имел возможность пребывать в таком же отчаянии, как здесь. Какой бы жалкой ни была моя первооснова, пусть даже «при равных условиях» (в особенности если учесть слабость воли), даже если она самая жалкая на земле, я все же должен, хотя бы в своем духе, пытаться достичь наилучшего; говорить же: я в силах достичь лишь одного и потому это одно и есть наилучшее, а оно есть отчаяние, — говорить так — значит прибегать к пустой софистике. 17 октября. То, что я не научился ничему полезному, к тому же зачах и физически — а это взаимосвязано, — могло быть преднамеренным. Я хотел, чтобы меня ничто не отвлекало, не отвлекала жизнерадостность полезного и здорового человека. Как будто бы болезнь и отчаяние не отвлекают в такой же степени! Я мог бы эту мысль вертеть по-разному и довести ее до конца в свою пользу, но я не решаюсь и не верю — по крайней мере ныне и в большинстве других дней — в какую-либо благоприятную для меня развязку. Я не завидую отдельной супружеской паре, я завидую только всем супружеским парам, а если я и завидую одной супружеской паре, то я, собственно говоря, завидую вообще супружескому счастью во всем его бесконечном многообразии, счастье одной-единственной супружеской пары даже в самом благоприятном случае, наверное, привело бы меня в отчаяние. Я не думаю, будто есть люди, чье внутреннее состояние подобно моему, тем не менее я могу представить себе таких людей, но чтобы вокруг их головы все время летал, как вокруг моей, незримый ворон, этого я себе даже и представить не могу. Поразительно это систематическое саморазрушение в течение многих лет, оно было подобно медленно назревающему прорыву плотины — действие, полное умысла. Дух, который осуществил это, должен теперь праздновать победу; почему он не дает мне участвовать в празднике? Но может быть, он еще не довел до конца свой умысел и потому не может ни о чем другом думать. 18 октября. Вечное детство. Снова зов жизни. Легко вообразить, что каждого окружает уготованное ему великолепие жизни во всей его полноте, но оно скрыто завесой, глубоко спрятано, невидимо, недоступно. Однако оно не злое, не враждебное, не глухое. Позови его заветным словом, окликни истинным именем, и оно придет к тебе. Вот тайна волшебства — оно не творит, а взывает. 19 октября. Сущность дороги через пустыню. Человек, сам себе народный предводитель, идет этой дорогой, последними остатками (большего не дано) сознания постигая происходящее. Всю жизнь ему чудится близость Ханаана; мысль о том, что землю эту он увидит лишь перед самой смертью, для него невероятна. Эта последняя надежда может иметь один только смысл: показать, сколь несовершенным мгновением является человеческая жизнь, — несовершенным потому, что, длись она и бесконечно, она все равно всего лишь мгновение. Моисей не дошел до Ханаана не потому, что его жизнь была слишком коротка, а потому, что она человеческая жизнь. Конец Моисеева пятикнижия сходен с заключительной сценой «Education sentimentale»2. Тому, кто при жизни не в силах справиться с жизнью, одна рука нужна, чтобы отбиться от отчаяния, порожденного собственной судьбой — что удается ему плохо, — другой же рукой он может записывать то, что видит под руинами, ибо видит он иначе и больше, чем окружающие: он ведь мертвый при жизни и все же живой после катастрофы. Если только для борьбы с отчаянием ему нужны не обе руки и не больше, чем он имеет. 20 октября. После обеда Лангер, потом Макс читали вслух «Франци». Сновидение, ненадолго во время судорожного, недолгого сна судорожно захватившее меня, наполнив безмерным счастьем. Сновидение широко разветвленное, с тысячью совершенно понятных связей, — осталось лишь слабое воспоминание о чувстве счастья. Мой брат совершил преступление, мне кажется — убийство, я и другие замешаны в этом преступлении, наказание, развязка, избавление приближаются издалека, приближение мощно и неудержимо нарастает, это видно по многим признакам, моя сестра, кажется, все время возвещает эти признаки, которые я все время приветствую безумными выкриками, безумие возрастает вместе с приближением. Мне казалось, я никогда не смогу забыть своих отдельных выкриков, коротких фраз благодаря их ясности, теперь же ничего не могу точно вспомнить. Это могли быть только выкрики, ибо говорить мне было очень трудно, для того чтобы произнести слово, я должен был надуть щеки и одновременно скривить рот, как при зубной боли. Счастье заключалось в том, что наказание пришло и я свободно, убежденно и радостно приветствовал его, — картина эта умилила богов, и умиление богов тоже тронуло меня почти до слез. 21 октября. Он не мог позволить себе войти в дом, ибо слышал глас, повелевший ему: «Жди, пока я поведу тебя!» И так лежал он во прахе перед домом, хотя давно уже, наверное, не оставалось никакой надежды... Все — фантазия: семья, служба, друзья, улица; все — фантазия, более далекая или более близкая, и жена — фантазия; ближайшая же правда только в том, что ты бьешься головой о стену камеры, в которой нет ни окон, ни дверей. 22 октября. Знаток, специалист, человек, знающий свое дело, — правда, знания эти никому нельзя передать, но, к счастью, они, кажется, никому и не нужны. 23 октября. После обеда. Фильм о Палестине. 25 октября. Вчера Эренштайн3. Родители играли в карты; я сидел один, совершенно чужой; отец сказал, чтобы я играл с ними или хотя бы смотрел, как играют; я нашел какую-то отговорку. Что означал этот многократно повторявшийся с детства отказ? Приглашения открывали мне доступ в общество, в известной мере к общественной жизни, с занятием, которого от меня как от участника требовали, я справился бы если не хорошо, то сносно, игра, наверное, даже и не слишком наводила бы на меня скуку — и все-таки я отказывался. Если судить по этому, я не прав, жалуясь, что жизненный поток никогда не захватывал меня, никогда я не мог оторваться от Праги, никогда меня не заставляли заниматься спортом или каким-нибудь ремеслом и тому подобное, — я бы, наверное, всегда отклонял предложение, так же как приглашение к игре. Лишь бессмысленное было доступно — изучение права, канцелярия, потом бессмысленные добавления, например работа в саду, столярничество и тому подобное; эти добавления подобны действиям человека, который выкидывает за дверь несчастного нищего и потом сам с собой играет в благодетеля, передавая милостыню из своей правой руки в свою же левую руку. Но я всегда от всего отказывался, возможно, из-за общей слабости, в особенности же из-за слабости воли, только понял это я поздно. Раньше я считал этот отказ чаще всего хорошим признаком (обольщенный большими надеждами, которые я возлагал на себя), сегодня же от этой приятной точки зрения почти ничего не осталось. 29 октября. В один из ближайших вечеров я все же участвовал в игре, записывая для матери ее очки. Но сближение не получилось, а если и был намек на него, то он развеялся под давлением усталости, скуки, грусти по поводу потерянного времени. И так было бы всегда. Пограничную зону между одиночеством и общением я пересекал крайне редко, в ней я обосновался даже более прочно, чем в самом одиночестве. Каким живым, прекрасным местом был по сравнению с этим остров Робинзона. 30 октября. После обеда в театре. Палленберг4. Мои внутренние возможности для (я не хочу сказать — изображения или написания «Скупого», а именно для) самого скупого. Нужно только быстрое решительное движение — и весь оркестр зачарованно уставится туда, где над пультом капельмейстера должна подняться дирижерская палочка. Чувство полнейшей беспомощности. Что связывает тебя с этими прочно осевшими, говорливыми, остроглазыми существами теснее, чем с какой-нибудь вещью, скажем с ручкой в твоей руке? Уж не то ли, что ты их породы? Но ты не их породы, потому-то и задался таким вопросом. Эта четкая отграниченность человеческого тела ужасна. Странная, непостижимая сила предотвращает гибель, молча направляет. Сам собой напрашивается абсурдный вывод: «Что касается меня, я давно бы погиб». Что касается меня. 1 ноября. «Песнь козла» Верфеля. Свободно повелевать миром, не повинуясь его законам. Предписывать закон. Счастье быть послушным этому закону. Однако невозможно предписать миру такой закон, при котором все оставалось бы по-прежнему и лишь новый законодатель был бы свободен. Это был бы не закон, а произвол, смута, самоосуждение. 2 ноября. Шаткая надежда, шаткая вера. Бесконечное хмурое воскресенье, поедающее целые годы, годам равное послеобеденное время. Попеременно в отчаянии бродил по пустынным улицам и успокоенный лежал на диване. Порой вызывали удивление почти беспрерывно тянущиеся бесцветные, бессмысленные облака. «Тебя ждет великий понедельник!» Хорошо сказано, но воскресенье никогда не кончится. 3 ноября. Звонок по телефону. 7 ноября. Неизбежная необходимость в самонаблюдении: если за мною кто-то наблюдает, я, естественно, тоже должен наблюдать за собой, если же никто другой не наблюдает за мною, тем внимательнее я должен наблюдать за собой сам. Можно позавидовать легкости, с какой от меня может избавиться всякий, кто поссорится со мной или кому я стану безразличен или надоем (при условии, что дело не идет о жизни; когда однажды казалось, что у Ф. дело идет о жизни, избавиться от меня было нелегко, — правда, я был молод и силен, и желания мои тоже были сильными). 1 декабря. После четырех посещений М. уедет, завтра уезжает. Четыре спокойных дня посреди дней мучительных. Как долог путь от мысли, что я не грущу по поводу ее отъезда, не грущу по-настоящему, до понимания, что ее отъезд все-таки вызывает во мне бесконечную грусть. Разумеется, грусть не самое страшное. 2 декабря. Писал письма в комнате родителей. Формы гибели невообразимы. Недавно представил себе, что малым ребенком я был побежден отцом и теперь из честолюбия не могу покинуть поле боя — все последующие годы напролет, хотя меня побеждают снова и снова. Все время М., или не М., а принцип, свет во мраке. 6 декабря. Из одного письма: «Оно согревает меня в эту грустную зиму». Метафоры — одно из многого, что приводит меня в отчаяние, когда пишу. Несамостоятельность писания, зависимость от служанки, топящей печь, от кошки, греющейся у печи, даже от бедного греющегося старика. Все это самостоятельные, осуществляющиеся по собственным законам действия, только писание беспомощно, существует не само по себе, оно — забава и отчаяние. Двое детей, одни в доме, забрались в большой сундук, крышка захлопнулась, они не смогли открыть ее и задохнулись. 20 декабря. Много перестрадал в мыслях. В испуге вскочил, вырванный из глубокого сна. Посреди комнаты за маленьким столом при свете свечи сидел чужой человек. Он сидел в полумраке, широкий и тяжелый, расстегнутое зимнее пальто делало его еще более широким. Лучше продумать: Умирающий Вильгельм Раабе5, которому жена гладит лоб, говорит: «Как хорошо». Дедушка, смеющийся беззубым ртом при виде своего внука. Разумеется, очень хорошо, если можешь спокойно написать: «Задохнуться — это невообразимо страшно». Ну конечно же, невообразимо, следовательно, опять-таки ничего не написано. 25 декабря. Снова сидел над «Nas Skautik»6. «Иван Ильич»7. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Речь идет о чешской журналистке Милене Есенской (это первое упоминание ее имени в «Дневниках»). Кафка познакомился с ней в начале 1920 года, после того как в чешском журнале «Кмен» был опубликован ее перевод «Кочегара». Связь продолжалась в течение двух лет. В 1952 году один из друзей Кафки, немецкий журналист Вилли Хаас, издал письма Кафки к ней (Franz Kafka. Briefe an Milena). Как пишет в послесловии к книге В. Хаас, письма были ему подарены Миленой в 1939 году, вскоре после вступления немецких войск в Прагу (в 1939 году Милена была заключена в концентрационный лагерь, где в 1944 году погибла). 2 Воспитание чувств» (франц.) — роман Г.Флобера. 3 Эренштайн Альберт (1886-1950) — немецкий лирик и новеллист. 4 Палленберг Макс (1877-1934) — австрийский актер. 5 Раабе Вильгельм (1831-1910) — немецкий писатель. 6 «Наш скаутик» — журнал чешских скаутов. 7 Повесть Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича», которая, по свидетельству М. Брода, наряду с народными рассказами Толстого была в числе любимых произведений Кафки. Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 02-08-2007 12:42
	Переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным. 1 послание . ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ КУРБСКОГО ИВАНУ ГРОЗНОМУ Грамота Курбского царю государю из Литвы Царю, от бога препрославленному, паче же во православии пресветлу явившуся, ныне же грех ради наших сопротивным обретеся. Разумевяй да разумеет, совесть прокаженну имуще, якова же ни в безбожных языцех обретается. И больши сего глаголати о всем по ряду не попустих моему языку, но гонения ради прегорчайшаго от державы твоея и от многие горести сердца потщуся мало изрещи ти, о царю. Почто, царю, силных во Израили побил еси, и воевод от бога данных ти на враги твоя, различными смертьми расторгл еси, и победоносную святую кровь их во церквах божиих пролиял еси, и мученическими кровьми праги церковные обагрил еси, и на доброхотных твоих и душу за тя полагающих неслыханные от века муки, и смерти и гоненья умыслил еси, изменами и чародействы и иными неподобными облыгая православных и тщася со усердием свет во тьму прелагати и сладкое горько прозывати? Что провинили пред тобою и чем прогневали тя кристьянскии предстатели? Не прегордые ли царства разорили и подручны тобе их во всем сотворили, у них же прежде в работе были праотцы наши? Не предтвердые ли грады ерманские тщанием разума их от бога тебе данны быша? Сия ли нам, бедным, воздал еси, всеродно погубляя нас? Али ты безсмертен, царю мнишися, и в несытную ересь прельщен, аки не хотя уже предстати неумытному судне, надежде христьянской, богоначяльному Исусу, хотящему судити вселенней в правду, паче же не обинуяся прегордым гонителем и хотяще истязати их до влас прегрешения их, яко же словеса глаголют. Он есть Христос мой, седяще на престоле херувимстем одесную величествия в превысоких, — судитель межу тобою и мною. Коего зла и гонения от тебе не претерпех! И коих бед и напастей на мя не подвигл еси! И коих лъжей и измен на мя не възвел еси! А вся приключившася ми ся от тобе различныя беды по ряду, за множество их, не могу изрещи, понеже горестью еще душа моя объята бысть. Но вкупе вся реку конешне: всего лишен бых и от земли божия тобою туне отогнан бых. И воздал еси мне злая воз благая и за возлюбление мое — непримирительную ненависть. И кровь моя, яко вода, пролитая за тя, вопиет на тя к богу моему. Бог — сердцам зритель — во уме моем прилежно смышлях и совесть мою свидетеля поставлях, и исках, и зрех, мысленно обращался, и не вем себе, и не наидох в чем пред тобою согрешивша. Пред войском твоим хожах и исхожах и никоего тебе безчестия приведох, но развее победы пресветлы помощию аггела господня во славу твою поставлях, и никогда же полков твоих хребтом к чюжим обратих, но паче одоленья преславна на похвалу тебе сотворих. И сие не в едином лете, ни в двою, но в довольных летех потрудихся многими поты и терпением, яко мало и рождешии мене зрех, а жены моея не познавах, и отечества своего отстоях, но всегда в дальноконных градех твоих против врагов твоих ополчяхся и претерпевах естественный болезни, им же господь мой Исус Христос свидетель, паче же учащен бых ранами от варварских рук и различных битвах и сокрушенно уже ранами все тело имею. Но тебе, царю, вся сия ни во что же бысть. Но хотех рещи вся по ряду ратные мои дела, их же сотворил на похвалу твою, но сего ради не изрекох, зане лугчи един бог весть. Он бо, бог, есть всем сим мъздовоздатель и не токмо сим, но и за чяшу студеные воды. И еще, царю, сказую ти х тому: уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшнаго суда. И не мни мене молчаща ти о сем; до дни скончяния живота моего буду безпрестанно со слезами вопияти на тя пребезначяльной Троицы, в нея же верую, и призываю в помощь херувимскаго владыки матерь, надежу мою и заступницу, владычицу богородицу и всех святых, избранных божиих, и государя моего князя Федора Ростиславичя. Не мни, царю, ни помышляй нас суемудренными мысльми, аки уже погибших и избьенных от тебе неповинно, и заточенных, и прогнанных без правды. Не радуйся о сем, аки одолением тощим хваляся: разсеченныя от тебе, у престола господня стояще, отомщения на тя просят, заточенные же и прогнанные от тебе бес правды от земля к богу вопием день и нощь на тя! Аще и тмами хвалишися в гордости своей в привременном сем скоротекущем веке, умышляючи на кристьянский род мучительные сосуды, паче же наругающи и попирающи аггельский образ, и согласующим ти ласкателем и товарищем трапезы бесовские, согласным твоим бояром, губителем души твоей и телу, иже детьми своими паче Кроновых жрецов действуют. И о сем даже и до сих. А писанейце сие, слезами измоченное, во гроб с собою повелю вложити, грядущи с тобою на суд бога моего Исуса. Аминь. Писано во граде Волмере государя моего Августа Жигимонта короля, от него же наделся много пожалован быти и утешен от всех скорбей моих, милостию его госу-дарскою, паче же богу ми помогающу. Слышах от священных писаний, хотящая от дьявола пущенна быти на род кристьянский прогубителя, от блуда зачятаго богоборнаго Антихриста, и видех ныне сингклита, всем ведома, яко от преблужения рожден есть, иже днесь шепчет во уши ложная царю и льет кровь кристьянскую, яко воду, и выгубил уже сильных во Израили, аки делом Антихристу не пригоже у тебя быти таковыми потаковником, о царю! В закони господни в первом писано: «Моавитин, и аммонитин, и выблядок до десяти родов во церковь божию не входят» и прочяя. ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ ИВАНА ГРОЗНОГО КУРБСКОМУ Благочестиваго Великого Государя царя и Великого князя Иоанна Васильевича всея Русии послание во все его Великие Росии государство на крестопреступников, князя Андрея Михаиловича Курбского с товарищи о их измене Бог наш Троице, прежде всех времен бывший и ныне сущий, Отец и Сын и Святой дух, не имеющий ни начала, ни конца, которым мы живем и движемся, именем которого цари прославляются и властители пишут правду. Богом нашим Иисусом Христом дана была единородного сына божия победоносная и вовеки непобедимая хоругвь — крест честной первому из благочестивых царю Константину и всем православным царям и хранителям православия. И после того как исполнилась повсюду воля Провидения и божественные слуги слова божьего, словно орлы, облетели всю вселенную, искра благочестия достигла и Российского царства. Исполненное этого истинного православия самодержавство Российского царства началось по божьему изволению от великого князя Владимира, просветившего Русскую землю святым крещением, и великого князя Владимира Мономаха, удостоившегося высокой чести от греков, и от храброго и великого государя Александра Невского, одержавшего великую победу над безбожными немцами, и от достойного хвалы великого государя Дмитрия, одержавшего за Доном победу над безбожными агарянами, вплоть до отомстителя за неправды деда нашего, великого князя Ивана, и до приобретателя исконных прародительских земель, блаженной памяти отца нашего великого государя Василия, и до нас, смиренных скипетродержателей Российского царства. Мы же хвалим бога за безмерную его милость, ниспосланную нам, что не допустил он доныне, чтобы десница наша обагрялась кровью единоплеменников, ибо мы не возжелали ни у кого отнять царства, но по божию изволению и по благословению прародителей и родителей своих как родились па царстве, так и воспитались, и возмужали, и божием повелением воцарились, и взяли нам принадлежащее по благословению прарэдителей своих и родителей, а чужого не возжелали. Это истинно православного христианского самодержавия, многою властию обладающего, повеление и наш христианский смиренный ответ бывшему прежде истинного православного христианства и нашего самодержавия боярину, и советнику, и воеводе, ныне же — отступнику от честного и животворящего креста господня и губителю христиан, и примкнувшего к врагам христианства, отступившего от поклонения божественным иконам, и поправшему все божественные установления, и святые храмы разорившему, осквернившему и поправшему священные сосуды и образы, подобно Исавру, Гностезному и Армянину их всех в себе соединившему — князю Андрею Михайловичу Курбскому, изменнически пожелавшему стать Ярославским князем, — да будет ведомо. Зачем ты, о князь, если мнишь себя благочестивым, отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь ее в день Страшного суда? Даже если ты приобретешь весь мир, смерть напоследок все равно похитит тебя... Ты же ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против бога восстал. Пойми же, несчастный, с какой высоты в какую пропасть ты низвергся душой и телом! Сбылись на тебе пророческие слова: «Кто думает, что он имеет, всего лишится». В том ли твое благочестие, что ты погубил себя из-за своего себялюбия, а не ради бога? Могут же догадаться находящиеся возле тебя и способные к размышлению, что в тебе злобесный яд: ты бежал не от смерти, а ради славы в этой кратковременной и скоротекущей жизни и богатства ради. Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему же испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а воздаяние? В конце концов все равно умрешь. Если же ты убоялся. смертного приговора по навету, поверив злодейской лжи твоих друзей, слуг сатаны, то это и есть явный ваш изменнический умысел, как это бывало в прошлом, так и есть ныне. Почему же ты презрел слова апостола Павла, который вещал: «Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти, кроме как от бога: тот, кто противит власти, противится божьему повелению». Воззри на него и вдумайся: кто противится власти — противится богу; а кто противится богу — тот именуется отступником, а это наихудший из грехов. А ведь сказано это обо всякой власти, даже о власти, добытой ценой крови и войн. Задумайся же над сказанным, ведь мы не насилием добывали царство, тем более поэтому кто противится такой власти — противится богу! Тот же апостол Павел говорит (и этим словам ты не внял): «Рабы! Слушайтесь своих господ, работая на них не только на глазах, как человекоугодники, но как слуги бога, повинуйтесь не только добрым, но и злым, не только за страх, но и за совесть». Но это уж воля господня, если придется пострадать, творя добро. Если же ты праведен и благочестив, почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни. Но ради преходящей славы, из-за себялюбия, во имя радостей мира сего все свое душевное благочестие, вместе с христианской верой и законом ты попрал, уподобился семени, брошенному на камень и выросшему, когда же воссияло знойное солнце, тотчас же, из-за одного ложного слова поддался искушению, и отвергся, и не вырастил плода... Как же ты не стыдишься раба своего Васьки Шибанова? Он ведь сохранил свое благочестие, перед царем и пред всем народом стоял, не отрекся от крестного целования тебе, прославляя тебя всячески и взываясь за тебя умереть. Ты же не захотел сравняться с ним в благочестии: из-за одного какого-то незначительного гневного слова погубил не только свою душу, но и душу своих предков, ибо по божьему изволению бог отдал их души под власть нашему деду, великому государю, и они, отдав свои души, служили до своей смерти и завещали вам, своим детям, служить детям и внукам нашего деда. А ты все это забыл, собачьей изменой нарушив крестное целование, присоединился к врагу христианства; и к тому же еще, не сознавая собственного злодейства, нелепости говоришь этими неумными словами, словно в небо швыряя камни, не стыдясь благочестия своего раба и не желая поступить, подобно ему, перед своим господином. Писание твое принято и прочитано внимательно. А так как змеиный яд ты спрятал под языком своим, поэтому хотя письмо твое по замыслу твоему и наполнено медом и сотами, но на вкус оно горше полыни; как сказал пророк: «Слова их мягче елея, но подобны они стрелам». Так ли привык ты, будучи христианином, служить христианскому государю? Так ли следует воздавать честь владыке, от бога данному, как делаешь ты, изрыгая яд, подобно бесу?.. Что ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься! Чему подобен твой совет, смердящий гнуснее кала?.. А когда ты вопрошал, зачем мы перебили сильных во Израиле, истребили, и данных нам богом для борьбы с врагами нашими воевод различным казням предали, и их святую и геройскую кровь в церквах божиих пролили, и кровью мученическою обагрили церковные пороги, и придумали неслыханные мучения, казни и гонения для своих доброхотов, полагающих за нас душу, обличая православных и обвиняя их в изменах, чародействе и в ином непотребстве, то ты писал и говорил ложь, как научил тебя отец твой, дьявол, ибо сказал Христос: «Вы дети дьявола и хотите исполнить желание отца вашего, ибо он был искони человекоубийца и не устоял в истине, ибо нет в нем истины; когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи». А сильных во Израиле мы не убивали, и не знаю я, кто это сильнейший во Израиле: потому что Русская земля держится божьим милосердием, и милостью пречистой богородицы, и молитвами всех святых, и благословением наших родителей и, наконец, нами, своими государями, а не судьями и воеводами, но ипатами и стратигами . Не предавали мы своих воевод различным смертям, а с божьей помощью мы имеем у себя много воевод и помимо вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить... Кровью же никакой мы церковных порогов не обагряли; мучеников за веру у нас нет; когда же мы находим доброжелателей, полагающих за нас душу искренно, а не лживо, не таких, которые языком говорят хорошее, а в сердце затевают дурное, на глазах одаряют и хвалят, а за глаза расточают и укоряют (подобно зеркалу, которое отражает того, кто на него смотрит, и забывает отвернувшегося), когда мы встречаем людей, свободных от этих недостатков, которые служат честно и не забывают, подобно зеркалу, порученной службы, то мы награждаем их великим жалованьем; тот же, который, как я сказал, противится, заслуживает казни за свою вину. А как в других странах сам увидишь, как там карают злодеев — не по-здешнему! Это вы по своему злобесному нраву решили любить изменников; а в других странах изменников не любят и казнят их и тем укрепляют власть свою. А мук, гонений и различных казней мы ни для кого не придумывали: если же ты говоришь о изменниках и чародеях, так ведь таких собак везде казнят... Когда же суждено было по божьему предначертанию родительнице нашей, благочестивой царице Елене , переселиться из земного царства в небесное, остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами — никто нам не помогал; осталась нам надежда только на бога, и на пречистую богородицу, и на всех всятых молитвы, и на благословение родителей наших. Было мне в это время восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний — получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе, и перессорились при этом друг с другом. И чего только они не натворили! Сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца и воевод перебили! Дворы, и села, и имущество наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча в них палками, а остальное разделяли. А ведь делал это дед твой, Михаило Тучков . Тем временем князь Василий и Иван Шуйские самовольно навязались мне в опекуны и таким образом воцарились; тех же, кто более всех изменял отцу нашему и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея , и на этом дворе его люди, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора Мишурина, ближнего дьяка при отце нашем и при пас, и, опозорив его, убили; и князя Ивана Федоровича Бельского и многих других заточили в разные места; и па церковь руку подняли; свергнув с престола митрополита Даниила , послали его в заточение; и так осуществили все свои замыслы и сами стали царствовать. Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков. Тогда натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле и не так, как обычно поступают дети. Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет — ни как родитель, ни как опекун, и уж совсем ни как раб на господ. Кто же может перенести такую гордыню? Как исчислить подобные бесчестные страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя. Что же сказать о доставшейся мне родительской казне? Все расхитили коварным образом: говорили, будто детям боярским на жалованье, а взяли себе, а их жаловали не за дело, назначили не по достоинству; а бесчисленную казну деда нашего и отца нашего забрали себе и на деньги те наковали для себя золотые и серебряные сосуды и начертали на них имена своих родителей, будто это их наследственное достояние. А известно всем людям, что при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая зеленая па куницах, да к тому же на потертых; так если это и было их наследство, то чем сосуды ковать, лучше бы шубу переменить, а сосуды ковать, когда есть лишние деньги. А о казне наших дядей что говорить? Всю себе захватили. Потом напали на города и села, мучили различными жестокими способами жителей, без милости грабили их имущество. А как перечесть обиды, которые они причиняли своим соседям? Всех подданных считали своими рабами, своих же рабов сделали вельможами, делали вид, что правят и распоряжаются, а сами нарушали законы и чинили беспорядки, от всех брали безмерную мзду и в зависимости от нее и говорили так или иначе, и делали... Хороша ли такая верная служба? Вся вселенная будет смеяться над такой верностью! Что и говорить о притеснениях, бывших в то время? Со дня кончины нашей матери и до того времени шесть с половиной лет не переставали они творить зло! Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 02-08-2007 12:43
	Когда женам исполнилось пятнадцать лет, то взялись сами управлять своим царством, и, слава богу, управление наше началось благополучно. Но так как человеческие грехи часто раздражают бога, то случился за наши грехи по божьему гневу в Москве пожар, и наши изменники-бояре, те, которых ты называешь мучениками (я назову их имена, когда найду нужным), как бы улучив благоприятное время для своей измены, убедили скудоумных людей, что будто наша бабка, княгиня Анна Глинская, со своими детьми и слугами вынимала человеческие сердца и колдовала, и таким образом спалила Москву , и что будто мы знали об этом замысле. И по наущению наших изменников народ, собравшись по обычаю иудейскому, с криками захватил в приделе церкви великомученика Христова Дмитрия Солунского, нашего боярина, князя Юрия Васильевича Глинского; втащили его в соборную и великую церковь и бесчеловечно убили напротив митрополичьего места, залив церковь кровью, и, вытащив его тело через передние церковные двери, положили его на торжище, как осужденного преступника. И это убийство в святой церкви всем известно, а не то, о котором ты, собака, лжешь! Мы жили тогда в своем селе Воробьеве , и те же изменники подговорили народ и нас убить за то, что мы будто бы прячем от них у себя мать князя Юрия, княгиню Анну, и его брата, князя Михаила. Как же не посмеяться над таким измышлением? Чего ради нам самим жечь свое царство? Сколько ведь ценных вещей из родительского благословения у нас сгорело, каких во всей вселенной не сыщешь. Кто же может быть так безумен и злобен, чтобы, гневаясь на своих рабов, спалить свое собственное имущество? Он бы тогда поджег их дома, а себя бы поберег! Во всем видна ваша собачья измена. Это похоже на то, как если бы попытаться окропить водой колокольню Ивана Святого , имеющую столь огромную высоту. Это — явное безумие. В этом ли состоит достойная служба нам наших бояр и воевод, что они, собираясь без нашего ведома в такие собачьи стаи, убивают наших бояр да еще наших родственников? И так ли душу свою за нас полагают, что всегда жаждут отправить душу нашу из мира сего в вечную жизнь? Нам велят свято чтить закон, а сами нам в этом последовать не хотят! Что же ты, собака, гордо хвалишься и хвалишь за воинскую доблесть других собак-изменников?.. А что, по твоим безумным словам, твоя кровь, пролитая руками иноплеменников ради нас, вопиет на нас к богу, то раз она не нами пролита, это достойно смеха: кровь вопиет на того, кем она пролита, а ты выполнил свой долг перед отечеством, и мы тут ни при чем: ведь если бы ты этого не сделал, то был бы не христианин, но варвар. Насколько сильнее вопиет на вас наша кровь, пролитая из-за вас: не из ран, и не потоки крови, но немалый пот, пролитый мною во многих непосильных трудах и ненужных тягостях, происшедших по вашей вине! Также взамен крови пролито немало слез из-за вашей злобы, осквернении и притеснений, немало вздыхал и стенал... А что ты «мало видел свою родительницу и мало знал жену, покидал отечество и вечно находился в походе против врагов в дальноконных городах, страдал от болезни и много ран получил от варварских рук в боях и все тело твое изранено», то ведь все это происходило тогда, когда господствовали вы с попом и Алексеем . Если вам это не нравилось, зачем вы так делали? А если делали, то зачем, сотворив по своей воле, возлагаете вину на нас? А если бы и мы это приказали, то в этом нет ничего удивительного, ибо вы обязаны были служить по нашему повелению. Если бы ты был воинственным мужем, то не считал бы своих бранных подвигов, а искал бы новых; потому ты и перечисляешь свои бранные деяния, что оказался беглецом, не желаешь бранных подвигов и ищешь покоя. Разве же мы не оценили твоих ничтожных ратных подвигов, если даже пренебрегли заведомыми твоими изменами и противодействиями и ты был среди наших вернейших слуг, в славе, чести и богатстве? Если бы не было этих подвигов, то каких бы казней за свою злобу был бы ты достоин! Если бы не наше милосердие к тебе, если бы, как ты писал в своем злобесном письме, подвергался ты гонению, тебе не удалось бы убежать к нашему недругу. Твои бранные дела нам хорошо известны. Не думай, что я слабоумен или неразумный младенец, как нагло утверждали ваши начальники, поп Сильвестр и Алексей Адашев. И на надейтесь запугать меня, как пугают детей и как прежде обманывали меня с попом Сильвестром и Алексеем благодаря своей хитрости, и не надейтесь, что и теперь это вам удастся. Как сказано в притчах: «Чего не можешь взять, не пытайся и брать». Ты взываешь к богу, мзду воздающему; поистине он справедливо воздает за всякие дела — добрые и злые, но только следует каждому человеку поразмыслить: какого и за какие дела он заслуживает воздаяния? А лицо свое ты высоко ценишь. Но кто же захочет такое эфиопское лицо видеть?.. А если ты свое писание хочешь с собою в гроб положить, значит, ты уже окончательно отпал от христианства. Господь повелел не противиться злу, ты же и перед смертью не хочешь простить врагам, как обычно поступают даже невежды; поэтому над тобой не должно будет совершать и последнего отпевания. Город Владимир, находящийся в нашей вотчине, Ливонской земле, ты называешь владением нашего недруга, короля Сигизмунда, чем окончательно обнаруживаешь свою собачью измену. А если ты надеешься получить от него многие пожалования, то это так и должно, ибо вы не захотели жить под властью бога и данных богом государей, а захотели самовольства. Поэтому ты и нашел себе такого государя, который, как и следует по твоему злобесному собачьему желанию, ничем сам не управляет, но хуже последнего раба — от всех получает приказания, а сам же никем не повелевает... Дано это крепкое наставление в Москве, царствующем православном граде всей России, в 7702 году, от создания мира июля в 5-й день (5 июля 1564 г.). Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 02-08-2007 12:48
	О. Шпенглер и Третий рейх Р.Е. Гергилов C приходом к власти 30 января 1933 г. нацистов лагерь немецких консерваторов столкнулся с проблемой, подобной проблеме, возникшей при образовании Веймарской республики в 1919 г. Такие консервативные политики как Ф. фон Папен и А. Гугенберг надеялись с помощью рейхспрезидента Гинденбурга и армии «вставить в рамки» Гитлера, а само национал-социалистическое движение использовать в своих стратегических интересах. С другой стороны, их собственная свобода действий была очень ограничена новой властью. Перед ними встал выбор: приспосабливаться к режиму и сотрудничать с ним или оказывать ему, в той или иной форме, сопротивление [1: 294]. Большинство из них не видело особого повода для сопротивления. В таких традиционно-консервативных кругах как чиновничество, армия, университеты и промышленность готовность к прямой или косвенной поддержке режима Гитлера была достаточно велика, хотя при этом не каждый был в восторге от методов, с помощью которых новая власть боролась с «левыми». Отрицание коммунизма, социализма и Веймарской республики, а также их оппортунизм и позитивные ожидания от прихода к власти Гитлера мешали большинству консерваторов по настоящему понять, что политически они были уже в руках нового режима [2: 206]. Оптимистические ожидания вице-канцлера фон Папена — «через 2 месяца мы так прижмем Гитлера к стенке, что он запищит» — оказались иллюзией [3: 420]. Консервативно-революционные интеллектуалы после января 1933 г. были поставлены перед тем же выбором, хотя в качестве публицистов они не имели властных полномочий. В общем, их отношение к новому режиму было амбивалентным. С одной стороны они обнаружили в национал-социализме много своих идей, с другой — дистанцировались от гитлеровского движения, ввиду того, что плебейский характер национал-социализма не соответствовал их элитарности. Реакция на приход к власти нацистов и дальнейшее усиление тоталитарного государства была различной. Некоторые неоконсервативные интеллектуалы, в конечном счете, присоединились к национал-социалистам и были готовы, особенно в первое время, — подобно «крон-юристу третьего рейха» Карлу Шмитту — легитимировать преступления режима. Иные, как например Э. Юнг, напрасно пытались в 1933-1934 годах в последний момент повлиять, с консервативных позиций, на нацистское движение. В «Немецком обозрении» режим критиковал известный в то время публицист Р. Пехель. Писатели Э. Юнгер и Г. Церер ушли в аполитичную «внутреннюю эмиграцию». Степень, в которой консервативно-революционные интеллектуалы видели отраженными свои идеи в действительности Третьего рейха, определяла их политическое отношение к гитлеровскому режиму. Их видение будущего консервативной революции во многом было сходным с национал-социалистическим. Консервативные революционеры тоже надеялись на возрождение немецкой нации в форме нового сплоченного «народного сообщества» и на крах ненавистной «системы Веймара». Содержание и форма идей указывали на многие параллели с национал-социализмом. Например, они были едины в борьбе против выплаты военных репараций и либерально-демократической партийной системы. Вначале они даже надеялись на признание и претворение в жизнь их собственных идей. Но многие из них были разочарованы, когда Третий рейх пошел иным путем. Конфронтация их идеологических проектов с повседневной практикой насилия правящего режима, как это было выражено в санкциях против евреев, вынуждала их принять решение, которое было мотивировано не только политико-идеологически, но и личностно и, прежде всего, морально. Не каждый обладал достаточным гражданским мужеством оказывать сопротивление нацистскому режиму. У многих от этого зависело профессиональное будущее. С другой стороны, этот социальный слой находился в вынужденном положении, полностью определяемом репрессивной политикой новой власти. Если какой-либо консервативный революционер не признавал лидерства национал-социалистов, то ему грозила опасность оказаться в стане противников режима, с сопутствующими этому проблемами. При этом следует учесть, что критика нацистского режима некоторыми консервативными революционерами основывалась не на демократических началах, а носила антилиберальный, антидемократический и, прежде всего, элитарно-консервативный характер. Взгляды, которых придерживались представители консервативного лагеря в последние годы Веймарской республики, после прихода к власти нацистов, приобрели иное политическое выражение. То, что в последние дни «Веймара» некоторыми консервативными интеллектуалами рассматривалось как реальная политическая альтернатива национал-социализму, а именно целая палитра авторитарно-консервативных и корпоративных социальных моделей — нацистами Третьего рейха считалось оппозицией их политике и предательством национал-социалистических идеалов. Кого и что следовало причислять к национальному движению, теперь определяли не консервативные круги, а нацистские вожди. Это касалось и всех консервативных организаций, учреждений и прессы, хотя сначала этот процесс дискриминации протекал вяло, бессистемно и оппортунистически. Действия консервативных революционеров в годы Третьего рейха следует рассматривать во взаимосвязи с их идеями и политической активностью в период до 1933 г. С подъемом национал-социализма после 1930 г. роль консервативно-революционных интеллектуалов очень изменилась. В первые годы существования Веймарской республики они свысока и с пренебрежением взирали на национал-социалистическое движение, особенно в тот момент, когда «барабанщик и собиратель» Гитлер искал у них поддержки и пытался присоединиться к ним [1: 211]. После 1930 г. произошла смена ролей. Консервативная революция была теперь лишь частью широкого национального движения по «освобождению от Веймара», в котором доминировала гитлеровская НСДАП. Беспощадная критика Веймарской демократии со стороны консервативно-революционного крыла подготовила «духовную почву для роста национал-социализма» [4: 53]. Но этот факт еще не объясняет различную реакцию этих интеллектуалов на возникновение и существование гитлеровского государства. Эти различия были связаны с переоценкой ими влияния «духа» и их проблематичным отношением к феномену «власти». В результате национал-социалисты не приняли элитарных претензий консервативных революционеров на доминирование в культурной, социальной и политической сферах. Публицисты консервативной революции, считавшие себя истинной «духовной аристократией» Германии, настаивали на своем первичном праве на завоевания «национальной революции» 1933 года и надеялись на основании этого права занять в будущем ключевые позиции в политическом руководстве государства [4: 35]. Здесь вновь проявилась диллема консервативной революции, хотя и в ином виде, чем это было в 1918-1919 годах. Тогда радикальные политические и мировоззренческие идеалы консервативных революционеров, вследствие поражения в войне и революции, были далеки от политической реальности. Теперь их элитарной и романтически-консервативной картине мира мешало сотрудничество с национал-социалистами и правильная оценка новых властителей. Их духовный радикализм и аристократическая элитарность не соответствовали грубой действительности Третьего рейха. Они считали, что к власти пришел «плебс». После 30 января 1933 г. их надежды выступить политическими соратниками нового режима рассеялись. «Власть» оказалась сильнее «духа», а политическое движение масс сильнее духовной элиты. Победу одержали не те, кто, обладая великими идеями, настаивал на своих правах, а те, кто, используя насилие и пренебрегая всеми формами рефлексии и интеллекта, эти права захватил. Претензии представителей консервативной революции на духовное и политическое руководство Германией нацистами не учитывались, да и никогда всерьез и не воспринимались [5: 86]. В тысячелетнем рейхе для консервативной революции места не оказалось. Показательным примером сложных отношений между духом и политикой в первые годы Третьего рейха может служить судьба Шпенглера. Если ознакомиться с его идеями и образом жизни, то невольно возникает вопрос: а не были ли сходства и различия между неоконсерватизмом и национал-социализмом еще более взаимопроникающими и трудно разделимыми, чем об этом говорилось выше. Какой стиль поведения — коллоборационизм, приспособленчество, сопротивление, социальный ангажемент или внутреннюю эмиграцию — можно обнаружить у Шпенглера в годы правления нацистов? Ответ на этот вопрос во многом завистит от политической позиции исследователя. То, что один, придерживаясь консервативной ориентации, рассматривает как «героическое сопротивление» [1: 224], то для марксистского обществоведа является не чем иным как политически наивной, а, следовательно, неправильной позицией [6: 303]. Каждая из названных позиций в чистом виде в реальности не существует. Историческая действительность более многогранна и сложна. Резкое изменение внутриполитической ситуации после 30 января 1933 г. придали работе Шпенглера «Годы решения», в определенной степени, характер анахронизма. Так же как «Закату Европы» успех книге пришел совершенно иначе, чем это представлял себе автор. В 1917 г. он хотел своей первой книгой поддержать победный мир, но ее пессимистический тон звучал в унисон настроению нации, проигравшей войну. Теперь же в 1932-1933 гг. он пытался предупредить Германию о «красной» опасности со стороны социальных низов и о «цветной» опасности извне, но беда пришла с иной стороны и была коричневой. Именно благодаря этому резкому изменению политического климата, «Годы решения» получили большую поддержку со стороны читателей. С введением в Германии однопартийной политической системы первая фаза создания диктатуры была завершена. Строительство тоталитарного государства шло полным ходом. Теперь с консервативных позиций «Годы решения» можно было расценивать как долгожданный критический комментарий к гитлеровскому режиму. С другой стороны, резкие нападки Шпенглера на марксизм и рабочее движение можно рассматривать как оправдание национал-социалистического террора. В конце концов, «красная опасность» была нацистами устранена. Тысячи коммунистов и социал-демократов вскоре после пожара рейхстага 27 февраля 1933 г. были схвачены и брошены в тюрьмы, а уже 10 мая того же года, в связи с кампанией против большевизма, еврейства и интернационализма, при поддержке университетов, были сожжены книги презираемых Шпенглером «эстетов и литераторов». В соответствие с указом о чрезвычайном положении, вызванным пожаром рейхстага в Германии была упразднена парламентская демократия, а закон от 20 марта 1933 г. предоставил Гитлеру неограниченные полномочия. В июле были запрещены все, за исключением НСДАП, политические партии. Ото всех этих политических событий Шпенглер никогда не дистанцировался. Здесь вполне законно может возникнуть вопрос, насколько он был готов выступить против нацистского режима. Как отнесся Шпенглер к приходу к власти Гитлера и созданию Третьего рейха? «Годы решения» возникли буквально на границе двух эпох. В предисловии к ним Шпенглер писал, что первые 106 страниц книги были отпечатаны незадолго до 30 января 1933 г., а оставшаяся часть была написана уже с приходом к власти Гитлера [7: XI]. Он обосновывал изменение первоначально задуманного названия «Германия в опасности». «Этим я ничего не изменил, т.к. пишу не на месяцы или ближайшие годы, а на будущее (…) Только название я избрал иное, чтобы не вызвать недоразумений: не национальный захват власти является опасностью, а опасности, которые возникли, отчасти в 1918 году, отчасти намного раньше и продолжают существовать и поныне. (…) Германия в опасности. Моя тревога за Германию не стала меньше» [7: XI]. Несмотря на эту попытку еще раз встать над партиями и оказаться правым, Шпенглер, конечно, не мог уклониться от оценки событий после 30 января. Его отношение к приходу к власти национал-социалистов было двойственным. С одной стороны, они реализовали то, к чему он стремился в период 1918-1933 гг., а именно к разрушению парламентской системы Веймара. Со всей серьезностью он напоминает о своем вкладе в этот процесс. «Никто не мог предвидеть национальный переворот этого года лучше меня. Я с первого же дня ненавидел грязную революцию 1918 г.» [7: VII]. Все, что он писал о политике было вызвано желанием способствовать скорейшему крушению Веймарской республики. «Национальный переворот 1933 г. был чем-то могущественным и останется таковым для нас и в будущем. С той элементарной надличностной мощью, с какой он осуществлялся, с той душевной дисциплиной, с которой он проходил — все это было по-прусски от начала до конца, подобно наступлению 1914 г., которое в одно мгновение изменило души» [7: VIII]. С другой стороны, он открыто критикует национал-социалистов и напоминает новым властителям, что «для триумфа и упоения нет ни времени, ни повода». «Этот приход к власти произошел в вихре силы и слабости. Я смотрю с опасением на то, с каким шумом проходят ежедневно празднования» [7: IX]. По мнению Шпенглера было бы правильнее сохранить энтузиазм «на день действительных и окончательных успехов», а именно во внешней политике [7: IX]. Каждая революция ухудшает позиции Германии за рубежом, поэтому он критикует непроходящее ощущение триумфа и политическую неопытность национал-социалистов. «И эти национал-социалисты надеются без мира и против мира обустроиться, и иметь возможность строить свои воздушные замки без, как минимум, молчаливого, но очень чувствительного противодействия извне» [7: 3]. На такой амбивалентной позиции к захвату власти национал-социалистами Шпенглер остается вплоть до осени 1933 г. Вклад национал-социалистического движения в подрыв Веймарской республики он считал весомым, но как только дело дошло до политической практики новой власти, он стал сильно сомневаться в способностях национал-социалистических вождей и с удовольствием видел бы во главе государства консервативных государственных деятелей. Вероятно, он ожидал, что Гитлер не справится с обязанностями канцлера и вследствие этого его правительство будет расформировано. В «Годах решения» он писал: «К власти пришли элементы, которые удовольствие от власти рассматривают как результат и желают увековечить состояние, длящееся лишь мгновения. (…) Что выглядело как начало великого закончится трагедией или комедией» [7: IX]. В феврале 1933 г. он говорит о правительстве Гитлера А. Книттелю: «Современное фашистское министерство показало Вам, как, конечно же, и тысячам других, окончательно правильное мнение о Гитлере и Гугенберге. Я мог бы Вам об этом рассказать много подробностей, которые, правда, не предназаначены для писем. Вероятно, вскоре после выборов наступит неразбериха и истинным национальным силам следует обдумать, каким образом можно уберечь само национальное движение от распада в том случае, если партии начнут лопаться от гротескной неспособности их руководящих клик» [8: B. 682]. Немецкий исследователь Д. Фелькен обвиняет Шпенглера в некоем двурушничестве, указывая на то, что тот, несмотря на критические замечания в адрес НСДАП, 5 марта 1933 г. все же проголосовал за «наци-соци» [10: 201]. Это обвинительное заключение выглядит слишком поверхностным, потому, что Шпенглер, с присущей ему тонкой интуицией, хотя и проявлял иногда некоторую наивность, все же был не так прост. Верно то, что в первые месяцы правления Гитлера он в глубине души надеялся на роль будущего политического советника правительства. Но вот насколько он был готов к восприятию антисемитских выходок национал-социалистов, как, например, бойкот евреев 1 апреля 1933 г. — остается неизвестным. Ясно одно, он остерегался слишком тесных контактов с новым правительством. В отличие от таких революционно-консервативных интеллектуалов как К. Шмитт, М. Шпан, М. Хайдеггер, Шпенглер не вступил в ряды НСДАП. Но какова же была степень его близости к новой власти? Нацистский режим, который без поддержки консервативных сил не смог бы стать настоящим хозяином в государстве и успешно осуществлять властные функции, не единожды вводил Шпенглера в искушение участвовать в процессе утверждения новой власти. С самого начала национал-социалисты старались склонить неоконсервативных интеллектуалов на свою сторону и в первое время не трогали даже тех, кто критически отнесся к их приходу к власти. 17 марта 1933 г. Шпенглер получил телеграмму от Геббельса с просьбой выступить 21 марта по радио с речью по случаю «Дня Потсдама». В этот день с большой помпой должны были объединиться пруссачество и свастика — старая и новая Германия — и этот союз должен быть скреплен рукопожатием Гинденбурга и Гитлера. Несмотря на настоятельные просьбы сестры и А. Альберса, Шпенглер, после некоторого раздумья, все же отклонил просьбу министра народного просвещения и пропаганды [12, VII: 91]. Скорей всего он не хотел впрягаться в пропагандистскую телегу нового режима. Возможно, что эта политическая воздержанность повлияла и на его отказ стать профессором института всеобщей истории и культуры в Лейпциге, основанного К. Лампрехтом. Но и после этого отказа Шпенглер оставался «салонным» человеком в глазах национал-социалистов. В октябре 1933 г. перед престижным институтом встал вопрос о преемнике его директора Вальтера Гетца. После того, как первая кандидатура была отклонена по политическим мотивам, комиссия в мае 1933 г., с согласия саксонского министерства науки, возглавляемого в то время национал-социалистом Вильгельмом Харнаке, внесла в список кандидатов имя Шпенглера. Тем самым комиссия отмечала не только его философско-исторические и политические труды, сделавшие его «великим пионером национального будущего», но в письме министру сообщала также о том, что студенчество целиком поддерживает это решение. Через несколько дней после обмена мнениями с Харнаке, Шпенглер получил письмо от социолога Г. Фрайера, декана философского факультета Лейпцигского университета и близкого по духу его почитателя, в котором тот пытался уговорить его принять приглашение [8: B. 690; B. 691]. Шпенглер отказался, сославшись на то, что он с 1911 г. всегда работал в одиночестве, а за продолжительные беседы и выступления всегда расплачивался головной болью. На этом основании он не может выполнять многочисленные, связанные с профессорской должностью обязанности [8: B. 692]. За этими аргументами личного плана скрывалось его неприятие любого рода «профессиональной науки» и академического статуса. Но обо всем этом в его письме не было ни строчки. Кроме того, как философ жизни он не хотел примыкать к какой-либо философской школе или направлению. Его картина мира имела слишком много личностных черт, а интеллектуальная независимость и свобода были для него священны. В письме министру политические мотивы Шпенглером тоже не были упомянуты. Да они, по всей видимости, в этом случае не имели большого значения. В итоге Г. Фрайер был назначен директором лампрехтовского института, который под его руководством занялся «политическим воспитанием немецкого народа в духе национал-социализма» [9: 239]. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 02-08-2007 12:50
	20 июля 1933 г., незадолго до поездки на ежегодный вагнеровский музыкальный фестиваль в Байроте, Шпенглер завершил работу над «Годами решения», а 25 июля, при посредничестве Эльзы Книттельс, жены газетного магната Альберта Книттельса, у него состоялся разговор с Гитлером в его квартире в Байройте. Об основных мотивах этой встречи, длившейся 1,5 часа, со стороны культурфилософа рассказала уже после войны Э. Книттельс. « … он мог бы провести фюрера через опасные рифы, если бы иногда мог обсуждать с ним политические ситуации» [11: 439]. В дневнике его сестры сказано лишь, что собеседники затрагивали темы: Франции, евангелической церкви и судебного процесса по делу поджога рейхстага и отмечено, что Шпенглер вернулся в Мюнхен удовлетворенным ходом разговора [12, VIII: 109]. Иные люди, знавшие философа, напротив, отмечали его неудовлетворенность встречей. Но как бы эта встреча не закончилась, она носила позитивный характер, позволивший Шпенглеру, некоторое время спустя, отправить Гитлеру экземпляр книги «Годы решения», сопроводив письмом, с просьбой ознакомиться с ее содержанием. «Глубокоуважаемый господин рейхсканцлер! Я позволил себе послать Вам экземпляр моей новой книги, которую прошу принять. Я был бы рад, по возможности устно, услышать Ваше мнение о ней» [9: B. 699]. Известие о получении книги пришло вскоре, но дальнейшей реакции Гитлера не последовало, а вторая встреча так и не состоялась. Можно предположить, что на рейхсканцлера не произвела особого интереса ни встреча, ни, тем более, «Годы решения» [13: 502]. Мнение Шпенглера о Гитлере, по словам его сестры, напротив, было далеко не отрицательным. С некой надменностью, но и благосклонностью он высказывался о вожде Третьего рейха: «Ничего особенного, но чего-то хочет, что-то делает и ему можно что-то сказать (…) очень порядочный человек, но если находишься с ним наедине, то абсолютно не ощущаешь его значительности» [12, VIII: 114]. Скорей всего Гитлер оказался для Шпенглера человеком не его интеллектуального уровня. В этом случае, по всей видимости, «дух» и «власть» вновь исключали друг друга. Критика Шпенглером национал-социалистов и их фюрера в «Годах решения» не давала властям прямого повода наложить на эту книгу арест. Велись разговоры о ее запрете, но Гитлер лично не допустил этого, хотя сам он, как об этом позднее узнал Шпенглер, охарактеризовал книгу как «очень пессимистическую» [12, VIII: 118]. Положительный отзыв на нее автор получил, среди прочих, от известного немецкого промышленника П. Рейша, который сообщал ему, что «Годы решения» — это лучшее из того, что написано Шпенглером после «Заката Европы» [12, VIII: 121]. Друзья и коллеги из консервативного лагеря — Август Альберс, Карл Вольфскель, Родерик Шлюбах, Йозеф Мария фон Заден-Фрауэнхофен и кронпринц Вильгельм — положительно отозвались о книге. Но для национал-социалистов Шпенглер предстал с этого момента в виде некой проблемы. В августе 1933 г. в прессе нацистами была открыта кампания травли Шпенглера. Философ Альфред Боймлер, ставший позднее руководителем отдела науки в ведомстве А. Розенберга, 31 августа 1933 г., за день до открытия нацистского партийного съезда обвинил его в непризнании «величия немецкого фюрера» [14: 283]. Вторым признаком недоброжелательства властей был разрыв отношений со Шпенглером его бывшего друга, шефа зарубежного отдела НСДАП Эрнста Ганфстштенгеля [12, VIII: 121]. В начале ноября 1933 г., возвратившись из Италии в Мюнхен, Шпенглер обнаружил в массе корреспонденции письмо из министерства пропаганды, в котором его просили написать заметку о референдуме в Саарланде [8: B. 709]. В ответном письме на имя Геббельса он сообщал, что никогда не принимал участия в предвыборных кампаниях и не намерен в будущем за это браться. Правда, он выразил готовность выступить в печати со статей о выходе Германии из Лиги наций, но при условии прекращения в будущем «неквалифицированных нападок в некоторых органах национальной прессы» особенно в «Крестовой газете» [8: B. 710]. Он подчеркивал отсутствие личного беспокойства по этому поводу. «Лично мне они безразличны, но в моем стремлении влиять на события в Германии они являются помехой, которую следует устранить. Когда я несколько месяцев назад в Байройте беседовал с господином рейхсканцлером, он мне сказал, что придает большое значение привлечению к государственной политике безпартийных людей. Я целиком разделяю это убеждение, но это не удается сделать ввиду того, что критика стоящих вне партии людей со стороны прессы переходит разумные пределы» [8: B. 710]. Кроме того, Шпенглер просил о личной встрече с министром пропаганды с тем, чтобы изложить ему «некоторые соображения». Из этого письма явствует, что, несмотря на нападки в прессе, он оставляет открытым вопрос о возможности выполнения стратегических функций советника нацистского режима, или в том или ином виде быть ему полезным. С позиции исторической перспективы можно сказать, что в этой ситуации Шпенглер явно переоценивал свои возможности стать политическим советником правительства. После повторных резких нападок Боймлера, в прессе вновь поднялась полемика по поводу «философа-пессимиста» [14: 284]. Она имела, по преимуществу, философский и идеологический характер и касалась его новой книги «Годы решения». Эта полемика проводилась с разрешения Геббельса, решившего всерьез «взяться» за Шпенглера. Но вскоре он закончил артиллерийскую подготовку и перешел в лобовую атаку. 5 декабря 1933 г. Геббельс коротко и беспощадно дал прессе следущие указания: «Продолжение дискуссии о Шпенглере нежелательно. Правительство просит не писать ни строчки об этом человеке» [15, I: 242]. Это был приговор Шпенглеру. Пророк, культурфилософ и политический идеолог был по мановению руки забыт. Были запрещены комментарии к «Годам решения» и по радио. Наряду с уже упомянутой критикой Шпенглером национал-социализма и его нежелание сотрудничать с министерством пропаганды, причиной принятых правительством против него мер был успех его книги «Годы решения» и последовавшая после ее выхода широкая дискуссия [12, VIII: 114]. Большой тираж — это количественный показатель ее успеха. К середине сентября 1933 г. было продано уже 60 тысяч экземпляров, 22 сентября — 80 тысяч, а 30 октября — 100 тысяч. В целом было продано 150 тысяч экземпляров и тем самым побит рекорд продаж «Заката Европы» [12, VIII: 118]. Работа, в которой представлены различные, не согласующиеся с национал-социалистической идеологией тезисы, конечно же, не могла долго безнаказанно дискутироваться. Партийные идеологи, и первый среди них Розенберг, не могли допустить, чтобы консервативные революционеры, и без того «плохо» понимавшие национал-социалистическую идеологию, с помощью Шпенглера вообще отошли от ее фундаментальных положений. Причиной тому, что меры против Шпенглера не были приняты незамедлительно являлась его известность в 20-е годы как внутри страны, так и за рубежом. Приглашение в институт Лампрехта тому лишнее свидетельство. В декабре 1933 г. он впал в немилость, хотя его произведениям не было объявлено бойкота. По-видимому национал-социалистическое руководство не совсем исключало возможность каким-либо образом сговориться со старыми консервативно-революционными интеллектуалами, чтобы склонить их к прямому сотрудничеству. Молодые же интеллектуалы-консерваторы, открыто симпатизирующие национал-социализму, были готовы после 1933 г. более активно сотрудничать с новой властью, нежели их старые «трудные» соратники. В печати продолжали появляться публикации, направленные против Шпенглера. Эти пасквили интересны тем, что проводят четкую линию разграничения между национал-социализмом и идеями Шпенглера. Уже в 1933 г. вышла в свет брошюра Артура Цвейнингера, выступившего защитником национал-социализма. Он обвиняет Шпенглера в том, что его «холодный» пессимизм и скептическая позиция мешает этому культурфилософу понять «душу национал-социалистического движения» [16: 10]. Критик считает, что Шпенглер не осознает последствий своих идей и недостаточно оценивает то, чего достигло это движение. Кроме того, Шпенглер не проявляет особых симпатий к «добросердечному чувству социального душевного движения», содержащему в себе, по убеждению Цвейнингера, доброту к соплеменнику и чувство справедливости — «немецкой справедливости, а не какой-либо иной» [16:23]. Защитник национал-социалистических ценностей характеризует Шпенглера как либерала-реакционера, не поддерживающего интересы трудящихся масс немецкого народа и несправедливо высмеивающего идеи «автаркии» и романтически-идеалистические «истоки особенностей своего народа» [16: 90]. Подводя итог своей критики, он пишет: «Таким образом, он не сочувствует общей борьбе национал-социализма за целостную жизненную Германию. Его взор обращен назад, в высшие слои XVIII века, которые были еще «в форме»; он не видит как здесь и сейчас весь немецкий народ, после многовекового «бытия вне формы», наконец, приводится в «форму» с помощью обновления» [16:91]. В 1934 г. от имени НСДАП предпринял наступление на Шпенглера Йоган фон Леерс, руководитель внешнеполитического отдела Немецкой высшей школы политики и рейхсляйтер националистического союза студентов. К тому времени этот студенческий функционер опубликовал серию антисемитских памфлетов и уже имел дурную славу. В частных беседах Шпенглер критически отзывался об этом горе-специалисте [12 IX: 32]. Его участие в различных международных встречах всегда сопровождалось скандалами. В своей брошюре «Всемирно-политическая система Шпенглера и национал-социализм» он говорит, что совпадение взглядов этого философа и национал-социалистов имеет место лишь в критике Веймарской республики. Там же, где речь идет о «позитивных делах», национал-социализм и Шпенглер придерживаются противоположных точек зрения. Леерс характеризует «Годы решения» как «вредную» книгу, представляющую собой, не что иное как идеологическое наступление на национал-социалистическое мировоззрение [17: 6]. Подобно Цвейнингеру, Леерс, состоявший членом догматически-антисемитского движения «Кровь и почва» писал о «хладнокровном презрении» Шпенглера к народу и о том, что у этого философа отсутствует чувство солидарности с трудящимися. Вместо стремления к «государству созидающего труда, национального социализма и немецкого народного сообщества», что свойственно самому Леерсу, Шпенглер желает создания «государственной машины насилия большого капитала во главе с цезарем, опирающимся на сборище ландскнехтов и без какой-либо связи с живой народностью» [17:7]. Он считает, что Шпенглер хочет видеть на месте Гитлера цезаря, который должен довести жизненный уровень немецких трудящихся до уровня «рабочей массы негров» [17: 7]. Не высокая зарплата рабочих, а выплаты по репарациям и международный капитал, по твердому убеждению Леерса, являются причиной экономического кризиса. Национал-социализм борется с кризисом с помощью устранения противостояния труда и капитала, в то время как Шпенглер стоит на позициях реакционных и либеральных капиталистов. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 02-08-2007 12:51
	Другие пункты критики Леерса касаются детерминистской трактовки Шпенглером культур, его аристократизма и, конечно же, его неприятия национал-социалистической расовой теории. Консервативная элитарность и культурный пессимизм невозможно объединить с расовой теорией фашизма, поэтому критик, подобно Цвейнингеру, отвергает шпенглеровскую трактовку расы, которая, по его мнению, есть не что иное как «обожествление неверно понятой жизненности» [16: 82]. В подтверждение правильности своей точки зрения он цитирует гитлеровский «Майн камф». «Кровосмешение и связанное с этим понижение расового уровня — это единственная причина гибели старых культур» [17: 18, 12]. Шпенглер, продолжает далее Леерс, «отрицает созидающие силы крови и расы. Вместо этого он конструирует культуры, находящиеся «в форме» или «вне формы» [17: 13]. Кроме того, он считает, что философ неправильно оценивет и характеризует «желтую» опасность, т.е. Японию. Сам же он видит в усилении этого государства ослабление западно-европейских держав, победивших Германию в первой мировой войне и приветствует этот процесс. Леерс выступает за более тесное политическое и экономическое сотрудничество Японии и Германии [17: 35]. В завершение своей критики личности и идеологии Шпенглера он ставит угрожающий вопрос: «Собственно, как долго, мы еще будем терпеть злостное реакционное оплевывание дорогих нам святынь» [17: 45]. По его мнению, такого человека как Шпенглер трудно посадить в тюрьму, но будь он коммунистом, он давно бы уже там находился. Такое замечание содержало в себе, по тем временам, де-факто запрет на профессию. Линия, отделявшая вербальную агрессию национал-социалистов, подобных Леерсу, от физического насилия других последователей режима становилась все тоньше и тоньше. Совсем иной, но не менее огорчительной была критика Эрнста Гюнтера Грюнделя, содержащаяся в его книге «Годы преодоления» [18]. Ее появление — показатель того, что в нападках на «Годы решения» роль играли не только политико-идеологические разногласия и целенаправленные акции со стороны власть предержащих, но и личные мотивы. В 1926 г. Шпенглер просил своего друга П. Рейша оказать финансовую помощь находящемуся в нужде писателю Грюнделю. Кроме того, он давал ему ценные советы в период его работы над романом. Когда выяснилось, что это произведение написано в духе «расовой гигиены» Шпенглер прекратил всякие контакты с автором. В 1934 г., присоединившийся к этому времени к национал-социалистическому движению, Грюндель написал Шпенглеру письмо, в котором речь шла в основном о «Годах решения». Он сожалел, что Шпенглер не стал «великим свидетелем национал-социализма» [8: B. 809]. Ответа на это письмо, скорей всего, не последовало [12, IX: 32]. В отместку за непоследовавшую реакцию психически лабильный писатель выпустил книгу «Годы преодоления», в которой Шпенглер награждался такими эпитетами как «мыслитель-садист» и «закатный мелодраматург», а также кононадой ругательств. Чего этой книге действительно не доставало, так это содержательной критики. В ней Шпенглер противопоставлялся Гитлеру в образе «злого гения» и «великого преступника» [18: 84]. Отрицательное отношение Шпенглера к Гитлеру, по несправедливому утверждению Грюнделя, было якобы вызвано тем, что культурфилософ желал видеть в качестве будущего вождя Германии не ефрейтора-маргинала, а генерала Ганса фон Сеекта. Грюндель вопрошает, какое место должны занимать в новом государстве интеллектуалы, подобные Шпенглеру. «Они не вожди, не советники, не последователи, а острова жидкокровной интеллигенции в море всеобщего подъема». Но, к счастью считает Грюндель, такие острова становятся все меньше и встречаются все реже [18: 93]. Ирония судьбы в этом случае состоит в том, что Шпенглер, идеи которого сами имели антиинтеллектуальную окраску, подвергся критике со стороны нациствующего антиинтеллектуала. Для Шпенглера, стремившегося поддерживать здоровые политические силы и помогать им и не желающего прослыть интеллектуалом и «цивилизованным литератором» эти нападки делали невозможными дальнейшие занятия политикой. После неудавшейся в декабре 1933 г. попытки личной встречи с Гитлером, его контакты с национал-социалистами почти прекратились. События 30 июня 1934 г. привели к полному разрыву с национал-социалистическим движением. Его старые политические соратники были политически, или физически «уничтожены», или сотрудничали с новым режимом. После этого Шпенглеру оставались лишь наука и литература — области, его «внутренней эмиграции». Как неизбежная судьба его окружило одиночество и растущая ненависть к режиму. В письме своему бывшему однокласснику он пишет: «Что касается второй части моей книги, то я еще не написал ни строчки. Да это теперь и не имеет смысла, так как я пишу книги не для их изъятия» [19: ED 29]. Остается неизвестным, боялся ли Шпенглер до событий 30 июня 1934 г. ареста, о котором так мечтал Леерс, или даже физической расправы. Ясно одно, чувствовал он себя очень неуютно, хорошо осознавая опасность со стороны режима. Ему было известно об убийстве философа Теодора Лессинга 31 августа 1933 г. Был он также информирован и об иных «мероприятиях» и актах насилия национал-социалистов. Его друг, еврейский писатель Карл Вольфскель покинул Германию и осел в Италии. О том, что Шпенглер действительно чувствовал себя в среде нацистов неуютно, говорит его решение не ехать в 1934 г. на фестиваль в Байройт. Вместо того, чтобы в «коричневой толпе» слушать музыку Вагнера, он решил создать необычный документ, который можно рассматривать как его политическое завещание. В этом двенадцатистраничном тексте, название которого — «Германия, ты не должна погибнуть» — было взято из солдатской песни времен первой мировой войны, Шпенглер обосновывает свой политический ангажемент, проявленный им сразу же после выхода в свет «Заката Европы» [19]. Правда степень своего политического влияния он пытается уменьшить, говоря, что активной политикой он никогда не занимался, а больше внимания уделял вопросам «техники и науки». Прежней самоуверенности в тоне этого документа не чувствуется, но налицо двусмыслие содержания. Это текст человека, потерявшего в Третьем рейхе свое политическое лицо и запутавшегося в идеологических химерах. В духовном и политическом вакууме он предпринимает последние отчаяные попытки оставаться в контакте с режимом, чтобы иметь возможность давать необходимые советы, так как «в этой ситуации не сказать о том, от чего зависело бы благополучие немецкого народа, было бы преступлением» [19: 7]. Этот документ, отправленный в один из отделов НСДАП, пропитан тревогой за судьбу Германии. Гибели она может избежать, по мнению Шпенглера, если возложит на себя научную миссию, преодолеет свое техническое отставание и справится со своей неповоротливой, засевшей на местах бюрократией. Он вновь повторил свою критику национал-социалистической идеологии, напомнив о том, что следует заниматься не изгнанием евреев из экономики, а созданием новых конкурентноспособных предприятий. В этом тексте особенно чувствуется двойственность отношения Шпенглера к режиму. С одной стороны, он сближается с национал-социализмом в вопросе о необходимости для правительственного аппарата всегда находиться в «живой внутренней связи с созидающим трудовым народом» [19: 8]. Кроме того, в отличие от своих прежних взглядов, он вдруг проявляет интерес к социальному вопросу. С другой стороны, он считает, что Гитлер окружил себя неопытными советниками и предостерегает НСДАП от несоответствующего отношения к «духовным силам» Германии. Он выступает за «новое социальное сотрудничество в научных и технических учреждениях» [19: 9]. При этом, считает он, следует исходить не из материализма Ньютона и Дарвина, а брать за основу идеи Гете. Ввиду того, что одной лишь «власти» для спасения Германии недостаточно, он видит в «духе» и «науке» основу, на которую следует опереться, чтобы создать сильное государство. Страх за Германию для Шпенглера был вызван и тем, что ее гибель означала бы и его закат [19: 10]. Тут замыкается круг его мыслей. Что однажды было исходным пунктом пунктом «Заката Европы», а именно спасение консервативной Германии, превратилось в иллюзию. Приблизительно в то время, когда Шпенглер писал свое политическое завещание, консервативными кругами была предпринята последняя попытка направить в «нужном» направлении «национальную революцию» 1933 г. 17 июня 1933 г. вице-канцлер Ф. фон Папен выступил перед студентами Марбургского университета, Текст его речи, напечатанный и размноженный, был написан публицистом Э.Ю. Юнгом, его личным секретарем, имевшим на него большое влияние, и также как и вице-канцлер, критически относившимся к гитлеровскому режиму [20: 153]. В своем выступлении Папен с позиций христианства выступил в поддержку «гуманности», «свободы» и «справедливости» и осудил тоталитарные практики и тенденции развития национал-социализма. Он указал на растущую дистанцию между «духовным волением и повседневной практикой немецкой революции» [21: 167]. Это вовсе не значит, что Папен или Юнг были последовательными демократами. Оба эти политика стремились к претворению в жизнь идей консервативной революции и, прежде всего, к созданию авторитарного сословного государства, которое должно нейтрализовать опасность революции снизу. В марбургской речи в завуалированных и двусмысленных формулировках содержалась угроза в адрес нацистского режима. Скрыто звучала угроза путча, главную роль в котором играла бы армия. В то же время упоминался кризис в СА, которую в это время Гитлер пытался упразднить. На эти угрозы Геббельс и Гитлер отреагировали мгновенно, сделав невозможным дальнейшее распространение отпечатанного доклада и запретив его трансляцию по радио. В то время как полным ходом шла подготовка к нейтрализации СА Рема, в чем были особенно заинтересованы Геринг и Гиммлер, 25 июня был брошен в концлагерь и вскоре уничтожен автор марбургской речи Юнг. Папен пережил «ночь длинных ножей», но другие — среди них генералы фон Шляйхер и фон Бредов, а также бывшие политические соратники и друзья Шпенглера — Густав фон Кар, Фритц Герлих и Грегор Штрассер — погибли в этот день от рук эсэсовцев. Эти убийства со всей ясностью показали Шпенглеру террористический характер национал-социалистов и дали понять, что его политическая роль уже сыграна. Когда выяснилось, что гестапо «по ошибке» расстреляло в Дахау его друга пианиста и музыковеда Вилли Шмидта, — «спутали» его с кем-то другим, — Шпенглеру стало ясно, что это сигнал для его полного ухода из политики. Он понял, что и его жизнь находится в опасности [10: 224]. Вопрос о том, почему нацисты не уничтожили Шпенглера физически остается и по сей день открытым. Цитировать
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558	Добавлено: 02-08-2007 12:52
	В меморандум для НСДАП он добавил 2 июля еще один пассаж: «В последние дни произошли события, которые были представлены как необходимые» [19: 11]. При этом Шпенглер считал, что события 30 июня вышли из под контроля, ввиду того, что руководство государства не смогло или не захотело справиться с ними и поэтому «низменные инстинкты» человека взяли верх. Он пришел к заключению, что «после таких скверных опытов, проведенных многими «руководящими» мужами над своими «последователями» у меня нет сегодня никакого желания играть какую-либо роль в общественной жизни» [19: 11]. Тем самым занавес для Шпенглера упал, и он навсегда исчез с политической сцены. Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 03-08-2007 21:50
	Франц Кафка ДНЕВНИКИ 1922 16 января. Последняя неделя была как катастрофа, катастрофа полная, подобная лишь той, что произошла однажды ночью два года назад, другой такой я больше не переживал. Казалось, всему конец, да и сейчас как будто бы ничего еще не изменилось. Это можно воспринять двояко, пожалуй, только так и можно это воспринимать. Во-первых, бессилие, не в силах спать, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь, вернее, последовательность жизни. Часы идут вразнобой, внутренние мчатся вперед в дьявольском, или сатанинском, или, во всяком случае, нечеловеческом темпе, наружные, запинаясь, идут своим обычным ходом. Можно ли ожидать, чтобы эти два различных мира не разъединились, и они действительно разъединяются или по меньшей мере разрывают друг друга самым ужасающим образом. Стремительность хода внутренних часов может иметь различные причины, самая очевидная из них — самоанализ, который не дает отстояться ни одному представлению, гонит каждое из них наверх, чтобы потом уже его самого, как представление, гнал дальше новый самоанализ. Во-вторых, исходная точка этой гонки — человечество. Одиночество, которое с давних времен частично мне навязали, частично я сам искал — но и искал разве не по принуждению? — это одиночество теперь непреложно и беспредельно. Куда оно ведет? Оно может привести к безумию — и это, кажется, наиболее вероятно, — об этом нельзя больше говорить, погоня проходит через меня и разрывает на части. Но я могу — могу ли? — пусть в самой малой степени и уцелеть, сделать так, чтобы погоня несла меня. Где я тогда окажусь? «Погоня» — лишь образ, можно также сказать «атака на последнюю земную границу», причем атака снизу, со стороны людей, и, поскольку это тоже лишь образ, можно заменить его образом атаки сверху, на меня. Вся эта литература — атака на границу, и, не помешай тому сионизм, она легко могла бы превратиться в новое тайное учение, в кабалистику. Предпосылки к этому были. Конечно, здесь требуется что-то вроде непостижимого гения, который заново пустил бы свои корни в древние века или древние века заново сотворил бы, не растратив себя во всем этом, а только сейчас начав тратить себя. 17 января. Все то же. 18 января. Мгновение раздумий. Будь доволен, учись (учись, сорокалетний!) жить мгновением (ведь когда-то ты умел это). Да, мгновением, ужасным мгновением. Оно не ужасно, только страх перед будущим делает его ужасным. И, конечно, взгляд в прошлое. Что сделал ты с дарованным тебе счастьем быть мужчиной? Не получилось, скажут в конце концов, и это все. Но ведь легко могло бы получиться. Конечно, исход решила мелочь, и притом незначительная. Что в этом особенного? Так бывало во время величайших битв мировой истории. Мелочи решали исход мелочей. М. права: страх — это несчастье, но из этого не следует, что мужество — счастье, счастье — это бесстрашие, а не мужество, которое, возможно, требует большего, нежели силы (в моем классе, пожалуй, было только два еврея, обладавших мужеством, и оба еще в гимназии или вскоре после ее окончания застрелились), итак, не мужество, а бесстрашие, спокойное, с открытым взглядом, способное все вынести. Не принуждай себя ни к чему, но не будь несчастен из-за того, что ты не принуждаешь себя, или из-за того, что тебе приходится принуждать себя, когда нужно это делать. И если ты не принуждаешь себя, не избегай блудливо возможностей принуждения. Разумеется, так ясно это не бывает никогда, или нет — это всегда так ясно, например: мой пол гнетет меня, мучает днем и ночью, я должен преодолевать страх и стыд и даже грусть, чтобы удовлетворять его потребности, с другой же стороны, несомненно, что я без страха и стыда и грусти сразу же воспользуюсь мимолетным и благосклонным случаем; тогда, значит, придется не преодолевать закон, страх и т. д. (но и не играть мыслями о преодолении), а пользоваться случаем (но не жаловаться, если он не представляется). Конечно, существует нечто среднее между «действием» и «случаем», а именно: привлечение, подманивание «случая», — к этой практике я прибегал, к сожалению, не только в таких делах, но и вообще. Исходя из «закона», против этого вряд ли что-нибудь возразишь, тем не менее «подманивание», в особенности если оно делается негодными средствами, подозрительно смахивает на «игру с мыслью о преодолении», и спокойного, открыто глядящего бесстрашия здесь нет и в помине. Как раз вопреки «буквальному» совпадению с «законом» в этом есть нечто отвратительное, нечто такое, чего непременно следует избегать. Но чтобы избегать этого, требуется усилие, а мне с собой не справиться. 19 января. Что означают вчерашние констатации сегодня? Они означают то же самое, что и вчера, они верны, — вот только кровь сочится между большими камнями закона. Бесконечное, глубокое, теплое, спасительное счастье — сидеть возле колыбели своего ребенка, напротив матери. Здесь есть что-то и от чувства: теперь дело не в тебе, а ты только того и хочешь. Другое чувство у бездетного: все время дело в тебе, хочешь ты того или нет, в каждое мгновение, до самого конца, в каждое разрывающее нервы мгновение, все время дело в тебе, и все безрезультатно. Сизиф был холостяком. Ничего дурного; раз ты переступил порог, все хорошо. Другой мир, и ты не обязан говорить. Два вопроса1: По некоторым мелочам, называть которые мне стыдно, у меня сложилось впечатление, что последние посещения были хотя и, как всегда, милыми и беспечными, все же несколько утомительными, несколько натянутыми, как посещения больного. Правильно ли это впечатление? Может быть, ты нашла в дневниках что-то, что решающим образом говорит против меня? 20 января. Немного спокойнее. Как необходимо это было. Но едва стало чуть спокойнее, как уже слишком спокойно. Словно я по-настоящему чувствую самого себя только тогда, когда невыносимо несчастен. Это, пожалуй, верно. Схватили за воротник, протащили по улицам, бросили в дверь. Схематически это так и есть, в действительности существуют противодействующие силы, лишь на самую малость — малость, достаточную только для поддержания жизни и муки, — менее разнузданные, чем те, каким они противостоят. Я жертва тех и других. Уж это «слишком спокойно». Словно для меня закрыты — прямо-таки физически, физически как следствие многолетних страданий (надежды! надежды!), — возможности спокойной творческой жизни, то есть творческой жизни вообще, ибо состояние страдания для меня не что иное, как полное, закрытое в самом себе, закрытое по отношению ко всему на свете страдание, и ничто другое. Торс: если смотреть сбоку, скользя взглядом вверх от края чулка, но колену, ляжке, бедру, — он принадлежит темнокожей женщине. Тоска по земле? Не уверен. Земля порождает тоску, тоску беспредельную. М. права в отношении меня: «Все прекрасно, только не для меня, и это справедливо». Справедливо, соглашаюсь я и делаю вид, что верю по крайней мере в это. А может быть, я и в это не верю? Я ведь, собственно говоря, не думаю о «справедливости», у жизни столько бесконечно сильных доводов, что в ней не остается места для справедливости и несправедливости. Как нельзя рассуждать о справедливости и несправедливости в преисполненный отчаяния смертный час, так нельзя рассуждать о них и в преисполненной отчаяния жизни. Достаточно уже и того, что стрелы точно подходят к ранам, нанесенным ими. Однако у меня и в помине нет желания осудить все поколение в целом. 21 января. Еще не слишком спокойно. В театре, при виде тюрьмы Флорестана, внезапно раскрылась бездна. Все — певцы, музыка, публика, соседи, — все более отдаленно, чем бездна. Насколько мне известно, такой тяжкой задачи не было ни у кого. Мне могут сказать: это вовсе не задача, это даже и не неразрешимая задача, это даже и не сама неразрешимость, это ничто, это даже меньше, чем надежда бесплодной женщины родить ребенка. И все-таки это тот воздух, которым я дышу, покуда мне суждено дышать. Уснул после полуночи, проснулся в пять. Невероятное достижение, невероятное счастье, к тому же я еще полусонный. Но счастье было моим несчастьем, ибо тут же пришла неотвратимая мысль: такого счастья ты не заслуживаешь, все боги мести обрушились на меня, я увидел их рассвирепевшего Владыку, его пальцы страшно растопырены и грозят мне или с ужасающей силой бьют в кимвалы. Возбуждение этих двух часов, до семи утра, не только уничтожило результаты того, что дал сон, но и весь день заставило меня дрожать и беспокоиться. Без предков, без супружества, без потомков, с неистовой жаждой предков, супружества, потомков. Все протягивают мне руки: предки, супружество, потомки, — но слишком далеко от меня. Для всего существует искусственный, жалкий заменитель: для предков, супружества, потомков. Его создают в судорогах и, если не погибают от этих судорог, гибнут от безотрадности заменителя. 22 января. Решение, принятое ночью. Заметка относительно «Несчастья холостяка»2 была пророческой, правда, пророчеством при очень благоприятных предпосылках. Но сходство с дядей Р.3 поразительно еще и сверх того: оба тихие (я — менее), оба зависимы от родителей (я — больше), во вражде с отцом, любимым матерью (он к тому же обречен на страшную совместную жизнь с отцом; конечно, и отец обречен), оба застенчивы, сверхскромны (он — более), оба считаются благородными, хорошими людьми, что совсем неверно в отношении меня и, насколько мне известно, мало соответствует истине в отношении его (застенчивость, скромность, робость считаются благородными и хорошими качествами, потому что они слабо противодействуют собственным экспансивным порывам), оба вначале ипохондрики, а потом действительно больные, обоих, хотя они и бездельники, мир неплохо содержит (его, как меньшего бездельника, содержат гораздо хуже, насколько можно пока сравнивать), оба чиновники (он — лучший), у обоих наиоднообразнейшая жизнь, оба неразвивающиеся, до конца пребывают молодыми — точнее слова «молодые» слово «законсервированные», — оба близки к безумию, он, далекий от евреев, с неслыханным мужеством, с неслыханной отчаянностью (по которой можно судить, насколько велика угроза безумия) спасся в церкви, до конца, насколько можно судить, его будут держать на длинной привязи, сам же он, кажется, уже многие годы ни на чем не держится. К его счастью или несчастью, разница в том, что он обладал меньшими, чем я, художественными способностями, следовательно, мог бы в юности выбрать лучшую дорогу, его не так разрывало на части, в том числе и тщеславие. Боролся ли он за женщин (с собою), я не знаю, в одном его рассказе, который я читал, можно найти подтверждение этому, кроме того, когда я был ребенком, о нем рассказывали что-то в этом духе. Я слишком мало знаю о нем, спрашивать же об этом я не решался. Впрочем, до сих пор я легкомысленно писал о нем как о живом. Неправда также, что он не был добрым, я никогда не замечал в нем и следа скупости, зависти, ненависти, жадности; для того же, чтобы самому помогать другим, он был слишком слаб. Он был бесконечно невиннее меня, здесь нельзя и сравнивать. В деталях он был карикатурой на меня, в главном же я карикатура на него. Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 03-08-2007 21:51
	23 января. Снова нахлынуло беспокойство. Откуда? От привычных мыслей, их быстро забываешь, а беспокойство они оставляют незабываемое. Мне легче вспомнить не мысли, а место, где они возникли, одна из них, например, пришла мне в голову на маленькой, обложенной дерном дорожке, идущей вдоль здания Старо-Новой синагоги. Беспокойство возникает также и в предчувствии хорошего состояния, которое время от времени приближается — робко и на почтительное расстояние. Беспокойство и из-за того, что ночное решение остается лишь решением. Беспокойство от того, что жизнь моя до сих пор была маршем на месте, в лучшем случае развивалась подобно тому, как развивается дырявый, обреченный зуб. С моей стороны не было ни малейшей, хоть как-то оправдавшей себя попытки направить свою жизнь. Как и всякому другому человеку, мне как будто был дан центр окружности, и я, как всякий другой человек, должен был взять направление по центральному радиусу и потом описать прекрасную окружность. Вместо этого я все время брал разбег к радиусу и все время сразу же останавливался. (Примеры: рояль, скрипка, языки, германистика, антисионизм, сионизм, древнееврейский, садоводство, столярничанье, литература, попытки жениться, собственная квартира.) Середина воображаемого круга вся покрыта начинающимися радиусами, там нет больше места для новой попытки, «нет места» означает: возраст, слабость нервов; «никакой попытки больше» означает: конец. Если же я когда-нибудь проходил по радиусу немножко дальше, чем обычно, например при изучении права или при помолвках, все оказывалось ровно настолько хуже, а не лучше, чем обычно. Рассказал М. о ночи, неудовлетворительно. Симптомы отметь про себя, не жалуйся на симптомы, окунись в страдание. Беспокойство сердца. 24 января. Счастье молодых и пожилых женатых мужчин — моих коллег по канцелярии. Мне оно недоступно, а будь и доступно, оно было бы невыносимо для меня, и тем не менее это единственное, чем я склонен был бы насытиться. Медленье перед рождением. Если существует переселение душ, то я еще не на самой нижней ступени. Моя жизнь — это медленье перед рождением. Стойкость. Я не хочу развиваться определенным образом, я хочу в другое место, в действительности это то самое «стремление к другой звезде», но мне было бы достаточно стоять вплотную около самого себя, мне было бы достаточно, если бы место, на котором я стою, я мог воспринимать как другое место. Все развивалось просто. Когда я был еще доволен, я хотел быть недовольным, и всеми средствами, которые предоставлялись мне временем и традициями, я загонял себя в недовольство, но хотел иметь возможность возврата. Итак, я всегда был недоволен, в том числе и своим довольством. Характерно, что при достаточной последовательности комедию всегда можно претворить в действительность. Мой духовный упадок начался с детской, правда по-детски сознательной, игры. Например, я заставлял лицевые мускулы искусственно подергиваться, шел со скрещенными на затылке руками по Грабену. Детская отвратительная, но успешная игра. (Нечто подобное было и с развитием сочинительства, но развитие это, к сожалению, потом застопорилось.) Раз возможно таким способом насильно навлечь на себя несчастье, значит, все можно насильственно привлечь. Как бы ни казалось, что весь ход моего развития опровергает мое рассуждение, и как бы такая мысль вообще ни противоречила моему существу, я никак не могу признать, что первые начала моего несчастья были внутренне необходимы, а если даже и была в них необходимость, то не внутренняя, они налетали, как мухи, и, как мух, их легко было прогнать. Окажись я на другом берегу, несчастье было бы столь же большим, а возможно, и большим (вследствие моей слабости), я ведь уже знаю это по опыту, рычаг еще слегка вибрирует с тех пор, как я в последний раз передвинул его. Но зачем же я увеличиваю несчастье, стремясь попасть на другой берег, когда нахожусь на этом берегу? Грустен по определенной причине. Зависим от нее. Вечно в опасности. Безысходность. Как легко было в первый раз, как трудно на этот раз. Как беспомощно глядит на меня деспот: «Так вот куда ты меня ведешь?» Итак, несмотря на все, покоя нет; после обеда хороню утреннюю надежду. При такой жизни невозможно удовлетвориться любовью, еще не было, наверное, человека, которому удалось бы это. Когда другие люди достигали этого предела — а тот, кто дошел до него, уже достаточно жалок, — они поворачивали обратно, я же не могу этого сделать. Мне даже кажется, будто я и не шел к нему, а уже малым ребенком меня притащили туда и приковали цепями, лишь сознание несчастья пробуждалось постепенно, само же несчастье уже существовало, нужен был только проницательный, даже не пророческий, взгляд, чтобы увидеть его. Утром я думал: «Таким образом ты, наверное, сможешь жить, только оберегай теперь эту жизнь от женщин». Оберегай ее от женщин, но в этом «таким образом» они уже заключены. Сказать, что ты покинула меня, было бы очень несправедливо, но то, что я покинут, порой страшно покинут, — это правда. Мое «решение» тоже дает право безгранично отчаиваться в связи с моим положением. 27 января. Шпиндлермюле. Надо не зависеть от помноженных на собственную неловкость злоключений вроде парных саней, поломанного чемодана, шаткого стола, скверного освещения, невозможности послеобеденного отдыха в гостинице и тому подобного. Независимости не добьешься, если не обращать на это внимания, но не обращать на это внимания нельзя, независимости можно добиться только привлечением новых сил. Правда, здесь случаются неожиданности, с этим должен согласиться самый отчаявшийся человек; бывает, из ничего появляется нечто, из заброшенного свинарника вылезает кучер с лошадьми4. Пока катались на санях, у меня все время убывали силы. Жизнь не сделаешь так, как гимнаст стойку на руках. Странное, таинственное, может быть, опасное, может быть, спасительное утешение, которое дает сочинительство: оно позволяет вырваться из рядов убийц, постоянно наблюдать за действием. Это наблюдение за действием должно породить наблюдение более высокого свойства, более высокого, но не более острого, и чем выше оно, тем недоступней для «рядов», тем независимей, тем неуклоннее следует оно собственным законам движения и тем неожиданней, радостней и успешней его путь. Несмотря на то что я четко написал свое имя в гостинице, несмотря на то что и они уже дважды правильно написали его, внизу на доске все-таки написано «Йозеф К.». Просветить мне их или самому у них просветиться? 28 января. Немного оглушен, устал от катания с гор на санках, есть еще на свете приспособления, ими редко пользуются, я с трудом обращаюсь с ними, потому что мне неведома радость, ими доставляемая, — в детстве я не учился ей. Я не учился ей не только «по вине отца», но и потому, что хотел разрушить «покой», нарушить равновесие, поэтому незачем позволять кому-то родиться, чтобы затем пытаться его угробить. Правда, к «вине» мне все равно надо обратиться, ибо почему я хотел уйти из мира? Потому что «он» не позволял мне жить в мире, в его мире. Конечно, теперь мне не следует так определенно судить об этом, ибо теперь я уже гражданин другого мира, который так же относится к миру обычному, как пустыня к плодородному краю (вот уже сорок лет, как я покинул Ханаан), я смотрю назад, как иноземец, правда, я и в том, другом, мире самый маленький и самый робкий — это свойство я принес с собой как отцовское наследство, — я и в нем жизнеспособен только благодаря особому тамошнему порядку, допускающему молниеносные взлеты даже маленьких людей, но, правда, и тысячелетние штормовые разрушения. Разве я не должен, несмотря ни на что, быть благодарен? Разве я не должен был искать пути сюда? Если бы я был «изгнан» оттуда, а сюда бы меня не пустили, разве не был бы я раздавлен на границе? Разве не властью отца изгнание стало таким неотвратимым, что ничто не могло противостоять ему (не мне)? Правда, это подобно возвращению в пустыню с беспрестанными приближениями к ней и детскими надеждами (особенно в отношении женщин): «Я все же, может быть, останусь в Ханаане», а тем временем я уже давно в пустыне, и все это лишь видения, порожденные отчаянием, в особенности тогда, когда я и там был самым жалким из всех и Ханаан должен был представляться единственной страной надежд, ибо третьей страны людям не дано. 29 января. Вечером на заснеженной дороге приступы. Все представления смешиваются — примерно так: мое положение в этом мире ужасно, здесь, в Шпиндлермюле, я один, на заброшенной дороге, где в темноте на снегу то и дело поскальзываешься, да и дорога эта бессмысленна, не ведет ни к какой земной цели (к мосту? Почему именно туда? К тому же я и не дошел до него), и в местечке я покинут (рассчитывать на личную человеческую помощь врача не могу, я ничем ее не заслужил, в сущности, у меня только гонорарные отношения с ним), не способен с кем-нибудь познакомиться, не способен вынести знакомства, бесконечное удивление вызывает у меня и любое веселое общество (правда, здесь, в гостинице, не много веселого, я не хочу заходить так далеко и утверждать, будто причиной тому являюсь я, скажем, как «человек со слишком большой тенью», но тень, которую я отбрасываю в этом мире, действительно слишком велика, и я снова и снова удивляюсь, когда вижу упорство иных людей, желающих тем не менее, «несмотря ни на что», жить даже в этой тени, именно в ней; но здесь добавляется еще кое-что, о чем еще следует поговорить), и даже родители с их детьми, — не только здесь я так покинут, я покинут вообще, и в Праге, на моей «родине», и покинули меня не люди, это было бы еще не самое ужасное, я мог бы, пока жив, бежать вслед за ними, но я сам покинул себя, оборвав связь с людьми, мои силы поддерживать связь с людьми покинули меня, я расположен к любящим, но я не могу любить, я слишком далек от всех, я изгнан, у меня есть — поскольку я человек, а корни требуют питания — также и там, «внизу» (или «наверху»), мои ходатаи, жалкие, бездарные комедианты, которые лишь потому могут удовлетворить меня (конечно, они меня совсем не удовлетворяют, и потому я так покинут), что главное питание мне дают другие корни, другой воздух, эти корни тоже жалкие, но все же более жизнеспособные. Так смешиваются представления. Будь все именно так, как может показаться на заснеженной дороге, было бы ужасно, тогда я погиб бы — это надо понимать не как надвигающуюся угрозу, а как немедленную казнь. Но я совсем в другом мире, однако притягательная сила мира человеческого столь огромна, что в одно мгновение она может заставить обо всем забыть. Но притягательная сила и моего мира тоже велика, те, кто любит меня, любят меня потому, что я «покинутый», но все же, может быть, и потому, что они чувствуют, что в счастливые времена я в этом своем мире обретаю свободу движения, которой здесь начисто лишен. Было бы ужасно, если б, например, сюда неожиданно приехала М. Правда, внешне мое положение сразу же стало бы относительно блестящим. Меня стали бы почитать как человека среди людей, я услышал бы не одни только официальные слова, я сидел бы (конечно, менее прямо, чем сейчас, поскольку я сижу один, да и сейчас я сижу изнеможенно) за столом среди общества актеров, социально я внешне стал бы почти равен доктору X., — но я был бы низвержен в мир, в котором не могу жить. Остается лишь разрешить загадку, почему в Мариенбаде я был счастлив четырнадцать дней кряду и почему я, возможно, и здесь был бы с М. счастлив, правда, после мучительнейшего прорыва границы. Но это, пожалуй, далось бы еще труднее, чем в Мариенбаде: образ мыслей стал прочнее, опыт — больше. То, что раньше представлялось разделяющей полосой, теперь стало стеной или горой — или, вернее, могилой. 30 января. Жду воспаления легких. Страх не столько перед болезнью, сколько за мать и перед матерью, перед отцом, перед директором и всеми другими. Вот где становится очевидным, что существуют два мира и что перед лицом болезни я так же невежествен, так же беспомощен, так же робок, как перед обер-кельнером. В остальном разделение кажется мне чересчур определенным, в своей определенности опасным, грустным и чрезмерно властным. Разве я живу в другом мире? Как могу я осмелиться сказать это? Иногда говорят: «На что мне жизнь? Я не хочу умирать только ради семьи», — но ведь семья и есть само воплощение жизни, стало быть, жить хотят все-таки ради жизни. Ну, что касается матери, это, кажется, относится и ко мне, но лишь в последнее время. Но не благодарность ли и растроганность привели меня к этому? Благодарность и растроганность, потому что я вижу, с какой беспредельной для ее возраста силой она старается восстановить мои порванные связи с жизнью. Но благодарность тоже есть жизнь. 31 января. Это означало бы, что я живу ради матери. Но это не может быть верным, ибо, даже если бы я был чем-то бесконечно большим, чем я есть, я был бы все равно лишь посланцем жизни, пусть и ничем иным не связанным с нею, кроме как этим предначертанием. Одним лишь негативным, каким бы сильным оно ни было, нельзя довольствоваться, как я думаю в свои самые несчастливые времена. Ибо, как только я взбираюсь на самую маленькую ступень, оказываюсь в какой-нибудь, пусть даже сомнительной, безопасности, я ложусь и жду, пока негативное не то что взберется за мной, а сорвет меня с этой малой ступени. Это своего рода оборонительный инстинкт, который не терпит во мне ни малейшего чувства длительной успокоенности и, например, разрушает супружеское ложе еще до того, как оно устроено. Цитировать
Tusik Кандидат Группа: Участники Сообщений: 1488	Добавлено: 03-08-2007 21:52
	1 февраля. Ничего, только усталость. Счастье ломового извозчика, который каждым вечером наслаждается так, как я сегодняшним, или еще больше. Скажем, вечером, лежа на печи, человек чище, чем утром; время перед тем, как, усталый, засыпаешь, — это время настоящей свободы от призраков, все они изгнаны, лишь с продолжением ночи они возвращаются, к утру они уже все снова здесь, хотя и незримы, и вот здоровый человек снова принимается за их ежедневное изгнание. С примитивной точки зрения настоящая, неопровержимая, решительно ничем (мученичеством, самопожертвованием ради другого человека) не искажаемая извне истина — только физическая боль. Странно, что главным богом в самых древних религиях не был бог боли (возможно, он стал им лишь в более поздних). Каждому больному — своего домашнего бога, легочному больному — бога удушья. Как можно вынести его приближение, если не быть с ним связанным еще до страшного соединения? 2 февраля. Борьба утром по дороге в Танненштайн, борьба при наблюдении за состязаниями по прыжкам на лыжах с трамплина. На маленького веселого Б., при всей его безобидности, все же как бы отбрасывают тень мои призраки, по крайней мере так я вижу его, в особенности эту выставленную вперед ногу в сером скатанном чулке, бессмысленно блуждающий взгляд, бессмысленные слова. Мне приходит в голову — но это уже натяжка, — что он хочет вечером проводить меня домой. «Борьба» при изучении ремесла, наверное, была бы ужасной. Достигнутый «борьбой» возможный предел негативного приближает разрешение вопроса: сохранить себя или погибнуть в безумии. Какое счастье быть вместе с людьми. 3 февраля. Бессонница, почти сплошная; измучен сновидениями, словно их выцарапывают на мне, как на неподдающемся материале. Слабость, бессилие очевидны, но описать эту смесь робости, сдержанности, болтливости, безразличия трудно, я хочу описать нечто определенное, ряд слабостей, которые в известном смысле представляют собой одну поддающуюся точному определению слабость (она ничего общего не имеет с большими пороками, с такими, как лживость, тщеславие и т. д.). Эта слабость удерживает меня как от безумия, так и от любого взлета. За то, что она удерживает меня от безумия, я лелею ее; из страха перед безумием я жертвую взлетом, и, конечно же, в этой сделке, заключенной в области, никаких сделок не допускающей, я останусь в проигрыше. Если только не вмешается сонливость и своей отнимающей дни и ночи работой не разрушит все препятствия и не расчистит дорогу. Но тогда я опять отдамся во власть безумию, потому что я подавил в себе желание взлета, а взлет возможен только при желании взлететь. 4 февраля. Объят отчаянным холодом, измененное лицо, загадочные люди. М. сказала, сама не вполне понимая (существует ведь и обоснованное печальное высокомерие) правду этих слов, о счастье, которое доставляет беседа с людьми. Но кого еще может так, как меня, порадовать беседа с людьми! Возвращаюсь к людям, вероятно, слишком поздно и странными обходными путями. 5 февраля. Спастись от них. Каким-нибудь ловким прыжком. Сидеть дома, в тихой комнате, при свете лампы. Говорить об этом — неосторожно. Это вызовет их из лесов — все равно что зажечь лампу, чтобы помочь напасть на след. 6 февраля. С утешением слушал рассказ о том, как кто-то служил в Париже, Брюсселе, Лондоне, Ливерпуле, на бразильском пароходе, дошедшем по Амазонке до границы Перу, во время войны сравнительно легко перенес страшные муки зимней кампании, потому что он с детства привык к лишениям. Утешительна не только демонстрация таких возможностей, но и чувство наслаждения, что при успехах на первом уровне жизни одновременно завоевываешь многое, многое вырываешь из судорожно сжатых кулаков и на втором уровне. Значит, это возможно. 7 февраля. Защищен и истощен усилиями К. и X. 8 февраля. В высшей степени издерган обоими, но все-таки жить так я действительно не смог бы, и это не жизнь, это подобно перетягиванию каната; другой при этом беспрерывно работает и побеждает и все же никогда не перетягивает меня к себе, но все-таки это спокойное отупение, подобно тому, как было с В. 9 февраля. Потерял два дня, но те же два дня использовал для того, чтобы укорениться. 10 февраля. Без сна, лишенный малейшей связи с людьми, кроме той, которую они устанавливают сами и в возможность которой я на миг начинаю верить, как и во все, что они делают. Новая атака со стороны Г. Совершенно ясно, яснее, чем что бы то ни было, что, когда меня слева и справа атакуют могущественные враги, я не могу уклониться ни вправо, ни влево — только вперед, голодное животное, там дорога к годной для тебя пище, к чистому воздуху, к свободной жизни, пусть даже по ту сторону жизни. Ты ведешь за собой толпы, огромный великий полководец, поведи же отчаявшихся через покрытые снегом, никому другому не видные горные перевалы. Но кто даст тебе силы? Полководец стоял у окна разрушенной хибары и широко раскрытыми немигающими глазами смотрел на ряды шагавших мимо в снегу и тусклом лунном свете войск. Время от времени ему казалось, что кто-то из солдат выходил из колонны, останавливался у окна, прижимал лицо к стеклу, бросал беглый взгляд на него и шел дальше. Хотя каждый раз это был другой солдат, ему казалось, что это один и тот же, одно и то же скуластое лицо с толстыми щеками, круглыми глазами, обветренной желтоватой кожей и что каждый раз, проходя, он поправлял амуницию, передергивал плечами и перебирал ногами, чтобы снова попасть в такт с шагавшей на заднем плане колонной. Раздраженный этой игрой, полководец подкараулил очередного солдата, распахнул перед ним окно и схватил его за грудь. «А ну-ка, влезай сюда», — велел он ему забраться через окно. В комнате он загнал его в угол, встал перед ним и спросил: «Кто ты такой?» «Я никто», — испуганно ответил солдат. «Так я и думал, — сказал полководец. — Зачем ты заглядывал в окно?» «Хотел посмотреть, здесь ли ты еще». 12 февраля. Меня всегда отталкивала не та женщина, что говорила: «Я не люблю тебя», а та, что говорила: «Ты не можешь меня любить, как бы ты того ни хотел, ты, на свою беду, любишь любовь ко мне, любовь ко мне не любит тебя». Поэтому неправильно говорить, будто я познал слова «я люблю тебя», я познал лишь тишину ожидания, которую должны были нарушить мои слова «я люблю тебя», только это я познал, ничего другого. Страх при катании на санках с гор, испуг, когда надо было пройти по скользкому снегу, короткий рассказ, прочитанный мною сегодня, снова вызвали мысль — она давно не приходила в голову, но всегда лежала на поверхности, — не является ли безумное своекорыстие, страх за себя, причем страх не за высокое «я», а страх за самое обыденное благополучие, причиной моей гибели — так, словно я сам вызвал из глубины моего существа мстителя (своеобразное: «правая рука не ведает, что творит левая»). В канцелярии все еще надеются, что моя жизнь начнется лишь завтра, между тем я у последней черты. 13 февраля. Возможность служить во всю силу. 14 февраля. Власть удобства надо мной, мое бессилие, когда я лишен его. Я не знаю никого, у кого и то и другое было бы столь сильно развито. Вследствие этого все, что я строю, ненадежно, непрочно, служанка, забывшая принести мне утром теплую воду, опрокидывает весь мой мир. При этом стремление к удобствам преследует меня с давних пор и не только отняло у меня силы переносить что-либо иное, но и силы создавать удобства, они сами создаются вокруг меня, или же я добиваюсь их мольбами, слезами, отказом от более важного. 15 февраля. Немножко пения внизу, немножко хлопанья дверью в коридоре — и все потеряно. 16 февраля. История о трещине в леднике. 18 февраля. Театральный директор, которому приходится создавать все самому, даже актеров. К нему не допускают посетителя — директор занят важными театральными делами. Какими? Меняет пеленки будущему артисту. 19 февраля. Надежды? 20 февраля. Незаметная жизнь. Заметная неудача. 25 февраля. Письмо. 26 февраля. Я согласен — с чем согласен? с письмом? — что во мне есть возможности, явные возможности, которых я еще не знаю; но как найти дорогу к ним и, найдя ее, отважиться? То, что возможности существуют, значит очень много, это значит даже, что подлец может стать честным человеком, — счастливым своей честностью человеком. Фантазии твоего полусна в последнее время. 27 февраля. Плохо спал после обеда, все изменилось, беда снова навалилась на меня. 28 февраля. Вид на башню и синее небо. Умиротворяет. 1 марта. «Ричард III». Обморок. 5 марта. Три дня в постели. Небольшое общество у постели. Поворот. Бегство. Полное поражение. Вечно запертая в комнатах мировая история. 6 марта. Снова серьезен и снова устал. 7 марта. Вчера был ужаснейший вечер, казалось, пришел конец. 9 марта. То была лишь усталость, но сегодня новый приступ, вызвавший испарину на лбу. Что, если сам собой задохнешься? Если из-за настойчивого самонаблюдения отверстие, через которое ты впадаешь в мир, станет слишком маленьким или совсем закроется? Временами я совсем недалек от этого. Текущая вспять река. В основном это происходит уже давно. Отнять коня у атакующего и самому на нем поскакать. Единственная возможность. Но сколько сил и ловкости это требует! И как уже поздно! Жизнь кустарника. Завидую счастливой, неистощимой и все же явно по необходимости (совсем как я) работающей, но всегда выполняющей все требования противника природе. И так легко, так музыкально. Раньше, если у меня что-то болело и боль проходила, я был счастлив, теперь я испытываю лишь облегчение и горькое чувство: «Опять всего лишь здоров, не более того». Где-то ждет помощь, и погонщики направляют меня туда. 13 марта. Чистое чувство и ясное понимание его источника. Вид детей, особенно одной девочки (прямая походка, короткие черные волосы) и другой (светловолосая, неопределенные черты, неопределенная улыбка), бодрящая музыка, маршевый шаг. Чувство человека в беде, который, когда приходит помощь, радуется не тому, что спасен — он вовсе не спасен, — а тому, что пришли новые молодые люди, надежные, готовые вступить в бой, правда не ведающие, что им предстоит, но их неведение вызывает у того, кто смотрит на них, не чувство безнадежности, а восхищение, радость, слезы. Сюда примешивается и ненависть к тем, с кем предстоит бой... 15 марта. Возражения, взятые из книги: популяризация, причем сделанная с увлечением и — волшебством. Как он обходит опасности (Блюер5). Спастись бегством в завоеванную страну и вскоре счесть ее невыносимой, ибо спастись бегством нельзя нигде. Еще не родиться — и уже быть обреченным ходить по улицам и разговаривать с людьми. 20 марта. Разговор за ужином об убийце и казни. Никакой страх не ведом спокойно дышащей груди. Неведома разница между совершенным и задуманным убийством. 22 марта. После обеда. Сон про опухоль на щеке. Постоянно трепещущая грань между обычной жизнью и кажущимся более реальным ужасом. 24 марта. Как все подстерегает меня! Например, по дороге к врачу, часто именно там. 29 марта. В потоке. Цитировать

Страницы: << Prev 1 2 3 4 5  ...... 10 11 12 13 Next>>

Раздел:  --== Все разделы ==-- ------------------------------------------------------------- Курим трубку, пьём чай Интересная режиссура Стихи,которые сочиняют форумчане Публикации Виртуальный кинотеатр Льва Савицкого Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / Пример для подражания.