|
| [ На главную ] -- [ Список участников ] -- [ Зарегистрироваться ] |
| On-line: |
| Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / Пример для подражания. |
| Страницы: << Prev 1 2 3 4 5 ...... 10 11 12 13 |
|
| Автор | Сообщение |
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 09-11-2012 15:58 |
|
Я человек, который поёт стихи` (ВЕРОНИКА ДОЛИНА) Сегодня песни и поэтические тексты Вероники Долиной знают многие. Поэт, бард, автор более 20 стихотворных сборников и множества дисков продолжает и сегодня говорить о поэзии... - Как начались стихи? - По ходу жизни, лет в 12-13, произошло некое обострение и потянуло к драматургии и поэзии через музыкальность и переводы. Я тогда стала больше музицировать и переводить на французский. Просто мне было тесно в реальности, хотелось разнообразия. - Помните первую песню, спетую Вами? - Когда мне было четырнадцать лет, мой старший брат отвел меня к своей учительнице русского и литературы, там я спела под гитару, на которой едва научилась перебирать несколько аккордов, пару песен Новеллы Матвеевой. Песни эти я услышала за стенкой у моих соседей. И спросила у них, что это за такая невиданная, неслыханная музыка, непохожая на то, что пели Пьеха и Ободзинский. Тогда я спела что-то вроде «Домов без крыш», «Каравана». Под конец школы меня занесло уже в по-настоящему литературное объединение, я к тому времени сочиняла вполне осознанно. - В одном из стихотворений Вы пишете: «Отвечаю только Богу. Только Богу и стиху», то есть получается - поэзия богоданна? - Понимаете, это я писала в юности. И тогда поэзия облекалась в такие слова, позже - в другие. Говоря на здешнем сколько-нибудь культурном языке, я полный атеист. В других традициях я немного иное. Поэтому между Богом или стихом я существую - знают только небеса. Но откуда берется поэзия? Это часть природы, очень важная, к которой нужно быть расположенным, и тогда стихи не оставят тебя. Так, пожалуй, будет попроще, чем богоданность. - Кстати, Вы верите в то, что «слово - страшно материальная вещь». Это применительно к судьбе поэта или ко всему, о чем бы он ни писал? - Что значит - «о чем бы ни писал»? Ведь статистика дела не ясна. Жизнь не была бы так биологически разнообразна и так хаотически расчудесна, если бы каждое слово весило, как пуля, полные «девять граммов». В том-то и дело, что не полные. Это непонятно, сколько граммов, и в сердце ли. Полагаю, что поэт может попасть в любую часть позвоночника, печени, почки и поджелудочной железы, а может и не попасть. Но настоящий стих попадает - в этом все дело. Он разит не только тебя, но и твоего близкого или частично близкого человека, твой город, народ, среду обитания. Да, в этом плане стихи материальны. - А что же такое «Никакой в этом мире поэзии. / Никакой, в самом деле, мечты»? Думаете, сегодня поэзия переживает критический момент? - Эта тема обсуждалась, сколько себя помню. Хотя я еще застала маленький отголосок того вечного лета, когда звучали стихи поэтов-шестидесятников. Это эхо катилось до середины 1970-х годов - поэзия есть, поэзия жива. Но в то время еще не печатали огромными тиражами ни Пастернака, ни Цветаеву, ни Мандельштама. А под конец моей школы, то есть в самом начале 1970-х, зазвучали голоса стихотворцев начала ХХ века. Тогда немного померк блеск поэтов-шестидесятников и меркнет по сей день. Природа ставит свой эксперимент над языком и людьми. Любой участник большого поэтического марафона, всемирного и вневременного, не велик и не мал. Если у него есть хотя бы небольшой, но собственный голос, свои стихи, никто не смеет умолять его достоинства. И шестидесятничество в этом смысле не поблекло. Эти поэты не меньше, в божественном смысле, чем поэты начала ХХ века, чьи стихи мы узнали с опозданием. Сегодня поэзия на мой слух и вкус стала глуше. Так получилось. У власти тайная полиция, захватившая природные недра. Не монархия, не демократия, не власть интеллектуалов, не либералов, не бизнесменов, а тайная полиция, которая сделалась и могучим бизнесом тоже. Эта антиутопия случилась в нашей большой стране. Поэзия, естественно, примолкла, ведь она не нужна этим людям даже для обслуживания. На первые маленькие оды сгодились старцы, вроде Михалкова. Теперь же власть обходится без од: Интернет, блог Президента - вот и все. Зачем поэзия, когда есть слово, с виду более веское? У нас период сейчас «как бы правды». Все газеты к услугам власти, журналы и прочие СМИ под ее контролем. Эта маленькая никому не подвластная фея стихов ведет себя тихо. Но голоса существуют, они не революционны, не призывают к террору или мятежу, это голоса поэтов. - Назовете несколько имен? - Этих людей широкая публика не знает, они известны только узкому кругу (ну что мы будем говорить о широкой публике, она отдает свои голоса легко). А подлинная - все слышит и раскупают книги Веры Павловой, Сергея Гандлевского, Бахыта Кенжеева. Читают книги о стихах Петра Вайля и Дмитрия Быкова. Снова возвращается к стихам Мандельштама и Цветаевой. - О Вас говорят, что Вы «поете поэзию». Бардовская песня сегодня актуальна? - Я просто человек, который поет стихи. Ремесло это очень старое. Сила у стиха, даже такого скромного, как мой, есть. Но барды сегодня обеззаражены, обезопашены, стерилизованы, практически невидимы. Мы не рекламируемы и почти не слышны. В магазине «Союз», торгующем звуком, на стендах всего несколько наших пластинок. Но есть оговорка - нам так жить положено. Бессмысленность эстрады не для нас. Нарядные, обклеенные накладными волосами и ресницами, эти люди выступают на «Евровидении», и это их дело. Они не занимают наших мест. Попса сильна повсюду. Но классическая музыка была и остается красивой и могучей, по сей день на Западе существует оперный певец, а наравне с ним - камерный певец. Почтенное ремесло - Кант и Нострадамус одновременно. Наш камерный певец даже с недурными стихами государству ни для чего не нужен, а метафизически - будет жить долго или всегда. - Продолжите фразу: «русский поэт сегодня...» - С точки зрения его величавости, он скромен до ужаса. Что до предназначения - все равно так же, как было. Хорошо, если бы поэт служил только богу языка, не кланяясь крошечным идолам государства, не зависел от бюрократического аппарата того города или деревни, где живет. Много где это существует или возможно. Поэт зависит от себя, может заболеть или просто заскучать. Но не пойдет служить в газете, которая ест из рук у власти. У поэта есть, где подлечиться, где напечататься. Но это моя гипотеза. И я всегда помню, что Моцарт закончил свои дни в бедности, а Бродский - царственно. Отношения с властью должны быть минимальны и формальны: что-то вроде счетов за электричество или налогов. Ты имеешь высшее право быть не как все. Все имеют это право. Но работать (писать) ты должен много. Язык, на котором мы пишем, к сожалению, сейчас слабее, чем хотелось бы. Сильные, и как им кажется, всемогущие люди, обуздывают его и превращают в сферу своего обслуживания. Но тайные люди, как гномы, все равно рубят свои кристаллы в глубоких, скрытых от простого глаза пещерах. - А почему последняя Ваша книга именно «Стихи о любви»? - Просто серия великодушного ко мне издательства «Эксмо». Я бы в жизни так не назвала сборник. Потому что люблю назвать свою книгу так, как не назовет другой. Например, «Мой дом летает» звучит лучше, чем «Стихи о любви». Недавно в этой же серии вышел сборник классической японской поэзии в переводах моего родного брата, переводчика японской литературы, Александра Долина. А сама я могу с легкостью собрать и стихи о любви, и строки о Москве, и строфы о Рождестве, куплеты о друзьях, Америке, Франции, призвании, предназначении, детстве и взрослости... - Читаешь Ваши тексты, и понимаешь, что героиня всегда превозносит объект своего восхищения. Почему не наоборот? - Таков мой внутренний голос, таковы закономерности моего темперамента. Мужчина чтит себя, мнит о себе. А я ему подаю сигнал: ты выше, прекраснее, великодушнее. Я мелочь, пух, летящий мимо твоей щеки, прах, попираемый тобою. Но на тебя мы еще посмотрим, каков ты. Это позиция, расстановка акцентов и тоже жанр. - У Вас есть стихи о прошлом, детстве... Вы бы хотели вернуться назад? - Вернуться - нет. Я из тех, кто очень ностальгирует по детству. Но как же можно туда вернуться? Надо жить реальным. Я когда-то, в 1975-1976 годах, провозгласила, что попробую родить дюжину детей. Ничего не получилось. Но треть заявленного я осуществила. Четверых все-таки создала. А от моих четверых произошло еще трое, и ожидается четвертый. Так что постепенно мы приближаемся к заявленной цифре. Мне нужно делать реальные чудеса. Ностальгия - питательная среда, но мне на самом деле необходимо будущее. Конечно, я очень скучаю по тем товарищам, которых уже нет. Бесконечно тоскую по своим ушедшим родителям: одного нет десять, другого семь лет. Это был взрыв, ничто его не готовило, и ничто меня не утешило. Я вся другая, никогда не буду такой, какой была при их жизни. И теперь мое дело соорудить иную реальность. Вот и стараюсь, как умею. - А не пишете ли прозу? Стихи позволяют выразить всю полноту чувств? - Во-первых, надо экспериментировать, чтобы не оскудеть и не обессилеть. Во-вторых, такие стихи, как делаю я, откровенно питающиеся гормонами - тоже дело хитрое. Нужно себя тонизировать. Если выйдешь на сцену и споешь слабый стих, это сразу же в уйме глаз отразится. То же произойдет, если перепутаешь слово в давно известной песне. Видимо, есть некое колдовство в звеньях однажды спаянных слов, которые нельзя разъединить. А что такое проза? Другая форма. Я ей почти не обучена. К тому же для прозы ты должен быть свободен житейски, даже по нынешним временам, когда все пишется на компьютере. А я сильно занята домашними делами. Вот мне ничего другого не оставалось, как загонять себя и свою реальность в коротенькие рифмованные формы. - Почему Вы не поете чужие песни? - А зачем? Я же работаю, произвожу продукт - свои песенки, которые для чего-то надобны моему слушателю. Он их по-своему любит и ценит, доверяет мне. Я может, и пела бы какие-нибудь изумительные французские баллады или старинные немецкие рулады, испанские средневековые песнопения. Но вы же понимаете, что не таков наш постсоветский слушатель, чтобы покупать песни немецких миннезингеров в моем исполнении. К тому же я не исполнитель и не интерпретатор, а маленький создатель. - Имя Вашей гитары «Люитера». Как оно появилось? - Гитару лет двадцать назад сделал гитарных дел мастер Евгений Ермаков. С тех пор она многажды пострадала, побывала в разных переделках, ее било, ломало вдребезги, ее ремонтировали, в ней есть и нечинимые раны. Я играю и на других гитарах. Хотя «Люитера» основная. А еще «Люитера» значит светящаяся и струящаяся. К тому же это немного и лютня. - Последний вопрос. Много ездите с концертами. Где Вам больше нравится? - Есть много городов, которые я люблю и чту. Например, Ленинград. Лучше питерских концертов за 35 лет моей деятельности ничего нет. Это лекарство, тишайшие праздники моей не тихой души. Очень люблю концерты в США и все то, что связанно со Штатами: психологию, идеологию, достижения. Соединенные Штаты - чудо цивилизации. Мне нравится бывать в Израиле, потому что там все та же наша публика, только отъехавшая от Москвы, люди с определенной психологией, нашими непрагматическими приоритетами и огромным неравнодушием к тайнам русского языка, коих я все-таки маленький, но носитель. |
|
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 15-11-2012 20:01 |
|
Владимир Сорокин: «Гротеск стал нашим главным воздухом» НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВ поговорил с человеком, восемь лет назад сочинившим реальность, в которой мы сейчас живем — Такое впечатление, что ваш «День опричника», изданный в 2006-м, и написанный чуть позже «Сахарный Кремль» стали пророчествами — того, что сегодня успешно воплощается в действительности. Каковы ваши ощущения? — Этот вопрос-утверждение уже стал общим местом, к сожалению. Причем в последние года три это становилось все очевиднее. Я, по-моему, уже рассказывал: когда я написал «Опричника», а это было все-таки восемь лет назад, один мой приятель сказал: «Мне кажется, ты написал такой магический заговор — как заговаривают от смерти или от болезни». Я даже не подумал об этом, но метафора мне понравилась. А потом он спустя какое-то время, в какой-то момент все тех же последних трех лет, сказал: «Все-таки, знаешь, это было предсказание». Как литератор я, конечно, доволен, но не могу сказать, что я доволен как гражданин. К сожалению, это все сбывается. Даже в каких-то формальных мелочах. © Colta.ruВладимир Сорокин: «Гротеск стал нашим главным воздухом» — Но ведь ужас созданного вами мира состоит еще и в том, что из него нет выхода, даже как будто и не предполагается. Свершилось и застыло. — Если взять историю России, то застывшее состояние, зима — это восемьдесят процентов исторического времени, а смуты, революции, войны — всего лишь процентов двадцать. Я не удивлюсь, если завтра указом будет введена монархия, произойдет коронация Путина в Успенском соборе Кремля. Ведь это страна, где гротеск давно уже стал нашим главным воздухом. — C этой точки зрения даже ваша трилогия «Лед», несмотря на мощную мифологическую составляющую, гораздо более оптимистична. — «Лед» — это общечеловеческая, интернациональная история. Не о России, хотя в ней многое происходит в России. Скорее это утопия, хотя можно сказать — и антиутопия. Это попытка взглянуть на историю ХХ века с неожиданного ракурса. — Там ведь гораздо более живые люди. То есть даже не с точки зрения художественной выразительности, а по сути характеров. — Они менее идеологизированы. А здесь, в «Сахарном Кремле» и в «Опричнике», идеология играет достаточно важную роль. На ранних этапах, когда она только появляется, она всего лишь идеология. Но как только она овладевает массами — это уже становится паранойей. Собственно, сейчас это и происходит. Наверху — паранойя, внизу — деградация. Такая вот у нас «Изумрудная скрижаль». — А вы сами видите какие-то возможности выхода? То есть вектор замораживания, заданный в «Опричнике», так и будет продолжаться? — То есть вы предполагаете, что мои книги лежат в администрации президента как программа действий? Все-таки не надо путать литературу и жизнь. Построить Великую Русскую стену сейчас невозможно. Не хватит кирпичей и каменщиков. Но ее пытаются строить в головах. Как Гитлер сказал, когда соратники ему предложили национализировать промышленность, — зачем мне национализировать промышленность, если я национализирую мозги. Сейчас идет борьба за мозги. В том числе и виртуальные. — Вы говорили, что одно из безусловных богатств, которые у нас существуют, — это великая русская литература. Но у меня такое впечатление, что этот очевидный и как будто банальный тезис забывается. Годовщина смерти Толстого меня заставила об этом лишний раз задуматься. — Я думаю, что это идет от презрения нынешней власти к интеллигенции. Ведь это же власть, у которой в голове не буквы, а цифры, нули. На кой хрен им вообще сдалась литература? Зачем им Толстой? Тем более что он отлучен от церкви, а они подтягивают РПЦ к себе всеми возможными способами. Я думаю, что здесь нет никакого умысла даже. Это происходит просто потому, что литература им не нужна. У них одна стратегия — удержать власть и на чем-то заработать. Они — как шахматист-любитель — считают максимум на три хода вперед. Например, если отойти от русской литературы. Ну вот абсолютный мировой бренд — Казимир Малевич и супрематизм, который повлиял я не говорю уже на художественный мир, но на весь дизайн двадцатого века. Если вы зайдете в салон элитной сантехники, вы увидите там квадратную раковину. В России нет до сих пор музея Малевича. А ведь по идее — должен быть. Я так и вижу большое кубическое здание, к которому подъезжают автобусы с туристами… И это принесло бы стране много денег. Но это никому не нужно, абсолютно. Что уж говорить о литературе! На самом деле бог с ней, с этой властью. Каждый раз, как я оказываюсь на Западе, я понимаю, что у меня как у литератора есть некий бонус, есть два туза в прикупе — Толстой + Достоевский. Любой человек, который начинает писать по-русски, имеет эти бонусы. — Отталкиваясь от этого вашего высказывания. Меня потрясла фраза в одном из последних ваших интервью — «Писатель должен иметь мужество не писать». — Я три года не писал, надо сказать, вот сейчас что-то начал... — Как будто есть ощущение некоей истрепанности, исчерпанности языковой материи... — Безусловно, это личная проблематика каждого писателя. Во все времена. Толстой почти двадцать лет не писал после «Анны Карениной». У меня был период, когда я семь лет не писал. Не писал после 91-го года, потому что понимал, что окружающий мир меняется настолько сильно, в том числе стилистически, что его очень трудно описывать, надо подождать. Я зашел сейчас в магазин «Москва» и пролистал первые страницы современных авторов. Картина удручающая. Потому что это — либо интеллигентский язык 70-х, либо язык нынешней подворотни. Даже не в языке дело. Одним не очень интересно описывать реальность, когда маловразумительные провинциалы, приехавшие в Москву, говорят на каком-то волапюке. А другие описывают подворотню — но это тоже маргинализация языка. И даже дело не в том, что неинтересно описывать эту реальность, она сама себя репрезентирует. Этот полууголовный гротеск лезет во все щели: он на телевидении, на его языке говорят политики. Они себя и полагают этими же ребятами из подворотни, с этой же этикой. Ну хорошо, вот я вам задам вопрос. Кто вам из современных писателей до сорока лет интересен? Ведь это же власть, у которой в голове не буквы, а цифры, нули. На кой хрен им вообще сдалась литература? — Не очень много, тем более если до сорока... — Ну вот и у меня то же самое. Последний интересный прозаик — Елена Бочоришвили, живущая в Канаде. «Голова моего отца». Это весьма достойная проза. Но ее спасает то, что она описывает Грузию, к тому же 90-х годов... — Отсюда возникает еще один вопрос. А можно ли говорить о постсоветских социальных мутациях и в чем они состоят? — Я не знаю, можно ли это назвать мутацией. Мутации — это «Старые песни о главном». И заданное ими отношение к советскому «хорошему» времени. Если его как-то подкрасить, упаковать посовременнее, то получится довольно милый мирок. И очень многие на это ведутся. Ну а власти это очень выгодно. Мутация, конечно, происходит. Я бы назвал это мутацией непохороненности совка. Как если бы вот здесь, в этом кафе, лежал труп. И не положено было его выносить. Привыкли бы к запаху. Сжились. Даже сказали бы — а в этом что-то есть! Эта непохороненность и заставляет людей мутировать. Вот новое поколение молодых сталинистов народилось, абсолютно уверенных в том, что сталинизм — это прекрасно. Надышались трупных миазмов. — Вы сказали, что Великую Русскую стену между Западом и Россией сейчас никто не будет возводить. Но ведь виртуально она уже существует? — Она за это путинское 12-летие, как я сказал, возведена в головах. Это два тезиса: у нас особый путь. И — нас окружают враги. Это даже не советские тезисы. Примерно то же самое говорил Александр III — у нас два союзника: флот и армия. Я много езжу, все-таки переведен на 25 языков, и я с прискорбием замечаю, как начинают коситься на русских. Причем если в советское время косились с сочувствием, понимая, что это люди из «лагеря», то сейчас это уже такая брезгливость. Мол, какой-то ужас у них происходит, какая-то вечная страна негодяев. И это по сравнению с 90-ми, когда мир распахнулся нам навстречу, был такой интерес к русским. Нас ожидали. Казалось, мы развернемся и двинемся по человеческому пути. Сейчас уже не ждут. Все. Время потеряно. — То есть у нас победила подозрительность к Западу. — Да, подозрительность к Западу, который хочет нас ограбить. На самом деле — грабят соотечественники! Эта компашка выпотрошит окончательно Россию. Я как-то поймал себя на мысли, что чем больше живу в нашей стране, тем больше верю в ее прошлое. Мне интереснее думать не про XXI век, а про конец XIX. Вот я купил сейчас в букинистическом магазине два тома стихов Федора Сологуба. Вы сказали, что сейчас так не издают. Да и не пишут! Да и не говорят! Да и люди были поприличнее. Я был в Стэнфорде. Там огромный архив. И я читал дневники русских офицеров. Очень трогательные. С 14-го года по 20-й. Последняя страница — с веточкой акации. Одесса. Абсолютно другие люди. Этика другая, я уж не говорю о языке. Постсоветское государство вообще странно называть Россией. Там — это была Россия. А здесь — постсоветское государство, где живут постсоветские люди, говорящие на постсоветском языке. — Теперь для нас дореволюционная Россия — какая-то Атлантида. Мы находимся в таких же отношениях со своим прошлым, как Греция современная с античной. — Да, и все дальше это уплывает. А уж о языке я и не говорю. У меня абсолютный слух на фразы, которые что-то весят. Я говорю сейчас о разговорной речи, которая лезет в уши. Я помню, как говорила воспитательница в нашем логопедическом детском саду, например. Или как говорил мой дедушка. А то, что лезет в уши на улице сейчас, — это тихий ужас. Причем по языку Москва отъехала в какую-то отдаленную провинцию. Я больше не слышу интеллигентной речи. — Еще один вопрос есть у меня. Он связан с Мо Янем. Такое впечатление, что этот писатель, получивший Нобелевскую премию, придуман вами. — Я могу сказать, что услышал о нем впервые от моего китайского аспиранта в Токио в 2000 году. Он мне пересказал роман... — «Страна вина»... — «Страна водки». Мне показалось это интересным. Я сейчас читаю этот роман, очень интересно, хотя и не без описательного занудства. Это живая, в лучшем смысле слова — современная, проза. Мощный прозаик. И то, что он выбрал такой псевдоним себе, — в этом есть сильное игровое начало и самоирония. Это ему помогает различать сюрреализм китайской провинциальной жизни. Нашим писателям этого всегда не хватало. Русский писатель всегда слишком серьезен. |
|
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 07-12-2012 22:44 |
|
Художник Клара Голицына — о неформальном искусстве и нон-конформистских выставках от 1960-х до 2012-го «Замечательная вещь — случайность. И в живописи, и в жизни» Фото: ИЗВЕСТИЯ/Дамир Булатов В Зверевском центре открывается выставка «Работы 2012 года», персональная экспозиция Клары Голицыной, 87-летней легенды русской актуальной живописи. Накануне вернисажа художница встретилась с корреспондентом «Известий». — Какие работы мы увидим на новой выставке? — В Зверевском центре в первом ряду висят довольно мрачные черно-красные работы, а по скошенному, как в сарае, потолку — совсем не мрачные обнаженные. Эта серия неожиданно появилась: позвонил мне знакомый фотограф и предложил прислать натурщицу. Я сделала с нее наброски, а потом рисовала уже других, с натуры и без. Всего за 2012 год у меня получилось 74 работы. — Многие ваши вещи хочется назвать «привет супрематизму»: пересекающиеся линии, яркие геометрические формы. — Это мой собственный стиль с множеством линейных мотивов, а никакой не «изм». Около десяти лет назад я начала терять слух и больше не могу слушать музыку: она искажается даже при слуховом аппарате. А без музыки трудно существовать. Тогда же в моих картинах стали появляться эти пересекающиеся линии. Уже потом я поняла, что они заменили мне ритм и тон мелодий, я их воспринимаю как музыку. Организм нашел замену интуитивно. Обнаженные и пейзажи у меня тоже с линиями через холст — у каждой работы своя мелодия. — Когда вы перешли от реалистической живописи к абстракции? — Несколько лет я делала то и другое параллельно. В поездках рисовала с натуры, чтобы не забыть ощущение жизни, глубины пространства, тональности. Это были реалистические акварели. Абстракции я делаю с 1984 года. Постоянно экспериментирую, ищу новые материалы и новые средства. Беру для живописи вместо холстов новые синтетические ткани, например просвечивающие, или пишу на специально измятом холсте. Правда, многие работы потом осыпаются. Сегодня можно сделать картину, сфотографировать и выбросить. Сейчас не требуется проработанной масляной техники, многие считают, что и рисунком не нужно владеть. Я все это умею, просто не хочется: другая эпоха. — Абстракция в СССР, кажется, не приветствовалась. — На меня не было давления, потому что в Союзе художников я не состояла. Да, было невозможно поехать за рубеж, а чтобы купить холст и краски, приходилось просить знакомых членов Союза художников. Вернуться в Советы мне бы ни в коем случае не хотелось. Я нигде не выставлялась, кроме Малой Грузинской (галерея Союза художников. — «Известия»), зато делала то, что хотела. В 1976 году на Малой Грузинской после хрущевских запретов сделали такую «отдушину», где разрешили выставляться формалистам, там я была с самого начала. — Вы общались с другими нон-конформистами на этих выставках? — Там были основоположник андерграунда Владимир Немухин, Оскар Рабин и другие. Их работы, кстати, сразу стали покупать зарубежные коллекционеры. А я была оторвана от них. Мы виделись, но у меня не было и времени с ними общаться — я ведь работала по восемь часов в день «в почтовом ящике», а в остальное время занималась живописью дома, и сотруднику «ящика» нельзя было иметь контактов с иностранцами. — Работа в «почтовом ящике» — это на секретном предприятии? — Я работала в проектном институте в Реутове, связанном с космосом. Была художником-оформителем. Например, есть проект спутника или ракеты, стреляющей из подводной лодки. Чтобы получить на это деньги, проектный институт представляет разработку на коллегии Министерства обороны и правительства. Другие «ящики» показывали чертежи, а в нашем завели художников, и мы писали темперой: бушующее море, крейсер, ракета взлетает, брызги. Министры все наглядно видели и сразу выделяли деньги. Мне повезло, что моя работа совершенно не требовала творческой мысли. Я любила строить аксонометрии по чертежам — чем сложнее объект, тем интереснее. Для сравнения: мои знакомые художники устроились после институтов иллюстраторами в издательства, и после работы у них не оставалось сил и мыслей для собственного творчества. Я же дома целиком погружалась в живопись. — Некоторые художники считают, что владение художественной грамотой даже мешает. — Я полагаю, что лучше владеть пространством, знать законы тональностей. Сейчас, действительно: хочешь — бери краску и мажь. Сложно понять, что достойно имени искусства. Я абсолютно свободна в творчестве, и мне классические знания только помогают, но кого-то, может быть, они и связывают. — Что для вас, как для художника, самое важное в картине современности? — В 2012 году главное — протестное движение, Болотная площадь. Отсюда и мои черно-красные работы. Я на уличные акции не ходила, но у меня 1300 друзей на Facebook, я все вижу, собираю в интернете фотографии протестов, портреты участниц Pussy Riot. Предложите: что было важнее и сильнее этих событий в уходящем году? Я ничего не изображаю впрямую, в том числе Pussy Riot, не иллюстрирую какие-то темы, но все воздействует на меня опосредованно. — Вы часто выставляетесь с начинающими художниками. Почему? — Я и от своего поколения оторвалась, и к следующему не пристала: они повзрослели, а я опять общаюсь с молодыми. Мой муж Иван, сам не профессиональный живописец, настаивал, чтобы я постоянно овладевала чем-то новым, а меня тянуло просто творить — любым доступным способом. Я благодарна ему, что не застряла и не остановилась на одной технике: могла ведь всю жизнь делать одинаковые портреты, какие рисовала в 1968 году под влиянием Пикассо. А теперь я художник непредсказуемый для самой себя. Отдаваясь на волю интуиции, не знаю, куда в следующий момент меня развернет. Замечательная вещь — логика случайности. И в живописи, и в жизни. Читайте далее: http://izvestia.ru/news/540985#ixzz2EOfpMdn3 |
|
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 11-01-2013 02:19 |
|
Песня ухода. Валерия Новодворская об Иосифе Бродском Иосиф и его фараоны Иосиф Бродский был осужден и призван повторить путь Набокова, но там, где Набоков пролетел бабочкой, своим любимым радужным созданием, не попавшим ни в советский, ни в гитлеровский сачок, Бродского тащило волоком, обдирая в кровь о булыжники его любимого Петрополя. Тащили скифские кони, к хвосту которых его привязали советские фараоны из отдела культуры при ЦК КПСС. У этого Иосифа не было братьев, и о сестрах мы тоже не слышали. И никогда ему не пришло бы в голову, подобно Сталину, воззвать к согражданам в тяжелый момент именно так, по-родственному. Он дружил с немногими фрондирующими от души интеллектуалами, он не собирался поднимать народ в атаку; соборы, камни, дворцы и волны были ему куда ближе людей. Он ненавидел пафос. Впрочем, Набоков тоже не бил в лоб, его диссидентство было сродни «Приглашению на казнь»: коварная, обволакивающая, ядовитая сатира, растворяющая грошовый оптимизм аляповатого и обманного советского лубка. Но Бродский повторил крестовый поход на Запад, за цивилизацией, безопасностью и свободой, он был усыновлен той же Америкой, он вписался в американский пейзаж, он сумел творить свои шедевры по-английски. Он говорил по-английски даже с собственным ребенком. И он лишил жестокое отечество обещанной ему своей могилы на Васильевском острове, и было за что. Иосиф Бродский Он был несчастен, как и Набоков, его грызла ностальгия, но он не вернулся в ту же реку под названием Нева. Смерти своих отчаявшихся, одиноких, несчастных родителей он не мог простить. Бродский был слишком умен и ироничен, чтобы вляпаться в развесистую клюкву торжественной встречи, рыданий вчерашних доносчиков у него на груди, приветственных адресов, премий, вранья о всеобщей к нему любви, словом, «казуса Евтушенко», который, кажется, даже не понял, за что И. Бродский так ненавидел его, Е. Евтушенко, который хотел сделать ему добро, был посредником между изгоем, отпетым и обреченным, и фараонами в лице чекистов. Стихи Бродского в нашем Храме – воздушное кружево, опасная, бездонная готика, пространство, зеркала, бездны. Он сродни Мандельштаму, чья плоть переходит в состояние мысли. Как у элементарной частицы. Закон неопределенности Гейзенберга: или движение, или масса. Массы у Бродского нет, как и у Мандельштама. Высший пилотаж. И тут же – зрелая, холодная, злая, сверкающая сатира, которой научили бесхитростного, доброго человека решившие извести его фараоны города Ленинграда. Собственно, сажать и ссылать его было не за что, его преследовали впрок. Наверное, кто-то из пристяжных экспертов вычислил гениальность рыженького поэта, и поскольку было очевидно, что он не «за», а «против», то следующего Пастернака решили отправить подальше, не дожидаясь ни сборников стихов, ни «Доктора Живаго», ни Нобелевской премии. Его осудили и выслали не за настоящее, а за будущее. Но хотя его будущее протекло вдали от нас, фараоны промахнулись: с «делом Бродского» в рост заколосился самиздат, появилась хорошая и правильная привычка дежурить у закрытых дверей судов, где идут политические процессы, и, главное, кончился роман интеллигенции с властью, поскольку власть нарушила общественный договор оттепели. А договор был такой: власть не трогает интеллигенцию, не мешает ей писать, ваять, рисовать, ругаться шепотом и на бульдозерных выставках. И вот договор был нарушен: сначала обозвали «пид…ми», потом снесли бульдозером картины, потом обыски, нападки и в конце концов – арест и ссылка. Власть напала первой, без объявления войны, и если Пастернак мог бы наплевать и забыть про членство в Союзе совписов, забрать Нобелевскую премию и укатить в голубом экспрессе к пальмам и морям, то за Бродским пришли, посадили, отправили в болота и леса, а потом обещали сгноить в психиатрическом застенке где-нибудь в Сучанах. Пастернаку повезло, по Галичу: «Он не мылил петли в Елабуге и с ума не сходил в Сучане». Впереди колонны будущих диссидентов, антисоветчиков, советологов, неудобных мыслящих людей сталинской эпохи в белом венчике из роз на рыжей голове шествовал великий поэт Иосиф Бродский, сжимая в объятиях очередного любимого кота. Коты всегда были против обожествлявших их фараонов, котов не подкупишь. Иосиф Бродский С котом Миссиссипи, Нью-Йорк (фото: Julia Schmalz) Простор меж небом и Невой Нет, маленький Иосиф родился не в сказочном поместье с нарядными бабочками и гувернантками, как Набоков. Он не был сыном богатого аристократа. Он родился не в Серебряном веке, а в разгар советского Железного века – 24 мая 1940 года в Ленинграде, на Выборгской стороне. Его отцу, профессиональному фотографу Александру Ивановичу Бродскому, было уже 37 лет. На фронте он служил фотокором, вернулся поздно, в 1948 году, устроился в фотолаборатории Военно-морского музея. В 1950 году избавился от армии, работал фотографом и журналистом в нескольких ленинградских газетах. Мать, Мария Моисеевна Вольперт, была моложе на два года, трудилась бухгалтером. Жили трудно, по-советски: от зарплаты до зарплаты, кормили и одевали сына на медные деньги. Детство Иосифа было безрадостным, голодным и смертельно опасным. Он мог сгореть от зажигалки, его могли убить бомбы, он мог умереть от голода в блокадную зиму, как тысячи других несчастных детей – жертв сталинского зверского решения не сдавать город. Только в 1942 году Марии Моисеевне удалось уехать с сыном в Череповец. Это была жизнь. Не всем так везло. Никто не считал, сколько осталось в блокадном городе в живых малюток – сверстников Иосифа. В 1944 году мать с сыном вернулись в разбитый и полуголодный город. Была жизнь, но не было здоровья, стенокардия Бродского – блокадный след. И не было радости. Собственно, Питер – город не для радости. Эта нездешняя каменная сказка, эта красота, холодная, величественная, заоблачная, на крови и костях, этот город не от России, не для России, но внутри России – это боль и мечта о Несбывшейся Европе, это ее печальный Диснейленд, это город великой печали, недобрый город Петра, столица грубо остановленного в Октябре Февраля, столица Шлиссельбурга, Петропавловской крепости, столица Сенатской и Дворцовой. Столица убитого Александра II, повешенных декабристов, столица казненного Николая IIи его несчастной семьи, столица Семеновского плаца, раскольниковского дворика, столица запертого большевиками приюта Учредительного Собрания – Таврического дворца. Столица мрачного Инженерного замка, вечных наводнений и горькой невской воды. Петербург – столица печальных поэтов. Блока, Ахматовой, Гумилева, Каннегисера, Бродского, Набокова, Мандельштама. В этом городе можно только мыслить и страдать. Так что жизнерадостного школьника из Иосифа не вышло. В 1947 году он пошел в 203-ю школу. В 1950 году – еще одна школа, 196-я. А в 1953 году – последняя школа, 181-я. Иосиф пошел в 7-й класс – и остался на второй год. У гения были проблемы с рутиной. Ему было скучно в этой казарме, он не видел смысла в уроках, где все гуманитарное подавалось под советским соусом. Инакомыслие принимали за неспособность. Оставшись на второй год, Иосиф бросает школу. Советское образование для него – каторга. А дома нет денег, хочется заработать, помочь немолодым родителям. Бродский пытается попасть в Морское училище, в школу подводников. Его не берут никуда: плохое здоровье и нелады с математикой. Тогда он идет фрезеровщиком на завод «Арсенал». Ему 15 лет, у него 7 классов. Больше не будет никогда. Иосиф хотел стать врачом, подрабатывал в морге. Трупы – это тоже не для него. Уплыть надводно или подводно в флибустьерское дальнее синее море не удалось. И пять лет будущий поэт и гений – на черной работе. Есть небольшой заработок и не отнимают свободу у «малых сих». «Пролы и животные свободны» (Дж. Оруэлл). Бродский работает истопником в котельной, матросом на маяке, рабочим в геологических экспедициях. Он много читает: поэзия, философия, религия, изучает английский и польский. Он свободен, но не невидим, увы! Иосиф Бродский В 1958 году Иосиф с друзьями по стихам и мечтам, понимающими, что в СССР – тюрьма, треплется в скверах и парках (там, где якобы нет «ушей») о возможности бегства из СССР путем угона самолета. От этого замысла он отказывается, но в группе, видимо, был сексот. Как напишет поэт в 1986-м: «Ветер свищет. Выпь кричит. Дятел ворону стучит». Но поэту открывается его предназначение: он начинает писать стихи, он понимает, что это дар и долг. Теперь он будет заниматься этим, ну еще и переводами для заработка. Начинает он в 1958 году, а кое-что выходит в самиздате и раньше: «Пилигримы». «Мимо ристалищ и капищ, мимо шикарных кладбищ, мимо храмов и баров, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы – идут по земле пилигримы». И этот жестокий конец: «И значит, не будет толка от веры в себя и в Бога, и значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам… Удобрить ее – солдатам, одобрить ее – поэтам». Таковой вот советский «Тангейзер», Вагнер постгитлеровской и постсталинской эпохи, когда нечего терять, когда больше святынь для пилигримов не осталось и шествовать некогда и некуда. Следом за стихами приходят мэтры и учителя. В 1959 году он знакомится с Булатом Окуджавой. В феврале 1960 года Бродский впервые выступает на «турнире поэтов» в ДК имени Горького с участием А. Кушнера и В. Сосноры. Чтение печального и безобидного стихотворения «Еврейское кладбище» вызывает скандал. Нельзя упоминать о «еврейском вопросе» и евреях, нет таких в СССР! «Центральная газета оповестила свет, что больше диабета в стране советской нет» (А. Галич). Знали бы участники турнира, что напишет этот гад Бродский в 1986 году в защиту Израиля! «Над арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый». В августе 1961 года Бродского в Комарове привечает Анна Ахматова, потом – Надежда Яковлевна Мандельштам и Лидия Чуковская. Один карасс. Карасс неудобных нонконформистов и порядочных людей. В 1962 году Бродский встречает свою первую тревожную любовь, молодую художницу Марину Басманову. Она не очень красива, но умна и талантлива. Бродскому она дороже жизни. Но Марина не готова стать безропотной музой поэта, как жена Набокова. Она независимая натура, да и Бродский еще беден и неизвестен миру. Они то сходятся, то расходятся, поэт пытается покончить с собой. В 1968 году, после рождения сына, Андрея Басманова, они расстаются навсегда. А ведь поэт так нуждался в жертвенной любви! Иосиф Бродский Начало эмиграции. Весна, 1972 Аутодафе В 1963 году тупые фараоны Петербурга стали обеспечивать Бродскому дорогу в бессмертие. 29 ноября газета «Вечерний Ленинград» напечатала статью «Окололитературный трутень», подписанную Лернером, Медведевым и Иониным. Бродского клеймили за «паразитический образ жизни». Стихи, за которые его склоняли в статье, отчасти принадлежали Д. Бобышеву, ученику Ахматовой, а отчасти были скомбинированы из «Шествия» Бродского: «Люби проездом родину друзей» + «Жалей проездом родину чужую» = люблю я родину чужую (шедевр КГБ, Бродский этого не писал). 8 января 1964 года эта же газета печатает письма читателей с требованием наказать «тунеядца Бродского». Брать было настолько не за что, что ухватились за тунеядство (на суде стало ясно, что тунеядство выражается в том, что поэт мало зарабатывает и не имеет трудовую книжку где-нибудь в отделе кадров). 13 февраля следует арест и пока КПЗ в отделении милиции, а 14 февраля в камере поэта настигает первый приступ стенокардии, и с тех пор она вечно будет следовать за ним. Интересно, жива ли судья Савельева? С Бродским она управилась за два заседания, записанных Фридой Вигдоровой и пущенных в самиздат «Белой книгой». Вот главное: «Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? – Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому? Судья: Не пытались ли вы окончить вуз, где готовят поэтов? – Бродский: Я не думал, что это дается образованием. Я думал, что это… от Бога». Иосиф Бродский У Бродского отобрали карандаш и бумагу, его орудия труда. Судья сжалилась и велела вернуть. Дали поэту максимум: пять лет принудительного труда в отдаленной местности. Это оказался Коношский район Архангельской области. Поэт поселился в деревне Норенская. Это было счастливое и спокойное время: рыбалка, природа, леса, молоко. Ни одного стукача, звезды, луна, книги и много стихов. А к достатку, комфорту и горячей воде он не привык. Но поэта взяли под защиту Д. Шостакович, С. Маршак, К. Чуковский, К. Паустовский, А. Твардовский и Ю. Герман (вот и начало правозащитного движения). Писатели добрались до Сартра, Сартр нажал на советское правительство. Иосиф Александрович вернулся через полтора года. Его «Шествие» было гениально. Особенно «Крысолов». Опять песня бегства и ухода: «Так за флейтой настойчиво мчись, снег следы заметет, занесет, от безумья забвеньем лечись, от забвенья безумье спасет. Так спасибо тебе, Крысолов, на чужбине отцы голосят, так спасибо за славный улов, никаких возвращений назад. Как он выглядит – брит или лыс, наплевать на прическу и вид, но счастливое пение крыс как всегда, над Россией звенит! Вот и жизнь, вот и жизнь пронеслась, вот и город, заснежен и мглист, только помнишь безумную власть и безумный уверенный свист». Иосиф Бродский Бегущий по волнам А власти все это – читали. Не поняли, но осудили и сообразили, что этот гений – бомба замедленного действия. Ведь Бродский писал не только символическую лирику. Злая, убийственная сатира была понятна всем. И интеллигенты жадно читали и перечитывали этот самиздат: «Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит. Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна. Се вид отечества, гравюра. На лежаке – Солдат и Дура. Старуха чешет мертвый бок. Се вид отечества, лубок. Собака лает, ветер носит. Борис у Глеба в морду просит. Кружатся пары на балу. В прихожей – куча на полу». Вот вам и история России. Плюс русские святые, Борис и Глеб. Или так: «Если где-то пахнет тленом, это значит, рядом Пленум». Уже можно КПСС распускать. Анна Ахматова имела неосторожность сказать: «Какую биографию делают нашему рыжему!» А ему не нужна была героическая биография, он хотел жить так: «Не знаю я, известно ль вам, что я бродил по городам и не имел пристанища и крова. Но возвращался, как домой, в простор меж небом и Невой, не дай мне Бог, не дай мне Бог, не дай мне Бог другого». Иосиф Бродский Irving Penn для Vogue, 1980 А здесь 12 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР и предложили на выбор: эмиграция или пожизненная психушка. Благо и в Питере была такая спецтюрьма. И поэта давно поставили на учет. Его отправляли срочно: в СССР хотел наведаться Никсон. Не дай бог, захочет встретиться. И вот 4 июня Бродский вылетел в Вену. Не закончив даже школы, он оказался настолько компетентным, что несколько лет преподавал в американских университетах историю поэзии и теорию стиха. Он выучил английский в совершенстве и писал на нем. Его наградили орденом Почетного легиона. Это – от французов. А прогрессивное человечество в 1987 году присудило ему Нобелевскую премию по литературе: «За всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии». Он не занимался политикой, он слагал совершенные стихи. Только услышав о том, что Е. Евтушенко высказывается против колхозов, он с возмущением заявил: «Если Евтушенко против, то я – за». Ведь Евтушенко приходил к нему с миссией от КГБ! С точки зрения Евтушенко – это была помощь гонимому, с точки зрения Бродского – верх подлости. Поэт завел себе шикарного кота и назвал его Миссисипи. Из Нобелевки Бродский отдал часть денег на модный ресторан «Русский самовар», один из центров русской культуры в Нью-Йорке. В 1990 году он даже женился на русско-итальянской переводчице Марии Соццани. Она была прекрасна, умна и создала поэту хороший семейный очаг. С дочерью поэт говорил по-английски. Но он тяжело страдал от разлуки с родителями, и все чаще болело сердце. Ни мать, ни отца не пускали к нему – ни в гости, ни насовсем. Так не мстили даже Солженицыну. И ведь не было выступлений по «Свободе» или «Голосу Америки». За стихи карали строже, чем за политику. Родители подавали заявление 12 раз, но даже после того, как Бродский в 1978 году перенес операцию на открытом сердце, им было отказано в праве увидеть сына. Мать Бродского умерла в 1983 году, отец пережил ее на год. Бродскому не дали приехать на похороны. Фараоны постарались: Черное море разверзлось и сомкнулось за спиной поэта навсегда. Об этом Бродский напишет в 1986 году: «От любви бывают дети. Ты теперь один на свете. Помнишь песню, что, бывало, я в потемках напевала? Это – кошка, это – мышка, это – лагерь, это – вышка. Это – время тихой сапой убивает маму с папой». Иосиф Бродский С женой Марией, фотография Михаила Барышникова Это случилось 28 января 1996 года: Иосиф Бродский умер от инфаркта в 56 лет. Он писал в начале шестидесятых: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я вернусь умирать». Так не случилось. Он нас наказал, и за дело. Бродский лежит на кладбище Сан-Микеле, в своей любимой Венеции, «в глухой провинции у моря». «Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке – Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса» (1972). http://www.medved-magazine.ru/articles/article_704.html |
|
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 09-02-2013 16:35 |
|
«Пора выгнать ханжей из театров» Режиссер Константин Богомолов о предстоящей премьере «Идеального мужа» в МХТ и той современности, в которую перенесено действие спектакля Режиссер Константин Богомолов о предстоящей премьере «Идеального мужа» в МХТ и той современности, в которую перенесено действие спектакля. 10 и 11 февраля в МХТ пройдет премьера «Идеального мужа»: в спектакле по Оскару Уайльду режиссёр Константин Богомолов соединяет текст англичанина с фрагментами из Чехова, Шекспира и «Фауста» Гёте. Основная часть текста, однако, написана специально в процессе репетиций. Спектакль будет длиться пять часов, с двумя антрактами. Действие его происходит в современной Москве, среди героев министр резиновых изделий Роберт Тернов, влюблённый в звезду шансона Лорда (бывшего киллера), Дориан Грей, похожий на Дмитрия Нагиева телеведущий, и даже святой отец, который в одной из сюжетных линий произносит реплики Мефистофеля. В спектакле упоминают Веру Полозкову, Олимпиаду в Сочи и «Кафе Пушкинъ», а один из эпизодов был специально снят в Пушкинском музее. Богомолов впрямую поднимает все неудобные темы, говорить о которых у нас и в театре, и в кино не очень-то принято: тут и гомосексуализм, и коррупция в особо крупных размерах, и религия, и лицемерная фальшь элиты. Достаётся всем: и политикам, и бизнесменам, и бандитам, и церкви, и людям искусства. Перед премьерой Богомолов рассказал «Газете.Ru» о том, откуда у него страсть писать новый текст поверх известных сюжетов, каким кажется русский театр после работы за границей и в чем смысл театральной реформы. — От Уайльда в спектакле осталось совсем немного, но всё-таки: почему в основу легли именно его тексты? — На самом деле я даже не уверен, можно ли сказать, что они легли в основу. Но изначально идея была в том, чтобы соотнести русскую реальность с английской, в которую она по-своему влюблена – как сиротка, ищущая отцовства. Совместить эти изысканные тексты с российской действительностью. Что очень соответствует сегодняшнему дню в России: трэш как главная характеристика дня. Наш мир построен на совмещении попытки быть сэрами, пэрами, лордами и милордами – и первобытно-уголовной сути. Я всегда забавлялся тем, как русские артисты обычно играют Уайльда — хоть святых выноси. Потому что не могут они, не получается! Как у Жванецкого – не даётся пока что. А дальше всё стало сочиняться из этой предпосылки. И задача была сделать такой эксперимент сочинения спектакля. Мы придумывали его на ходу – он не был заранее у меня в голове сформирован, был только некий вектор, а потом уже стала возникать ткань постановки. И вообще-то я даже не планировал уходить от Уайльда так далеко. Но в итоге дистанция получилась как-то сама собой: сюжет стал дописываться, переписываться, переделываться… И ещё есть одна забавная вещь: Уайльд всегда сидел на двух стульях. С одной стороны, он искренне презирал реальность вокруг себя, а с другой — нежно её любил. Что тоже явно соответствует ощущению сегодняшнего дня. — А как вообще вы выстраиваете канву ваших спектаклей? Они же почти всегда у вас в процессе репетиций обрастают новыми текстами? Как получается, что Гоцци вдруг срастается с Достоевским, Шекспир — с Ницше, Уайльд — с Чеховым? — Тут нет никакой намеренной цели что-то с чем-то смонтировать. В одних случаях это как бы естественное дыхание текстов, мыслительного и репетиционного процесса, который у нас происходит. Сплетение «Идиота» и «Турандот» было просто итогом движения мысли – артист хорошо совмещается с ролью, материал с материалом. Они порождают друг в друге новые смыслы. Но в последнее время возникла и новая для меня история. Как в спектакле «Ставангер», поставленном мною в Латвии (он приедет на фестиваль «Золотая маска»), как отчасти и в «Годе, когда я не родился», и вот теперь с Уайльдом, речь не просто о компоновке разных текстов, а о написании новых поверх материала — пересочинение пьесы, частично вместе с актёрами, но большей частью самостоятельно мной в процессе репетиций, отталкиваясь от актёров и всё время проверяя на них то, что получается. Это такое живое плетение. Вообще мне кажется, что сейчас мы приходим к новому витку театральной истории – возрождению сюжета. При всей моей любви к постмодернистским вещам, мне кажется, что, например, главный прорыв Тарантино или Триера лежит в области нового сюжета. Сейчас идёт возвращение этой вроде бы примитивной для современного искусства вещи – цепочки событий и перемен. Я имею в виду сюжет не как «историю с моралью», а как некую гипнотическую вещь, которая увлекает и затягивает, как нечто вроде детектива. Мне кажется, что будущее театра сейчас за уходом от постмодернистской деконструкции сюжета к его новому созданию из новых разнородных элементов. И сам я вслед за деконструкцией пьесы ощутил теперь необходимость в конструировании нового материала. То есть понимая, что я хочу складывать сюжет, но не из традиционных частей: я предпочитаю разрушать старые схемы и складывать историю из их фрагментов. Это эстетика трэша. Как в «Идеальном муже»: предельно заверченный сюжет, множество разнонаправленных линий. — Изначально спектакль должен был называться «Wildetime» — почему в итоге он озаглавлен так мирно? — Потому что в этом, как ни странно, даже больше хулиганства — назвать «Идеальным мужем» то, что отношения к нему в общем-то не имеет. — Это первый ваш спектакль, где открыто заявляется, что действие происходит в Москве в феврале 2013 года. Почему вам именно в этот раз понадобилось перенести историю в сегодняшний день, а не во времена Второй мировой, например, или в брежневский застой, как вы это делали раньше? — Потому что, при всей четкости временной привязки, здесь всё при этом крайне абстрактно. Это реальность такая немножко... сорокинская. Получается, что действие происходит в Москве в феврале 13-го – и не выглядит актуализацией. Датировка – просто игра. Один из лоскутков: при абсолютно формальном, условном действии вдруг даётся предельно конкретное указание на время и место. Вот такое странное совмещение. — В названии спектакля есть слово «комедия». Изначально оно было и в названии «Лира», которого вы поставили в питерском «Приюте комедианта», но затем оттуда выпало, да его и в самом деле сложно считать комедией. Насколько для вас важен этот жанр здесь и стоит ли действительно воспринимать спектакль как комедию? — И в «Лире», и здесь ситуация одна и та же: речь о комедии жизни, а не о том, что это должно быть смешно. Как ни странно, название «Идеальный муж. Комедия», скорее, как раз снижает для меня жанровую определённость. Если тебе говорят прямым текстом, что это комедия, то сразу становится очевидно, что на самом деле что-то здесь не так. Та же ситуация, что и с якобы буквальным переносом действия. Хотя… Для меня это и правда очень комедийная вещь. Есть, конечно, моменты такого мегаэстетизма, но всё равно это весёлое зрелище. Но я, как это обычно бывает, скорее всего, не совпаду с большинством людей в понимании того, что весело, а что страшно. Кому-то будет жутко, а мне смешно. — С половиной актёров, которые играют в «Идеальном муже» (в том числе с Мариной Зудиной, Сергеем Чонишвили и Розой Хайруллиной), вы уже работали — и со многими не по одному разу. За что вы их цените и можете ли сказать, что у вас есть своя актёрская команда? — Моя актёрская команда – умные, талантливые, свободные люди, от которых исходит радость и на площадке, и в жизни. В эту группу легко входят все те, кто способен, расслаблен и готов меняться. Готов быть со мной на одной волне. Поэтому встреча с новым артистом не проблема. Конечно, есть актёры, с которыми я из раза в раз работаю: это проверенные уже люди, с которыми легко и просто. И когда есть такая команда, естественно, в неё и новым актёрам легче входить. То есть не команда даже – просто люди одной со мной крови. И с очень многими такими актёрами я ещё не работал, но об этом мечтаю. — Вы уже пообещали, что «Муж» будет самым радикальным и бескомпромиссным вашим спектаклем. Поясните, в чём именно? — В способе театрального повествования, изложения истории. Да, я уже 50 раз переписывал тексты. Да, здесь нету, на мой взгляд, особенной политической радикальности. Но есть радикальность высказывания по отношению к обществу. К обществу с его эстетическими и этическими установками. И всё-таки главное в нарративе, в том, как это делается, в степени свободы, с которой мешаются жанры, способы существования, в документальности, с которой происходит монтаж между сценами и внутри их (так, второе действие как бы разрывает спектакль на две части, никак не соотносясь сюжетно с первым и третьим). — Бывает, что ваши спектакли снимаются почти сразу после выхода или выпускаются с большими купюрами. В этот раз вы говорите, что вам очень важно довести «Идеального мужа» до зрителя в первозданном виде. Значит ли это, что, если вас попросят убрать какие-то моменты, вы откажетесь от премьеры? — Для меня возможны только сокращения, которые я сам считаю необходимыми, темпоритмического порядка – повторы, длинноты и прочие. Откровенно говоря, вообще не знаю, что именно здесь можно было бы сократить по соображениям «радикальности»: это ситуация, когда можно либо убрать всё, либо не сокращать вообще ничего. Либо да, либо нет: в этой истории всё настолько взаимосвязано, настолько на одной линии существует, что никакой половинчатости быть не может. Мог бы я отказаться от премьеры в силу теоретически возможных сокращений? Я вообще не вижу их возможности. Да я и не думаю, что зайдёт речь о сокращениях эстетических, а провисы по ритму режиссёр рано или поздно понимает сам, и я всегда за то, чтобы резать то, что длинно. — За последнее время ваша фамилия (наряду с Серебренниковым) стала главным ругательством в устах консерваторов от театра. Как вам кажется, почему именно сейчас вас выбрали самым большим врагом русского театра? — Меня им выбрали? — В последнее время – да. — После «Идеального мужа» выберут уж точно. Я не знаю, почему вообще люди ищут врагов и зачем им это нужно. На мой взгляд, с их стороны это неумно. Я не держусь в принципе (и думаю, что это раздражает в первую очередь) за то, что я делаю. Я без театра не умру. У меня некоторое время назад был серьёзный конфликт в кино, довольно многим известный. И у продюсеров было сильное удивление, они не понимали: все терпят то, что они делают, а я почему-то нет. И я им объяснял: поймите, я человек со стороны. Я пришёл в кино – и я уйду. Это не дело моей жизни. Я пришёл делать то, что я хочу и как я хочу. Если мне это не дают делать, я не буду терпеть. Вообще у меня в последние два года, после того как я поставил «Турандот» в Театре Пушкина, которую сняли после нескольких показов, возникло такое психологическое освобождение. Связанное с тем, что я вдруг понял: я либо делаю то, что хочу, и с теми, с кем хочу – либо мне это не нужно, и тогда держаться за это мне просто неинтересно. Мне действительно не хочется со всеми дружить, нет у меня такой задачи — кому-то понравиться, где-то поставить ещё… Поэтому, когда я говорю, например, что театральная школа в России – говно, я не собираюсь просчитывать пятьдесят раз, кто что, не дай бог, подумает и кого я задену. Кто из тех, с кем я постоянно пересекаюсь, начнёт вдруг на меня злиться. Мне кажется, я сумел перейти тот порог, за которым мне стало важнее оставаться таким, какой я есть, не пытаясь ни под кого подстроиться. Как нет у меня цели получить театр. Я в какой-то момент очень чётко понял, что это мне просто не нужно. Хочу концентрировать в данный момент все свои силы на создании спектаклей. Тем, кто находит в себе силы заниматься строительством театров, честь и хвала. Это великое дело и жертва. Я не могу: я просто сбегу через год... Мне периодически шлют эсэмэски студенты ГИТИСа или Школы-студии МХАТ о том, как прекрасные вообще-то профессора посвящают треть лекции моей фамилии, рассказывая в десятый раз молодежи, что нечего думать, будто спектакли Богомолова – это хорошо, что это полная фигня и лажа... Студенты мне весело пишут: «опять про Вас»! Я улыбаюсь. На здоровье. Не может быть ничего страшней, чем заниматься тем, к чему ты потерял интерес. Поэтому… Ну должен же кто-то быть злом. Пускай я. Это даже почётно. Я — главное зло русского театра. Отлично. И при этом – парадоксальная вещь! – у меня прекрасные отношения с артистами. Я ни с кем не воюю. И при всём безобразии, которое я делаю, у меня работают действительно прекрасные актёры. Вы думаете, они из-под палки работают? Я кого-то заставляю, с кем-то бывают конфликты? Все люди, которые играют в моих спектаклях, в том числе скандальных, радостно делают то, что я им предлагаю. Прекрасные артисты вдруг говорят: «Здорово, нам нравится!» То есть, может быть, главное зло всё же не во мне? — Вы участвуете почти во всех акциях протеста. Вы думаете, они действительно могут что-то изменить? — Я не думаю, что они что-то могут изменить сразу. Но я всегда объясняю актёрам: категория «событие», которую многие до сих пор считают основополагающей в театре, умерла. Это бред: не происходит никогда в жизни событий, которые могут что-то разом перевернуть. Тонна воды не вливается в бочку сразу — бочка с водой переворачивается от последней капли. А для того, чтобы это случилось, надо, чтобы она была наполнена. И наполняется она каплями. Эти акции – капли. Есть люди с амбициями, которым неприятно быть каплей, а не мегатонной воды. Но кто-то должен быть этими каплями, и наши выходы на акции – те капельки, которые медленно наполняют бочку. И не нам знать, как скоро вода польётся через край и бочка перевернётся. Но наша задача – быть этими крохотными частицами, которые её наполняют. — В прошлом декабре вы говорили, что, если Путин останется у власти, вас в стране больше не будет. Почему же вы всё ещё здесь? — Ну… Вообще-то меня в нашей стране всё меньше. Я пока ещё надеюсь, что в этой стране что-то изменится. Но чем дальше, тем быстрее тает эта надежда и тем меньше я здесь. Я в 2013 году примерно половину времени проведу вне страны, а в 2014-м, скорее всего, процентов 80 – и это если какие-то события не потребуют мгновенного и окончательного отъезда. Я не скрываю, что всё больше планов своей работы связываю с Европой, всё меньше с Россией: Польша, Латвия, Литва в данный момент. В течение ближайших полутора лет в Польше я планирую выпустить два больших спектакля, два в Латвии и один в Литве. — А вы можете сформулировать, с чем конкретно для вас связано это решение? — Потому что всё меньше желания что-то делать здесь. Потому что, когда я приезжаю на гастроли в Европу с тем же «Лиром», там спектакль обсуждается по эстетическим категориям – насколько он ясен и интересен. Но без злобы. Без рассуждений, что театр не может быть таким, что это не театр, а перформанс и нельзя смотреть на мир со всепроникающей иронией, без морализаторства. Или вот я делаю спектакль в Латвии: театр счастлив, артисты счастливы, и меня зовут снова ставить. А спектакль радикальный. Здесь он был бы вообще невозможен, хотя бы просто по количеству нецензурной лексики. Там я это делаю без всякого сопротивления. Да, есть какой-то скандал в городе. Но при этом спектакль принимается критикой, обществом и даже прекрасно продаётся – сразу вслед за самым кассовым мюзиклом. Повторяю: здесь это было бы расценено как гадость. Или вот... Не знаю даже почему, но, приезжая из Польши, я воспринимаю русский репертуарный психологический театр как что-то вроде древнего японского театра «Кабуки». Смотрю на сцену и понимаю, что это «Кабуки» — вот ничего не могу с собой поделать. Рыбы плавают в своём аквариуме — красивые рыбки, им покойно. Их кормят сколько-то раз в день. И слава богу — им ничего больше не надо. Театральная среда в России крайне консервативна, и, если вдуматься, это вообще-то очень странно. Казалось бы, это именно сфера, которая должна была бы быть самой радикальной. Но это не так – и очень печально. — Может быть, именно поэтому и сложился ваш образ режиссёра-нонконформиста, провокатора, призывающего к революции? Какое отношение он имеет к вам настоящему? — Понимаете, у нас просто всегда и во всех сферах есть это желание – каждого куда-то определить: давай, либо туда — либо сюда. И желание в то же время человека опередить, поставить себя выше его. А мне кажется: так ведь интересно догонять! Не бежать вперёд, не знать всегда заранее – «о, вот сейчас он пойдёт в эту степь, потом в ту!», а радоваться, что он повернул вдруг в четвёртую сторону, которой от него никто не ждал. Это же самое интересное. Вот, кстати, почему «там» лучше. Я всё время повторяю: у нас нету своей, настоящей и неподдельной, культуры интереса к человеческой личности. У нас всё хотят типизировать, ещё с начальной школы. Выстраивать эту систему с её постоянными оппозициями: традиция – борьба с традицией. Нету интереса. Нет понимания, что человек – он такой вот. И все заявляют хором – нет. Потому что у нас в связи с театром сразу всегда начинается некая идеология. Вот записали меня в борцы со Станиславским. А я только говорю, что, по моему мнению, русский театр оперирует только его именем и ничем больше — и к Станиславскому не имеет никакого отношения. Притом что сам Станиславский был прекрасен как раз таки своей бескомпромиссностью в театре. Он всем напомнил: театр – это искусство. А русский театр давно уже похерил понимание, что театр – это искусство. У Станиславского же это было главным. Театр – это творчество! Не производство, не способ получения выгоды, не шоу-бизнес. А русский театр с этой системой вообще никак не связан, это же очевидно. И те, кто больше всех рассуждает о Станиславском и клянётся его именем, занимаются в театре не искусством, а фиг знает чем. Но клянутся Константином Сергеевичем. Дело тут не в технологии, по которой они репетируют спектакль. Ребята, вы же просто не воспринимаете театр искусством! Вам же юбилеи важнее спектаклей. Сейчас у нас сезон юбилеев. Спектаклей нет – ну мы же юбилеи отмечаем! Всё удачно, всё круто. Бутылку вина поставим, фойе разукрасим. Страсть отмечать юбилеи. И театр отдаётся их празднованию с гораздо большим азартом, чем выпуску спектаклей! И не просто с азартом, а с действительно большим талантом, свободой и лёгкостью это делает. Праздники! Всё это напоминает такой театральный Куршевель. — Может быть, как раз отсюда отчасти и возникает желание уехать? — Да. Вообще в такой атмосфере. Я сформулировал для себя недавно, что в любом случае года через полтора хочу оставить театр, в конце следующего сезона. Сменить род деятельности, прекратить этим заниматься на какое-то время. Хотя бы на короткое, лучше на длительное, а ещё лучше – вообще навсегда. Потому что мне надоело всё. И я понимаю, что спросят меня: «А сделай вот такой спектакль! Нашему театру он очень нужен!» И я скажу: «А мне этот спектакль не нужен. И делать я его потому не буду». — «А хочешь безе?» — «Не хочу ничего! Хочу, чтобы оставили в покое со своими претензиями, идеологиями и упреками в цинизме». Причём мне-то на самом деле никто здесь не мешает. Не гонит. Мне прекрасно и комфортно в МХТ. Никто мне не мешает делать спектакли. Но… Дело даже не только в этой общетеатральной ситуации. Просто ужас весь в том, что Салтыков-Щедрин у нас не только на государственном уровне — он и внутри театра, и внутри любой другой сферы деятельности, и в головах интеллигенции. Он не про чиновников писал. Он про народонаселение писал. Дремучий лес – вот что такое наш театр. Отдельные пространства как острова в океане: вот надежда на «Гоголь-центр», вот еще пара мест… Вот МХТ продолжает сопротивляться собственному имени – и слава богу... Но это такие костры в темном поле. В русском театре, точно как в русской жизни, царит дичь и бесконечное ханжество. Здесь религия главная не православие — здесь ханжество вера народная. Базис, суть этики и эстетики. И театр стал жертвой этой ситуации. Начало театральной реформы сегодня – это нечто большее, чем реорганизация системы. Это идеологическая акция. |
|
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 09-02-2013 16:37 |
|
Недаром всполошились поборники и ревнители. Ханжа в России не меньше церкви полюбил посещать театр. И писать о нем. И руководить им. И играть. И надо честно сказать: идет война. Война с фарисеями. И не надо стесняться — пора сообща выгнать ханжей из театров. Из церкви потруднее будет, хотя тоже необходимо, а из театров нам по силам — будет не менее полезно, чем фарисеев из храмов погнать. |
|
|
isg2001 Академик Группа: Администраторы Сообщений: 12558 |
Добавлено: 26-02-2013 17:37 |
|
Елена Пастернак Прокрустово ложе Чудеса Л.Ю. Брик Лиля Юрьевна Брик любила детей. Как это ни странно, но точно, именно любила. И мы в детстве не боялись ее, хотя выглядела она устрашающе — длинная искусственная рыжая коса с черным шелковым бантом и театрально нарисованные глаза, брови и губы на выбеленном лице. Непонятно, какую радость от общения с детьми она испытывала, все ж она никак не походила на всеобщую бабушку, в отличие от нашего соседа Чуковского, который двум поколениям переделкинских детей был дедушкой, а мы от этого все считали друг друга родственниками. Наверное, она молодела с нами. Медленно, царственно прогуливалась с мужем Василием Абгаровичем Катаняном по нашей улице, шумевшей всеми возможными подмосковными деревьями. Если встречала пеструю, орущую компанию детей, останавливала их и властно начинала рассказ. Найти тему — легко. «Ты знаешь, как отличить белый гриб от сатанинского? У того изнанка шляпки темно-розовая. А сатанинский он потому, что тот, кто его съест, испытывает адские мучения...» или: «Вот ты сегодня в голубом, а я в юности просила сшить себе бледно-голубое платье, и родители мне объяснили, что этот цвет носят только горничные». Дальше она, как будто сама себе удивляясь, рассказывала, что и какого цвета носили в разные годы. Такой разговор мог кончиться у нее дома, где было все, что полагалось иметь красавице, — запах духов и заграничного чая, разные роскошные приспособления для кухни, картины, лампы, зеркала, последние модные журналы, да и книги там тоже были — красавицы в глянце. Можно ли было считать такой разговор старушечьим занудством? Для нас тогда она была постаревшей феей. Хотелось ей понравиться. И про Маяковского нам, маленьким, она рассказывала охотно и много. Это было захватывающе, мы представляли его себе молодым таинственным щеголем вроде Андрея Вознесенского. Ее рассказы были совсем не похожи на ее же унылую книжку для детей о нем, которую читать просто так, не по школьному заданию, было невозможно. Странно, что в детстве ее связанность с ним казалась совершенно естественной: когда-то давным-давно у нее был муж Брик, потом Маяковский тоже был ее мужем, ну, а потом застрелился. Что ж тут такого? Это для нас было почти нормальным, мы уже слышали про многих. Вот факт, мы знаем: некоторые доживают до старости, а другие стреляются, но с нами же это через сто лет только будет, тут фантазия отказывала начисто. Однажды мы с упоением возили друг друга в деревянной тележке. Радость от забавы состояла в том, что пассажир сидел, обняв колени руками, а остальные тащили его вверх по улице, сталкивали изо всех сил вниз, и дальше он уже ехал, набирая скорость самостоятельно. Доехав до ворот ее дачи, я чуть было в них не врезалась, но увернулась, к счастью. — Это что за прокрустово ложе чуть меня не сбило с ног? — А что это? — Вылезай, я тебе расскажу. У Маяковского про это был любимый шуточный стишок: «Ложе Прокрустово. Лежу и похрустываю». — Почему похрустывает, Лиля Юрьевна? — А Прокруст это был такой злодей в греческой мифологии. Он ловил на дороге ни в чем не повинных людей, затаскивал к себе в дом и укладывал в специальную кровать, которую соорудил для пыток. Если человек был длиннее, обрубал ему руки и ноги, если короче — с силой вытягивал, что еще хуже. Вот потому и похрустывал. — А если кому-то было как раз? — А такие не попадались, — она разом завершила разговор, взяла под руку Катаняна, и они медленно пошли вверх по улице. Я постояла минутку и тоже потащилась наверх. Руки-ноги ныли нестерпимо, но в детстве мышцы болят как-то приятно, сигналя тебе о том, что ты правильно развиваешься. У нас дома стихи Маяковского любили, по случаю цитировали. «Ах, закройте, закройте глаза газет!» Чаще всего: «Скажите Москве, пускай удержится», когда было совсем худо: «Бросьте! Конечно, это не смерть. Чего ей ради ходить по крепости?» В разные годы я твердила разное. Теперь из повседневных маяковских строчек осталось только это. На многое слышимое и переживаемое реакция проста: «Ложе Прокрустово...» Это сегодняшний день. |
| Страницы: << Prev 1 2 3 4 5 ...... 10 11 12 13 |
|
| Театр и прочие виды искусства -продолжение / Курим трубку, пьём чай / Пример для подражания. |