|
| [ На главную ] -- [ Список участников ] -- [ Зарегистрироваться ] |
| On-line: |
| По реке бытия... / СТИХИ / Иммигранты |
| Страницы: 1 |
|
| Автор | Сообщение |
|
Е.К. Гость |
Добавлено: 18-08-2007 18:29 |
|
Абдулла Абдулла уезжает домой со своею семьей. Он устал наконец от холодного неба и моря. Ни с правительством больше, ни с собственным сердцем не споря, Абдулла уезжает домой со своею семьей. Он с собой ничего — вообще ничего — не берет: ни надежды своей, на чужбине прижившейся плохо, ни любви, ни отваги, ни как ее… веры в Аллаха, он с собой ничего не берет — даже наоборот: Абдулла оставляет свою пожилую зурну, молодую луну — и под сей молодою луною, оставляет страну небольшую, с ладонь шириною, — не считая по этой причине ее за страну. Абдулла оставляет чалму дорогую свою: там, на родине, некому будет похвастаться ею, все погибли давно… правда, он уезжает с семьею, но с собой ничего не берет. Не берет и семью. Абдулла собирает друзей, но друзья Абдуллы не приходят: неблагоприятна погода чужая. И тогда он им речь говорит: дескать, я уезжаю, — говорит Абдулла и сметает слезу со скулы. И друзья понимают судьбы трепетанье самой в этой речи его и присутствие тихого чуда, раз который уж год Абдулла уезжает отсюда, Абдулла уезжает домой со своею семьей. Санта “Я жила здесь очень мало, я жила здесь очень трудно, — говорит красотка Санта и стесняется акцента. — Я жила здесь очень мало, ничего не понимала — нет во мне такого дара: дурой дура…” “Не хотите ли на воздух? Не хотите ли какао? — говорит красотка Санта и стесняется акцента, совершенно не по делу опуская очи долу, оправляя складку сари. — I am sorry!” Полно, Санта, все мы дети, все мы дети, все мы птицы: не в начале было слово, а в начале было сердце — и тогда мы с небесами золотыми голосами говорили — помнишь, Санта? — совершенно без акцента! Орнела Люсия Надо было, наверно, отрезать два-три слога, не слишком гордясь, от “Орнела Люсия де Езус”: для чего тебе все это здесь — под нахмуренными небесами, где другая судьба не видна и где просто непроизносимы твои солнечные имена? Но, веселые губы кусая и терзая словарик в руках, представлялась Орнела Люсия только так, а иначе — никак, и одними глазами большими говорила, что в эта страна у меня оставалось лишь имя, и я вечно ей буду верна… Так она говорила, и ангел тихо плакал у ней на плече — крупный ангел, не вышедший рангом, весь в камнях дорогих и в парче, и доставленный к нам то ли SASом — подхватившим его за крыла, то ль нелицензионным Исусом, проводившим его до угла. Агнешка Есть у Агнешки книжка из Польши — трудно читать без слез. И есть у Агнешки старенький Порше — правда, без двух колес. Агнешка любит местного пана по имени Серен Бек: на усах у пана — морская пена, и он неплохой человек. Правда, он презирает Агнешку — есть тут такой курьез: за ее ужасную польскую книжку и Порше без двух колес. Но, когда он пьян, тогда все в порядке — так уже случилось разок: и у них возникли общие предки и даже общий язык, и пан Серен слушал польскую книжку, почти не скрывая слез, и пан Серен даже катал Агнешку на Порше без двух колес. Ли Небосвод пуст, небосвод сер, и не слышно музыки сфер, да к тому же — эти глухие “эр”, невозможно глухие “эр”! Но зато — навалом воды и земли, и гуськом идут корабли… все чудесно, Ли, все плекласно, Ли, не голюй, дологой Ли! Но зато — навалом еды и питья, и житья… пусть и не бытья, но зато — по низкому небу летя, не сломаешь хребта, дитя! Но зато вблизи — то же, что вдали, и нарциссы не отцвели… все чудесно, Ли, все плекласно, Ли, не голюй, дологой Ли! А потом… тут кроны со всех сторон — очень много веселых крон, соберешь в карман их тяжелый звон и — домой: бароном барон! Там давным-давно все сидят на мели, а кто нет, те в землю легли: все чудесно… Ли? все плекласно… Ли? Не голюй, дологой Ли! Мухаммед Добродетели нет и греха нет — и всему тут одна цена: пятилетний цветок Мухаммед понимает, что жизнь — война, и пугает весь мир картинкой, где сто бомб в облаках висят. Самому ему — пять с полтинкой, а глазам его — шестьдесят. Так что мирной судьбы останки не тревожат его уже: на душе у него лишь танки, одни танки лишь на душе. И, как птица, снаряд порхает над склоненною головой и поет ему: “Ах, Мухаммед, почему ты еще живой?” И тогда с виноватым видом он бросается к маме: мол, я умею быть и убитым, дайте только уткнусь в подол! Сильвана “Ах, судьба меня, наверно, прозевала: я сбежала придорожною межой”, — так рассказывала музыка Сильвана о судьбе своей — практически чужой. А судьба ее стояла и смотрела — без участья, хоть, пожалуй, и без зла — как она свое ветшающее тело над Европой, словно перышко, несла. И судьба ее качала головою: дескать, с музыки-то нам какой же прок? — и давилась местной фразой горловою, застревавшею гортани поперек. Так Сильвана все летала и летала — не задерживаясь, стало быть, нигде: все летала от квартала до квартала, от одной своей звезды — к другой звезде: из породы серенад или рапсодий, без занятий, без семьи и без гнезда — и ее лишали всех земных пособий раз в полгода… или чаще — как когда. Насимбану Трудно жить всему некрасивому: ветер его по свету несет. Но некрасивую Насимбану Бог ее племени пасет — шепчет ей крохотные истины, сводит Насимбану с ума... Истины, небось, неказистые, как и Насимбану сама. Ходит по городу Насимбану, личико скрывая в платке, молится тряпичному символу, в черной зажатому руке. А начнет Насимбану сетовать — мигом ее маленький Бог тут как тут, и ну с ней беседовать, аж до синевы на губах: дескать, моя черная деточка, грех тебе сетовать, мой свет: глянь, какая белая веточка — таких у нас на родине нет!.. Так вот и спасает Насимбану, так и отпускает ей грех, а она уж — то апельсин ему, то банан ему, то орех... Ашиль У Ашиля крылышки за спиной и две-три лягушки на ужин. У Ашиля французский — почти родной, но французский нам тут не нужен. Нам и крылышки, собственно, не нужны, а лягушки — не наша пища, Если б он уехал из этой страны, все бы было гораздо проще. Нет, живет же себе, чудак-человек... слава Богу, что где-то в гетто! Утверждает, правда, что вроде грек, но при этом — черного цвета. А под вечер выберется как тать к резиденции королевы — и давай, говорят, в облаках летать направо-налево! Иногда, говорят, летает до трех- четырех, иногда — до рассвета. И еще у него есть дружок, Патрокл... Тоже грек, но странного цвета. Ильмурад Ильмурад как сказал, так и сделал — это, в общем-то, просто понять: Ильмурад как сказал, так и сделал — и потом переделал опять, переделал — и вновь переделал, и еще раз пятнадцать подряд… Так он шел к своим дальним пределам — старый, верный себе Ильмурад: не надеясь на Божию милость, не взывая к пустым небесам… Но никак его жизнь не кроилась, сколько он ни кроил, ни кромсал. И тогда он сказал себе: баста, в мире многое множество стран, если здесь не находится места — отправляемся за океан! И ушел на вокзал, во всем белом, — и заплакал, придя на вокзал, что единственный раз он не сделал так... как, в сущности, и не сказал. Хабиба Хабиба смеялась, а слезы текли и текли, они все текли и текли, а Хабиба смеялась: чтоб ей засмеяться, нужна была сущая малость — и малость случалась, а слезы текли и текли. Хабиба всегда рисовала каких-нибудь рыб — ужасно веселых и сильно нездешних расцветок на мокрых салфетках, и рыбы срывались с салфеток, и вдаль уплывали, а слезы текли и текли. И все говорили Хабибе: “Хабиба, не плачь, теперь уже все хорошо — и не будет иначе!” И, комкая в пальцах салфетку, “Нет-нет, я не плачу”, — смеялась Хабиба, а слезы текли и текли. А слезы текли и текли, наполняя очки — две круглые чаши на полных щеках у Хабибы, и в чашах плескались глаза — две веселые рыбы, далекие рыбы средиземноморских широт: там были прозрачны пространство и время, и там беспечное лето дружило с беспечной зимою, и местная девочка бегала к теплому морю, еще без труда различая, где смех, а где плач. Гудруца Контора была заперта, что, впрочем, и все равно: у Гудруцы не было паспорта, но было с собой вино (солнечное, не местное — на случай это-для-Вас) и удостоверенье, немецкое, где она в профиль и в фас. Гудруца помнила правило, что без паспорта здесь нельзя — и дома еще подправила размазанные глаза. Жаль, что всю тушь в месиво превратил этот старый урод… Но она улыбалась весело: дескать, и так сойдет! И был на душе апрель у ней, и не было там скорбей: Гудруца была стреляный, ох, стреляный воробей: и от взгляда ее сгорбиться мог бы просто любой. Гудруца была гаубица, и ей предстоял бой. Саншайн Они вытерли слезы, когда покидали Тянь-Шань: было поздно рыдать, да и не о чем больше рыдать. На чужбине родили ребенка, назвали Саншайн, и тогда наконец наступила она — благодать. В Чайна-тауне редкое солнце со взглядом косым и бумажная жизнь, разукрашенная серебром, но над жизнью бумажной сияет их маленький сын — и светло от него, и не холодно по вечерам. Жаль, что слова не скажет им — ни на одном языке, почему — непонятно, но нужно ли — все понимать? Он освоился в этом квартале, как рыбка в реке. Вот и славно, отец... благодать, — улыбается мать. А Саншайн мастерит из бумаги большие суда. Хоть большие суда никогда не заходят сюда, он всегда мастерит из бумаги большие суда: у него есть пергамент, картон, и фольга, и слюда. И когда ему, вот уже скоро, пойдет пятый год, он снарядит свой флот и отсюда на нем уплывет — все пожитки сложив на огромный, на белый паром… от бумажной их жизни с ее ледяным серебром. Нурие Счастья в жизни не было до сих пор — и за любую цену Нурия решила купить ковер: повесить на стену. Денег взяла у племянника: тот продавал вишню. Придется выплачивать целый год, но это неважно. В город поехала на заре, в бусах и шали, детей оставила Гюльнаре, чтоб не мешали. Выбрала бежевый — с синевой, как южное море, и торговалась недолго — всего часа три-четыре. Всю дорогу радовалась ковру, дома, первое дело, позвонила свояченице в Анкару — та обалдела... Хорошо, что еще не пришел Энвер: надо спрятать бусы и самой на стену прибить ковер — вот, любуйся: у воды — высокий такой камыш вокруг залива, над водой — орел, терзающий мышь... очень красиво. Радмила Кто тут нужен кому — кто кому не нужен, пусть решает Всевышний: ему видней. У Радмилы все время проблемы с мужем, а у мужа все время проблемы с ней. Они вместе снимают зеленый погреб на окраине мира, сырой от луж. И Радмила желает вернуться в Загреб, и того же Радмиле желает муж. И плывут их желания, совпадая, над зеленым погребом по ночам, но об этом жизнь их немолодая ничего не знает... да и зачем? Это был бы совсем уже черный юмор или просто какая-то полная чушь. И Радмила желает, чтоб муж ее умер, и того же Радмиле желает муж. Он гоняется с длинной рейкой за нею, а она антабус ему в чашку мельчит. Но Всевышний, кому это все виднее, просто машет крыльями и молчит. http://magazines.russ.ru/druzhba/2007/8/kl3.html |
|
|
Е.К. Гость |
Добавлено: 18-08-2007 18:30 |
|
ЧАСОВОЙ ПОЯС 1 Если долго лететь по небу... по небесам, вспоминаются друг за дружкой то дом, то сад – я сегодня, летя по небу, о них писал... в смысле думал – мне было не на чем записать. И они затерялись где-то меж облаков – истончившись до пара сизого, до дымка, превратившись в пару каких-нибудь пустяков перед этим вечным понятием – облака. К дому с садом ещё полагался вечерний чай, кофе на ночь и йогурт утром – наоборот, и сбегала слеза по скатерти невзначай, и, надкушенный, сильно хмурился бутерброд. А калитка пискнула тоненько, как щенок, а густая пряжа запуталась вся вконец... И хотелось смеяться – только никто не мог – и пустая мольба смутилась и пала ниц. А ещё полагалось сказать, объяснить, спросить – и, навравши с три короба, вынести короба и потом заплясать или, скажем, заголосить от того, до чего же милостива судьба. Быть правдивым не полагалось: Аэрофлот вынуждал изворачиваться, заметать следы – день упрямился и, не желая идти вперёд, всё канючил: то пенталгин, то стакан воды. Только в небе всё стало вновь на свои места: на минуту сгустились... рассеялись дом и сад – и подумалось: жизнь, наверное, прожита – не забыть бы... да было не на чем записать. 2 Время, стало быть, – этакий нежный тать, – потихоньку стащило дни, фонари, дома: человек ты небесный, не полно ль тебе летать – человек ты земной, не сойти бы тебе с ума! Облака твои здесь превращаются там в снега, в непролазную грязь на дорогах и вдоль дорог... Там, внизу, ты судил бы не выше бы сапога – здесь ты судишь как бог, но какой же ты к черту бог! Ты сапожник, заброшенный в небо на два часа, ты безбожник, себя зачисливший в сонм богов, ты не вяжешь лыка, ты попросту напился – ты таков, как все, и нисколечко не другов!.. Вот тебе вертикаль, о которой ты бредил там, и на лестнице – Яков, качающий головой: ибо вслед за тобой взбирается по пятам всё, что было тебе суетой, маетой, Москвой. И тебе невдомёк, что верёвочный этот брод ненадёжней, чем все твои бездны, небесный гость, ненадёжней, чем время, чем память, чем гололёд, ибо зреет и зреет внизу, тяжелея, гроздь – обещаний пустых, невесомых обид, долгов, полоумных надежд ни на что и на всё подряд... Ах, по небу ходить хорошо: не слыхать шагов и светила – дневное с ночным – сообща горят... Но не выдержит лестница – не для тебя свита да и вспомни-ка... сколько тебе уже полных лет! И отторгнет тебя безгрешная высота, и задумчивый Яков помашет рукою вслед. 3 Собиратель иллюзий, коллекционер химер, превращатель всего в песочные словеса, объясни наконец, как же так оно, например: в три поднялся с земли – приземляешься в три часа! И поди докажи, что катался на облаках, и поди расскажи, как живётся на небесах, – ни единой звезды не осталось в твоих руках, ни единого сдвига на сонных твоих часах. Был ли – не был ли где... да сидел себе за столом, задремал – и пригрезилась всякая, значит, блажь! Или ангел бездомный, летя над твоим челом, прикоснулся крылом... Ты и сам-то гроша не дашь за историю с небом как действующим лицом: всё тут выдумки, видишь ли, бред полоумный твой! Не поднять тебе, милый мой, ног, налитых свинцом – не расстаться тебе с бестолковой твоей Москвой. Завари себе, стало быть, что же... покрепче чай – и, глотнувши, проснись и вычисли интервал: снова – здравствуйте-Мёбиус; снова – живи-скучай по неведомым странам, в которых не побывал, снова – думай, что жизнь бесконечно во всём права, как была до сих пор – этих самых унылых пор, и катай языком золотые во рту слова – хоть такие, как Гамбург, Брюссель или Эльсинор! ...затяни часовой свой пояс, вели устам повторять имена незнакомых небесных тел – вот и здесь скоро три пополудни... так же, как там – там, откуда ты так и не улетел. Опубликовано в журнале "Дружба народов" №4, 2003 |
| Страницы: 1 |
|
| По реке бытия... / СТИХИ / Иммигранты |