Отвечать на темы могут только зарегистрированные пользователи

Лена	Магда, наконец-то, я распечатала и прочла всю сказку целиком, в один присест. Спасибо. Понравилось. Интересно. Только конец непонятен немного. Это и была та самая расплата?
Ajenta	Круто! А меня на много не хватает :(
magda7	X. Ряжский уже с час ходил из угла в угол, в тысячный раз мерял шагами длину комнаты, в тысячный раз взглядывал машинально в окно, переставлял с места на место свой глиняный горшок - подарок Еремея... Этот пристальный взгляд немца не давал ему покоя. Его загадку он, кажется, разгадал: то был взгляд оборотня. В этом капитан был уверен. Теперь он знал, что с врагом на равных. О, теперь он знал как поступить! Но до чего измучено сердце бессилием в делах сердечных! Мог ли он, оборотень, стать супругом юной девушки? Мог ли он, оборотень, стать другом прекрасному созданию? Возможно ли, чтобы чудный цветок оказался во власти черных чар? Не погубит ли он, Ряжский, ту, кого так беззаветно любит? Нет, нет, этому не быть! Колдовская вольница - вот твой удел! Печать на твоих устах, на твоих чувствах! "Одно остается мне. - думал Ряжский. - Хранить тайную верность. У меня есть мой долг перед любимым существом, я выполню его. Прелестная Маша , дорогая Марья Гавриловна! Ты - моя кара. И ты - мое искупление!" Тихо опускались сумерки. Близилось время обеда у генерал-губернатора, на котором еще недавно так хотелось побывать Ряжскому. Но он, однако, не торопился. Расположившись у окна, Ряжский потчевал себя черной кашей, хмуро поглядывал на двор, думал о чем-то... Ел он уже не с такой жадностью, как давеча, однако ел много и все подкладывал из горшка... Капитан, что ты задумал? Отчего стал так мрачен? Отчего не светятся твои глаза живым огнем любовного ожидания, предчувствием свободы? Отчего они тяжело и с горечью смотрят в одну точку перед собой?.. Между тем, у Стрешневых вечер проходил в томительном однообразии, пропитанном тревогой, всеми, однако, скрываемой. С тех пор, как разнесся слух о заговоре, лучшие друзья поспешили прекратить свои визиты к ним, ждать было некого. Марья Гавриловна все вечера проводила за пяльцами и старалась, как могла, развеселить брата. Екатерина Дмитриевна также сохраняла присутствие духа, изредка взглядывала на сына каким-то особым испытующим взглядом и тихонько вздыхала. Матвей Гаврилович был более обыкновенного весел, только как-то ненатуральна была его веселость. Бледность и рассеянность не покидали его, но он изо всех сил старался быть веселым, шутил и озорничал. Он был говорлив, дурачился. И вдруг погружался в тяжелую думу и словно забывал про все, что его окружало. Нет, не опасность, нависшая над ним, угнетала его благородное сердце. Горько, томительно больно и тяжело было ему глядеть на муки дорогих ему людей, которых он подверг столь тяжкому испытанию и которых, однако, не властен был вырвать из заколдованного круга. Часов около девяти неожиданно приехал Ряжский. Сколько неподдельной радости вызвало его появление. Ряжский был весел как-то по-особому и больше обычного возбужден. Засели за карты, в свайку с Екатериной Дмитриевной; а Марья Гавриловна сама взялась принести чаю. Захлопотала и прислуга, появились на столе разные варенья, крендельки, попушники - все то, чем славится мог дом русской барыни, державшейся старых дедовских обычаев. Ряжский просидел чуть не до полуночи, беззаботен и говорлив, и беспрестанно поглядывал на Марью Гавриловну, веселя ее разными шутками. Екатерина Дмитриевна не могла нарадоваться, глядя на разрумянившуюся, повеселевшую дочь. Однако Матвей Гаврилович обратил внимание на то, что Ряжский, чем дальше, тем становился более взволнован. Наконец капитан поднялся из-за стола. - Ну, будет, заигрался! Засиделся! Пора и честь знать. Да вот Марья Гавриловна меня очаровала, вот я и прилепился к картам. Простить прошу рубаку-офицера. - Заедешь ли завтра, Роман Андреич? Я к тебе привыкла... - с игривой непосредственностью, хотя и наигранной немного, залопотала Екатерина Дмитриевна. Ряжский раскланялся с каждым особо, по-военному строго. На Марью Гавриловну посмотрел как-то особенно долго и серьезно. Та потупила глаза и оттого не заметила, может быть, драматического смысла этого взгляда. - Прощайте! - сказал Ряжский и вышел. Он вернулся домой перед полуночью и тотчас заперся в комнате. Савелию через дверь велел завтра не будить, потом погасил свечу и открыл окно. Через секунду на подоконнике уже сидел, помахивая крыльями, черный коршун и поводил вокруг зоркими злыми очами. Лишь только часы пробили двенадцать, коршун снялся с места и полетел. XI. Капитан рассчитал точно. Он знал, где и когда найти немца-советника. Коршун направил путь к дому ростовщика. Одна из ставен оказалась не затворенной, и еще издали Ряжский различил в полумраке комнаты две тени. Коршун подлетел ближе и сел на ветку дерева. Комната в доме ростовщика освещалась всегда одною свечой (из-за скупости старого немца - это знал весь город). Тем не менее, Ряжский различил знакомый деревянный непокрытый стол, а на нем - две глиняные миски. Из мисок поднимался пар. Что было в мисках, Ряжский догадался. Зоркое зрение коршуна позволило ему различить в мисках черное варево. Однако за столом не было никого. Хозяина с гостем он увидел чуть поодаль, сидящими на высоких спинках стульев, что у стены, в облике птиц. Одна из птиц, филин, уже была знакома Ряжскому. Филин радостно ухал и легонько помахивал крыльями. А рядом с филином отвратительно каркал полуоблезлый черный ворон с выпученными старчески глазами. Хозяин и гость, видимо, были несказанно рады встрече и, кажется, вели оживленную беседу на своем птичьем языке. Ряжский подлетел еще ближе и прислушался. О нет, беседа велась не на птичьем языке, а на чистом немецком. Кто был гостем ростовщика, кто сидел на спинке стула в облике ворона, стало ясно окончательно - это был советник Цауб. Однако, о чем был разговор, Ряжский не разбирал. Филин говорил спокойно и степенно, тогда как ворон только беспрестанно мерзко посмеивался да покрякивал, а его глупые выпученные глаза слезились, и он без устали хлопал ими. Капитан заметил, что филин держится на спинке одной только ногою, вторая у него была подвязана тряпицей и слегка отвисала. Это был, скорей всего, результат ночного столкновения ростовщика с черным волком в капитановом доме. "Так-то!" - подумал капитан, почувствовав прилив звериной радости. Когда же он взглянул на захохотавшего чему-то вдруг ворона, на его слезящиеся, остекленевшие от злобы глаза, когда вспомнил он острый, отвратительно проницательный взгляд этих глаз нынче днем, - ярость чуть не задушила его. Коршун поднялся на ветку выше. С минуту он словно примеривался. И вдруг камнем упал вниз, с размаху разбил стекло, влетел в комнату ростовщика, набросился на оторопелого ворона и дважды клюнул прямо в мерзкие его глаза. Истошный вопль раздался под тесными сводами комнаты. Кровь страшным фейерверком брызнула на стену. Не давши себе отдыха, коршун бросился на филина, повалить которого ему не составило труда. Однако силы у большой птицы оказалось достаточно, чтобы увернуться от разящего клюва, и в короткой жаркой схватке лишь случайно опрокинутый стул решил дело - он ударил филина по крылу и придавил его. Ряжский со злою отрадой услышал хруст переламывающейся кости. Филин заголосил невероятным голосом. И тогда коршун подлетел к столу. Его цепкие лапы ухватили горшок с животворной кашей, и минуту спустя, сбив на лету половину ставни, мощная быстрая птица уже неслась в ночь, все дальше и выше унося свою мрачную добычу. XII. Луны не было. Никто не мог видеть летящую птицу на фоне черного неба. Всё дальше и дальше улетал коршун. Вот и город остался позади. Где был лес, где река, различить было трудно. Пожухлая трава светилась внизу белёсыми пятнами. Прошло уже полночи, а коршун всё летел и летел, поднимаясь все выше. Лишь когда забрезжил далекий холодный рассвет, птица, наконец, разжала когти, и вожделенная ее добыча камнем полетела вниз. А коршун все продолжал свой полет. Дальше, выше, дальше, выше... Куда он летел и сколько летел - никто так и не знает. Никто больше не видел коршуна, взлетевшего тёмной июньской ночью с подоконника дома капитана Ряжского. Никто не видел больше и самого капитана. Дом его и сейчас стоит пуст. А в доме ростовщика Вильхельма разыгралась в ту ночь кровавая драма. Говорили, будто два старика-немца крепко повздорили, в результате чего советник Цауб лишился обоих глаз, отчего тут же сошел с ума; а скрягу Вильхельма нашли с переломанными руками и еще несколькими ребрами, и к вечеру того же дня он скончался... Брошенный же коршуном горшок упал посреди глухого леса, но не разбился. Он лежит и сейчас в том овраге, вросши одним боком в грязь и репей. Чёрная каша медленно вытекает из него, не иссякая, и уходит под землю чёрной горячей струей. Из этой струи образовалась уже целая подземная речка, и говорят, кто докопается до её русла и отведает её чёрной воды, будто навсегда излечится от разных болезней, приворотов, а также убережётся от сглаза, наговора и даже от забот и всякого горя. От многого, от многого, говорят, спасает та чёрная вода. Не спасает она только от горечи безнадёжной любви. Автор: Юрий Николаевич Кружнов
magda7	VII. Ряжский всю ночь не находил себе места. Его заботило вовсе не вероломное появление в его доме оборотня-ростовщика (капитан сразу признал его в медведе). Ростовщика он не боялся. Нет, его ужасно взволновало то, что произошло с Марьей Гавриловной. Он не ожидал, что сердце его так переполнится вдруг тревогой и нежностью. Всю ночь Ряжский ходил из угла в угол и заснул только под утро. Однако в девятом часу уж он был на ногах. Отказавшись от принесенного Савелием завтрака, он велел подать шубу и пешком отправился к Стрешневым. - Что барышня? Что Катерина Дмитриевна? - был первый вопрос его старому слуге. - Ноне бог дал. А давеча напужались. Ночью жар был. - Матвей что? Не спал, небось, ночь? - Верно, не ложились, барин. У постели барыньки всю ночь просидели. Оченно чувствительны. Ноне прилегли - да сна нету. Лежит-тка, чай, книгу разогнувши. Ряжский скинул шубу и направился в комнаты. Матвей Гаврилович, однако, сам вышел ему навстречу, в расстегнутой рубахе, осунувшийся, с книжкой в руке, которую тут же бросил на лавку. - Это ты, Роман? - Что Марья Гавриловна? - Полегчало ей. Слава богу, плохое позади. Спасибо, что приехал. Мне надобно тебя было. Давай завтракать. Ты, небось, голоден? Григорий, что у нас есть закусить? - Не варили еще ничего, Матвей Гаврилович, ночь-то пробегавши, - отвечал старик. - Извольте обождать маленько... - Неси, что есть. - Да что? Окороку? Али капусты? - Да хоть и капусты. И полштоф. Сам знаешь, чего душа требует, когда ей тяжко. - Извольте, сичас принесу... Уселись у окна на лавку, за старый дубовый, прадедовский стол, который через минуту Григорий застелил простой полотняной скатертью. Ряжский кинул взгляд на брошенную Матвеем книгу. То было "Право римское". - Скажи мне, Роман, что это все же было?.. Эх, кабы я не упал так позорно в обморок... словно баба... Матвей с досады стукнул кулаком по столу. - Словно слабонервная девица!.. - Полно, Матвей! Все это случилось так неожиданно... И откуда-то медведь забежал в дом?.. Чуть не унес твою сестру... Савелий, знать, его вспугнул. - А кровь? Откуда кровь? - Да то - как я кинулся на помощь Марье Гавриловне, так руку поранил... Да и потом... возможно, это ты его ранил, медведя?.. - Но что же это было? Колдовство? Откуда медведь в твоей горнице? Разве может в наше время лесной зверь забраться в городской дом? Дверь-то, поди, была на запоре?.. Нет, до сего дня я такого не слыхивал. Григорий принес глиняное блюдо с изрядным куском вареного окорока да судок с хреном; и еще кувшин лощеный с кислой капустой, а сверху лежали два соленых огурца. Подмышкой он держал половину ситного хлеба. Матвей по-детски радостно улыбнулся. - Добро... А знаешь, Роман, я нынешней ночью только понял, как дорога мне моя милая сестра, - проговорил он. - Это существо невероятно благородное. И к тому же, умна. А как добра. Ряжский испытал неизъяснимую сладость чувств от этих слов приятеля. Матвей, между тем, придвинул к се6е блюдо с окороком и воткнул в душистое мясо вилку о двух зубцах. - Какой она будет верной, славной женой!.. Поверь мне. Это сокровище. И мой долг - беречь это сокровище. - Ты себя-то побереги, - заметил тихо Ряжский. Затем друзья, по обычаю своему, снова ударились в философию и заговорили о Платоне. Вскочивши на своего конька, Матвей Гаврилович легко переходил от философских обобщений и отвлеченностей к политическим аналогиям, так что окорок и ситный хлеб (который оказался удивительно вкусно испечен) стали исчезать с невероятной быстротой. Тут Григорий принес полштоф и две чарки синего стекла. Друзья выпили. - Не могу я привыкнуть к этим, как их... фрикасе... - проговорил Матвей, - закусывая ветчиной и огурцом. - Маменька любит тон держать. А по мне - кислая капуста вкуснее трюфелю, хоть и не пробовал. А этот, как его... бисквит! тьфу ты!.. простой калач лучше! - и вдруг Матвей вздохнул с горькой удалью. - И то правда... Живёшь в России, а всюду одни чужеземные прозвания. Цейхгауз, фельдцейхмейстер, суспиция... У нас даже ростовщик - немец... Ряжский вздрогнул, а Матвей Гаврилович в сердцах пристукнул опять по столу, так что судок с хреном, подскочивши, сдвинулся на палец к краю. - Куда ни кинь, овладели всем у нас иноземцы... Эй, Григорий! Слуга вошёл. - Квасу принеси! Али воды брусничной. Чего там?.. Да две булатных кружки солдатских, понял? - Понял, как не понять, Матвей Гаврилович... ... Всякий день Ряжский прямо с утра отправлялся к Стрешневым. Он был счастлив. Марья Гавриловна затмевала ему весь свет. Девушка, между тем, поправлялась. Через семь дней после ужасного случая она, бледная, но бодрая, почти веселая, сама встретила гостя и пробыла в обществе капитана, брата и матери не менее часу. Правда, с Ряжским они не сказали и двух слов, но невозможно передать, как был счастлив Ряжский уже одним тем, что мог лицезреть это чудное создание. Не уставая, думал он о ней и после - весь день, весь вечер. Он засыпал - и ее чиcтый образ вставал перед его взором. Он просыпался - и ему желалось, чтобы она непременно была там вот, в красной комнате, сидела бы себе на лавке, вышивала что-нибудь и ждала бы его... Он то ходил угрюмый, то словно летал на крыльях. Ночью, черною кошкою оборотившись, пробирался он к Стрешневых дому, чтобы взглянуть на окна её спальни, коснуться холодных окончин и шершавых ставень. Он испытывал страшную, гнетущую потребность в обществе Марьи Гавриловны... И вот, наконец, понял он силу и загадку своего проклятья! Да, он любил беззаветно, горько. Натура глубокая и спокойная, неистовая, но вовсе не бурливая, он испытывал не столько страсть, сколько глубокое покойное чувство. Не предаваясь разным бередящим мечтаниям, он молча страдал. Горестность его положения становилась ему яснее с каждым часом. Вот оно, проклятье оборотня! Вот она, плата за свободу желаний! Не мог, никак не мог он, оборотень, коснуться этой чистой, благородной девушки. Не мог предложить ей ни дружбу свою, ни любовь. "Никакая душа соединиться с тобой не сможет," - вспомнил капитан слова Еремея. Как скроет он свою тайну от любимой, чем оправдает свою черную трапезу, свои ночные прогулки в образе зверя, свою эту неуемную страсть? А ведь они уже стали смыслом его жизни, самой сутью его существа. Отшатнется теперь любой от него: капитан-колдун... Стать снова обычным человеком ему уже невозможно. Это и Еремей говорил... Выбор сделан, ничего нельзя более переменить. Поняв это, Ряжский затосковал. Он прекратил вдруг визиты к Стрешневым и на несколько дней заперся дома. По городу, между тем, поползли самые невероятные слухи об ужасном случае, в доме капитана случившемся. Нелегко было Ряжскому направить эти слухи в нужное русло. Много трудов потратил он, рассказывая знакомым, как дикий зверь забежал ночью в дом сквозь открытую сенную дверь, пока прислуга зазевалась. Мало ли их тут, в лесах, бродит? Капитану сочувствовали, однако толковали и рядили всяк по-своему. Иные байки вызывали у Ряжского даже беспокойство. - Ой, барин, - сказал раз Савелий, собирая вожжи, чтобы везти Ряжского в ряды. - Говорил я вам - медведем пахнет. Как шквадрон стоял. Неспроста. Повадился зверь в дом - добра не жди. Право слово, велите доброхотов нанять. - Перестань! Едем! - Ой, барин! Право дело, не тово!.. Однако Ряжский не мог долго вытерпеть своего затворничества. Без Марьи Гавриловны жизнь его казалась ему постной, никчемной. Он готов был всего лишь только смотреть на неё да слушать ее с утра до вечера. Он собрался и поехал. Семейство было в сборе, но показалось Ряжскому, что все были не то чем-то огорчены, не то как-то особенно напряжены. Появление капитана, правда, внесло радостную ноту. Марья Гавриловна, бледная до этого, вся зарумянилась, разговорилась. И Екатерина Дмитриевна заулыбалась, глядя на дочь; а Матвей Гаврилович так даже позволил себе несколько шуток по разным поводам, что было необычно для этого склонного к философским размышлениям человека. Ряжский заметил перемену в настроении Марьи Гавриловны - и странная мысль закралась в голову... "Неужели? - подумал он в недоумении. - Неужели эта девушка не равнодушна ко мне? Какое роковое стечение обстоятельств..." Но эта догадка не обрадовала его, а, наоборот, обдала вдруг страшным холодом. "Как? И я должен обманывать эту чистую душу?" Он понял, что зря отказался от затворничества. Или ему снова затвориться, сказаться больным, занятым, уехать куда-нибудь?.. Не нужно, не нужно соблазнов!.. Он выпил две чашки чаю и съел в рассеянии восемь пирожков с вязигою. После этого наскоро распрощался. "Нет, это жестоко, не благородно с моей стороны, не честно, наконец! Ах, я, подлец!" - корил он себя дорогою. Еще недавно Ряжскому казалось, что свободнее его и вольнее нет человека на земле. И вот - его свободе положен предел. И предел этот положила любовь... Он действительно несколько дней не являлся к соседям, сказался больным. Однако неожиданное обстоятельство заставило его нарушить и этот обет... VIII. В один из тех дней, когда тоска особенно сильно подступала к сердцу, Ряжский вышел прогуляться. Пришла весна. Сырой весенний воздух, посеревший и дотаивающий снег производили неприятное действие на организм. Однако прогулка без цели почему-то всегда поднимала настроение капитану. По старой привычке он принялся бродить среди лавок торговых рядов, машинально оглядываясь на всякого мужика в черном тулупе - уж не Еремей ли? Однако с известных пор Еремей более не показывался на торжке, а капитан более не искал его. Осталась только у него привычка оглядываться... Баба, торговка сбитнем, стояла все на том же месте со своим обернутым в полотенце чайником; все так же собирались артельщики в ожидании заказчика; больше появилось нищих и бродяг, как стало теплее; появился даже новый юродивый; в ситном ряду уже знакомые Ряжскому пирожник и хлебник предлагали ему без денег угоститься, и раз он взял у хлебника очень вкусную булочку. - Блины горячи! Блины горячи! Кому пирожка?.. Ряжского более не интересовали слухи вокруг него, и прогулки по улицам и торжку, среди простого люда, стали ему снова приятны. С торжка двинулся Ряжский по улице, ведущей к церкви Успения на холме, с тем, чтобы оттуда спуститься задами к своему дому. Он погружен был в думы. Он думал о будущем - своем будущем. Было пустынно на улице после заутрени. Неподалёку от церкви только и повстречались ему два мужика, поспешно заломившие шапки перед барином. Труп лошади, с которого кто-то уже пытался снять кожу, валялся у дороги. Гуси важно переходили через дорогу. Проехал мимо конный офицер, на которого Ряжский, как и на гусей, не обратил никакого внимания. -Роман Андреич! - вдруг услышал он окрик за спиной. Ряжский обернулся. Конный офицер, поворотив коня, скакал обратно. Тут только капитан узнал в нем кавалерийского ротмистра Невича, с которым был знаком еще по турецкой кампании. Теперь они были соседи. - Роман Андреич! - в каком-то хмуром возбуждении воскликнул Невич, спешившись и протягивая Ряжскому сразу обе руки, в одной из которых он держал поводья. - Я было собрался искать вас, да вот вы сами... - Здравствуй, Иван Иваныч! Ты никак чем-то встревожен? - проговорил Ряжский, пожимая обе протянутые к нему руки. - Дело особенной важности, вот что! - начал ротмистр и опасливо оглянулся. - Роман Андреич, - продолжал он тише. - В Петербурге раскрыт заговор. Злоумышление против императрицы и самодержавной власти. Заговорщики арестованы. Учреждена комиссия от Сената, наряжено следствие. Слыхал, всюду полетели реляции с чиновными... Думаю, будем и мы иметь случай встретить чиновника с особым поручением! Эх, заварилось дело! - Отчего ты так думаешь, ротмистр? Наш городок тихий, в стороне от шумных дел дворцовых. - Ты всего не знаешь, Роман Андреич! Думаю - стало быть, тому есть причина, - и Невич склонился к самому лицу Ряжского и почти прошептал: - Мне известно, что среди заговорщиков - Артемий Петрович Волынский, кабинет-министр императрицы. Полагаю, более мне объяснять тебе ничего не надобно?.. Ряжский похолодел. Он рассеянно распрощался с заторопившимся ротмистром и с минуту стоял в полной задумчивости. Он ещё не знал, откуда грозит опасность, но понимал, что родство с высокопоставленным заговорщиком может отразиться на судьбе беззаботного семейства Стрешневых - все знали, что Екатерина Дмитриевна была дальней кабинет-министру родственницей... Один бог ведает, что может взбрести на ум подозрительным столичным ищейкам. Тяжёлое было время. Всем известна была мрачная слава Тайной канцелярии. Достаточно было одного подозрения, одного возгласа только: "слово и дело!" - и человек оказывался в застенке, откуда уже не выходил живым. Ряжский заспешил к Стрешневым. Вид он имел хмурый и сосредоточенно-серьёзный. Его встретил молодой хозяин. - Матвей, ты слышал? - Про что? - Про заговор в Петербурге! И что в нем замешан твой родственник? Наряжено следствие. Я встретил ротмистра Невича, он божится, что в Петербурге проявляют аттенцию к нашему городку и будто к нам едет чиновник от Сената, расследовать дело... - Да, мне все это известно, - ответствовал приятель, понуря голову. - Тебе надобно немедля что-либо предпринять! Подумай о сестре. Что ты намерен делать? - Ничего. - Отчего так? - удивился Ряжский. Матвей Гаврилович молчал с минуту. - А что бы ты думал? На мне никакой вины нет. Или мне в полк воротиться? Волку в лапы? Или бежать, от греха подале? Это значило бы покрыть себя позором прежде времени. Недоставало еще быть пойману и доставлену в столицу под стражею! Матвей Стрешнев, из рода Волынских - заговорщик! Полюбуйтесь, люди добрые!.. - Матвей Гаврилович вздохнул тяжко. - О нет, мне нечего бояться, друг мой, Роман Андреич! Я ни в чем не замешан. Следствие, так следствие! Это еще не позор. Видно, судьба. А мать, сестра - они вне подозрений. Нечего мне за них опасаться. Да и тебе - тоже. Повисла пауза. Друзья имели вид удрученный, и никто долго не желал заговорить первым. Ряжский, однако, почувствовал, что друг его чего-то не договаривает... - Медведь, верно, не зря приходил, Роман, - проговорил, наконец, Матвей Гаврилович задумчиво, с грустью. - Так легко сделаться фаталистом... - ответил Ряжский. - Знают ли обо всем этом Екатерина Дмитриевна и Марья Гавриловна? - Знают. Они хранят присутствие духа и меня же успокаивают. Но я вижу - им не легко. Ах, какое счастье иметь таких женщин возле! Если б ты знал, Роман, как я благодарен им за все... за все... Ряжский еще ни разу не видел своего друга растроганным до такой степени - слезы выступили у него на глазах. Однако он быстро взял себя в руки. - Нынче пятница, маменька с Машей собираются к обедне, - заговорил он. Я намерен сопровождать их... Маша окончательно поправилась... И я счастлив, Слава богу, все обошлось!.. Знаешь, сегодня я впервые и искренне обращу свой взор к Богу... "Здесь что-то не так, - думал капитан. - Клянусь, Матвей, ты говоришь не то. что хочешь... другое у тебя на уме... Либо тебе мешает что-то открыть другу душу, и тогда здесь тайна, которая сильнее тебя, либо... либо мне все это мерещится..." От Стрешневых Ряжский вышел в самом подавленном состоянии духа. Визиты свои он возобновил, но то не были уже прежние беззаботные вечера. Как грозовая туча, висели в воздухе тревожная тайна и предчувствие надвигающейся беды... Чиновник из Петербурга приехал через две недели, ясным июньским днем. Прибежала Марфа, кухарка купцов Колычевых, подкупленная капитаном, сообщила, что, мол, чиновник приехавши нынче и сидит в доме у генерал-губернатора. - И на квартеру-то казенную не заехавши, - объясняла она. - Прямо к ним, к енералу. Дело, видать, важно. Ряжский все это выслушал очень внимательно. - Хорошо. Вот твои две полушки, ступай. Марфа ушла, и Ряжский позвал Савелия. - Если вдруг придёт кто... спросят если барина... говори - дома нет. И не будет нынче. Ряжский запер за Савелием дверь, затем приоткрыл оконную раму и... IX. Никто не обратил внимания на маленького воробушка, вспорхнувшего с подоконника капитанова дома. Никто не заметил и пичужку, севшую на фрамугу другого окна - в доме генерал-губернатора, севшую как раз в тот момент, когда хозяйка дома поспешно выходила из своей комнаты, чтобы приветствовать важного чиновного гостя. Хозяин уже нервничал, судорожно покручивая усы. - Ах, не осерчайте, задержалась!.. Вы неожиданно, без предварения... - залопотала генерал-губернаторша в весёлом смущении, явно не зная, протянуть руку для поцелуя или это неудобно и надо сделать только книксен на иностранный манер. Такая персона... - Ich grolle nicht. Я не ест сердит. Я ест серьезен, - сухо пояснил гость на ломаном русском. Он поклонился. - Цауб. Э-э-э... софетник Цауб. Фесьма рад. - И я. И мы. Весьма. Прошу садиться... Женщина робко взглянула на мужа. Тот продолжал многозначительно покручивать ус. - Как ехали? - Плакотарю. - Здоровы ли? - Плакотарю. Повисла неловкая пауза. - О! - вдруг воскликнул гость и резко встал со стула. - Какой дивный шкатульк! Он сделал шаг к туалету, на котором красовалась старинная шкатулка темного дерева, и склонился над ней. - Пустяшная вещица, - встрепенулась хозяйка. - И то правда, что досталась от моей прабабки. Боярская. Я в ней держу жемчуговые бусы. Подарок мужа. - Можно всклянуть? Женщина не успела открыть рот, как немец откинул крышку. Шкатулка была полна разных безделушек, а поверх них лежали скромные бусы из речного жемчуга. Немец тут же потерял интерес к вещице. - Мой ротной дядя, софетник Крум, искаль такой шкатульк, - пояснил он . Он проезжаль ваш Burch nach Moscau... Между тем, генерал жестами стал объяснять супруге, что ее общество более нежелательно. - Прощения просим. Дела разные по дому... Прощения просим... - залопотала та. - Нам натопно побесет конфиденциаль, - строго сказал советник Цауб, лишь только супруга генерал-губернатора скрылась. - Как вам будет угодно, - отвечал генерал почтительным басом. - Хочу воспользоваться случаем, пригласить вас, господин советник, на обед. Хм!.. Супруга будет рада. Если будете столь благосклонны. Сегодня, часов этак... в шесть. Весьма будем польщены. Цауб вытащил из кармана камзола большие серебряные часы. Задумался. - Хм!.. Sechs... - протянул он. - Gut. Карош. Опет - это карош. Я ехаль nach квартир ехаль к вам на опет. Потом делать дело. Будьте допры подготовить мнение на некоторый лиц ваш Burch... город... Мне это фесьма нушно. Тут Цауб замер, поднял палец и прибавил почти заговорщическим тоном: - Осопенно geboren Стрешнефф. Волински ротня... Осопенно! Ви меня понимайль? Яволь? Кофиденциаль! Мешту нами! Iawol? И Цауб вдруг обернулся и поглядел на окно, на подоконнике которого притулился маленький нахохлившийся воробей. Посмотрел пристально, словно что-то учуял или заподозрил. Острый, холодный, неприятный взгляд проницательных глаз. После этого взгляда, а особенно после упоминания известного имени, воробья словно ветром сдуло. А еще через полчаса капитан Ряжский расхаживал по горнице Стрешневых. - Матвей, - говорил он другу. - Приехавший чиновник сидит сейчас у генерал-губернатора и, думаю, речь у них сейчас о тебе. Бледный больше обыкновенного, Матвей Гаврилович, однако, спокойно слушал приятеля. - Сознаюсь, - продолжал капитан, - что я принял свои меры, То, что говорят именно о тебе, мне донесли мои шпионы. Да. Именно тобою интересуется немец от Сената... Матвеем Стрешневым. Родней кабинет-министра Волынского. Матвей Гаврилович светло, по-детски как-то улыбнулся. - Что же ты углядел тут необычайного? Что же делать, ежели я - дальний родственник главного лица среди заговорщиков? Понятное дело, что Сенат интересуется моею особою. Честь ему и хвала за это. Там, я думаю, заседают мужи толковые, не дураки, чай! - Чиновник привяжется к каким-нибудь связям... Нужна серьезная аттенция. Матвей, что-то надобно делать! Ты знаешь, что такое попасть в лапы Тайной канцелярии! Стрешнев отворотился, отошёл к маленькому столику в уголку, где стояла тарелка с недоеденным пирогом, и стал колдовать над ним.
magda7	. Он чувствовал какую-то удивительную внутреннюю свободу; свободу, которая позволяла воспринимать всякое явление или предмет как непременно необходимое именно здесь, в этом месте и именно сейчас. Оттого Ряжский даже не задумался, как ему искать дорогу домой. В глубине души жило убеждение, что дорогу он хорошо знает и много раз ходил по ней. Его не пугал ни темнеющий еловый лес, ни глубокий снег, ни странного вида пни, ни вывороченные корневища. Ели были просто ели, корневища - просто корневища. Никакой в этом всем не было загадочности, таинственности, одна данность. Всё было знакомое, родное и было частью того мира, к которому принадлежал и он, отставной капитан Ряжский. И он, и эти пни, и стволы берёз, ели, - они все были друг другу родственники. Ряжский двинулся в путь, совершенно доверясь своему инстинкту и точно зная, что идёт туда, куда ему надо. Он с удовольствием тёрся об деревья, разбрасывая снег. Один раз ему захотелось искупаться в снегу, и он с невыразимым счастьем зарылся несколько раз лицом в его пушистую прохладу и потом долго отфыркивался и отплевывался. Ему захотелось погрызть мшистую промерзшую кору дерев, и он сделал это. Его не удивило, что идёт он уже не на двух ногах, а на четырёх и что вместо рук у него медвежьи лапы, а в промерзшие ели вгрызаются его настоящие медвежьи зубы. Ряжский чувствовал незнакомую ему до сего дня удаль. Нет, совершенно какое-то особенное чувство свободы его охватило. Он был предоставлен только себе и природе. Да, он был медведем. Потому что хотел быть им. Кто мог помешать ему, сыну природы, наслаждаться счастьем быть тем, кем он хочет? Громкий, радостный медвежий рык разнесся по глухому, темнеющему лесу. Лучшие это были часы во всей молодой жизни отставного капитана. Он бродил по лесу долго, наслаждаясь и ликуя. Глубоким вечером прибрел он домой, Подходя к дому и узнавая снова родные места, заметил он, что идёт снова на двух ногах. Когда капитан - попрежнему в своей бобровой шубе и шапке - подходил к крыльцу, то вдруг услышал шум полозьев. Ряжский обернулся. К дому подходила его лощадь, впряжённая в пустые сани. Дом оказался заперт, и Ряжский принялся стучать в дверь. Через минуту выскочил испуганный Савелий и, увидя барина живого и невредимого, принялся истово креститься. V. Всю ночь Ряжский не сомкнул глаз. Он был полон неведомого ему ранее чувства полноты душевной. Он не зажигал свеч. Луна светила ярко, упрямо продирая заиндевевший лик свой сквозь зимнюю дымку. Ничто не шевелилось в застылом морозном воздухе. Благостная тишина снизошла на мир, войдя так же и в сердце молодого человека. И захотелось ему вдруг взлететь, взглянуть на замерзший город, на лес, на снежные просторы без конца и без края... Ряжский откинул крюк на раме и приоткрыл почти примерзшую фрамугу. Пахнуло морозным воздухом, но Ряжский опять не почувствовал холода. Он замер. Он был охвачен восхитительным чувством. Вдруг он услышал хлопанье крыльев. Два филина, наскакивая один на другого, промелькнули черной тенью возле самого окна. Ряжский, впрочем, нисколько не был удивлён или испуган. Его теперь ничто не удивляло и ничто не волновало. Он даже не спросил, как Еремей вошёл в дом и в комнату. Молча капитан подошёл к ясеневому своему бюро и отпер его. Достав сверток из посконины, он протянул его Еремею. -Благодарствуй, барин, - сказал с достоинством Еремей. - Ни о чём не беспокойся. Приходи намедни опять, как надумаешь. Примем, как дорогого гостя. А про долг-от не думай. Ряжский запер бюро, а когда обернулся, Еремея уже не было. Томление и желание вновь отведать каши у капитана, однако, не проходило, наоборот, усиливалось с каждой минутой. Он вновь и вновь подходил к окну, распахнутому настежь... Еремей сказал: заходи, когда захочешь... И вдруг капитан пригнулся, тихо вскрикнул, взмахнул руками - и филином стремительно вылетел в окно. Он взмыл в чёрную высь и понесся - куда? Он не задумывался, потому что знал, куда летит. Вскоре его крылья зашумели у знакомого вывороченного корневища. Ряжский стал искать дверцу - и, о чудо! - дверца явилась на прежнем месте. Взмахнув крыльями, филин опустился перед нею и тут же принял человеческий облик. Ряжский толкнул дверь рукою и вошел беспрепятственно в подземелье. Вошел - и обомлел еще более, чем прежде. Очевидно было, что попал он на какой-то безумный праздник. Печь топилась еще жарче, вовсю. Дым, чад... На полках возле печи лежали друг на дружке дымящиеся, только что испеченные хлебы, совершенно черные. У плиты суетились карлики-уродцы, и что ни карлик - то какая-нибудь невероятная рожа. Кто с одним, кто с тремя глазами или ушами, кто вовсе без ушей и без носа, зато со вторым лицом пониже спины, причем нижние эти лица так же гримасничали, как верхние, фыркали и хохотали. Тут же ведьмы - маленькие, вертлявые - подпрыгивали, визжа: - Хлебушек будет! Хлебушек будет! Капитан уже хотел было поворотиться и идти дальше, но вдруг увидел своё золото рассыпанным по земле возле плиты. Уродец с гусиной шеей ловко схватывал очередную монетку и кидал на противень. Другой упырь тут же присыпал сверху монетку золой, ровно соль, и совал в печь. И поднимался невероятный визг, начинались прыжки, раздавались радостные крики. Так вот источник появления черных хлебов! Уродцы пекли его из золота! они превращали в угольки блестящие монетки! Ряжский двинулся было дале, но замер опять. Страшного вида медведь, громадный, с диким, алчным взором, сидел у стены и смотрел на капитана. Медведь был на две головы выше любого сидящего или стоящего в подземелье, но вдруг на брюхе у медведя капитан увидел знакомый ему железный пояс из перевитых колец. Вкруг медведя, который (теперь это было ясно) был главным здесь, в этом подземном царстве, расселись филины, волки, безобразные лешии, древние и до ужаса уродливые старухи, какие-то полу-гады, полу-жабы, полу-люди - и прочая урчащая, извергающая то дым, то сине-красные искры нечисть - и все это сейчас смотрело на Ряжского. Тому стало не по себе. Вдруг медведь захохотал - и все вокруг захохотали тоже, заулюлюкали, захрипели. - Напужался, пехота? - заорал медведь. - Напужался!! Х-ха!! Садись возле, неча! Повеселись с нами. Порадуемся твоему подарку. Да тому, что нос утерли проклятому Вильхельму. Будет помнить нас! - Будет! Будет! - заорало вокруг. - А что так глядишь на меня? Не узнаешь? Нет, Ряжский давно узнал Еремея. - Садись! Только скинь свою шубёнку, не к лицу она тебе тут. Не наше это одеянье. Ряжский, и верно, чувствовал себя неловко в человеческой одежде. Пройдя шага два, он сел на землю и, вытянув вдруг появившиеся у него медвежьи лапы, потерся спиной о какой-то корень, торчащий из стены. - Нынче ты, капитан, вроде бы как благодетель наш. Спасибо тебе, мы теперь не токмо с кашей, а и с хлебом, а? Надо бы наградить тебя, капитан. Знаю я, зачем ты пришёл, знаю... А что ж, уважим, господа хорошие, нашего Роман Андреича? Заслужил он? - Заслужи-ил! - заорала дикая орда. - К тому шло, капитан. Пора и нам долг ворочать. Вот он, наш тебе подарок! - продолжал медведь-Еремей. - Не всякому такая честь. И перед Ряжским появился горшок с дымящейся чёрной кашей. Капитан зарычал от радости и, как всякий зверь, не умея сдержать своего желания, сунул в горшок пасть и начал хлебать. Кругом громко захохотали и заулюлюкали. Наевшись, Ряжский-медведь облизал губы и почти с нежностью посмотрел на опустевший горшок. - Ну, спасибо тебе за участие в нашем веселье, - сказал Еремей. - Забирай горшок, он твой! Всегда он теперь с тобой будет. Каша в нем не иссякает, знай ешь. Всегда горяча, знай подкладывай. Ну, а сюда тебе теперь путь заказан. Если нужен будешь, позову, дам знать. Живи, как хочешь, теперь ты волён все делать, что хочешь. Чего желала твоя душа, все теперь исполнилось. Только теперь быть тебе навеки не зверем и не человеком. Наш ты теперь, мы с тобой - одна душа. И уж никакая другая душа соединиться с твоей не сможет. Вот и гляди, ты теперь ровно волк какой - и в стае вроде, и неприкаян, как сыч. Препоной станет тебе твое ведовство, всему препоной. Не боишься? Не жалеешь? Что смотришь на горшок-от? Ты теперь без него никуды! Кругом дико захохотали. - Он - твоя жизнь, он - твоя смерть. Потеряешь - пропадешь. Оставаться тебе тогда зверем, али птицей какой навек. Теперь каша - твои вода и пища. А и воздух тоже. "Как же я его, такой горячий, понесу?" - думал, между тем, Ряжский. - А ты не бось, - раздался голос медведя. - Горшок тебя не отяготит. Он станет для тебя легче пёрышка. Бери его, бери, не обожжёшься! Ряжский схватил лапами горшок - тот действительно оказался легче сухой ветки - и вдруг взмыл под потолок филином. Стремглав промчался он к двери и вылетел наружу, прямо в зимнюю ночь. Он поднялся над лесом, освещённым луною, покружил над ним немного, полный радостного покоя, потом стремительно полетел к городу. Одною лапой сжимал он тоненькую веточку. VI. Капитан влетел в своё окно никем не замеченный. Уже занимался рассвет... Горшок стоял на столе. Из него поднимался ароматный пар, приглашая отведать содержимое сосуда. Ряжский ходил по горнице, глядел на горшок и радовался. Он знал - в нём его живительная сила. Для Ряжского начиналась новая жизнь. Слова Еремея о проклятии одиночества остались в памяти, но в душу не запали. Да и как он мог оказаться один, если все вокруг было для него теперь родным и родственным ему? Он - вот это дерево. Он - заяц вот этот, что сейчас перебегает дорогу... И верно - с этих самых пор задумчивость капитана как рукой сняло. Он уже не сторонился людей. Он даже стал наносить визиты знакомым и не отказывал себе в удовольствии провести вечерок с соседом, купцом Колычевым - попить чайку, в свайку потешиться. Его можно было видеть прогуливающимся по улицам и, что совсем уже удивительно, стали видеть его покупающим разные разности в торговых рядах. Делал все это капитан не по необходимости и даже не из удовольствия, а от счастья сладостного безделья, от ощущения легкости и свободы, которые ни к чему его не обязывали. Не любил он только шумных кутежей, ассамблей разных - вообще общества. Это было не для него. Особенно он избегал общества своих сверстников, шумных молодецких компаний. Иногда он запирался на целые дни в доме и погружался в чтение. Ведь и книги, казалось, были давно забыты им. И не чудно ли, что, едва стал он зверем, проснулись в нем все его прежние человеческие свойства, задавленные до того непонятной его тоской и тягою к свободе? Чаще прочих его можно было видеть в доме Стрешневых. Хозяйка, майорша-вдова, жила некогда в Санкт-Петербурге и приходилась какой-то родственницей всесильному кабинет-министру Императорского двора Артемию Волынскому (в девичестве она носила эту фамилию). Выйдя замуж, она волею судьбы оказалась в заштатном губернском городке, утеряв фамилию, связи, а позже и мужа, который, пройдя две кампании с покойным императором и выйдя из них без единой царапины, свалился с лошади как-то по пьяному делу и убился насмерть. Екатерина Дмитриевна жила с двумя своими детьми. Восемнадцатилетняя Марья Гавриловна была воплощением скромности, обаяния и благородства. Матвей Гаврилович, двадцатидвухлетний юноша, состоял рядовым в Преображенском полку, куда его определил еще покойный отец как дворянского сына. Нынче же он находился в годичном отпуску. Матушка его, по счастью, была знакома с нравами воинской службы и знала, к кому пойти или какое подношение сделать ротному, чтобы выправить нужную бумагу для сына. Вот уже полгода Матвей Гаврилович находился в кругу семьи, занимался хозяйством и пополнял собственное образование, поскольку проявлял большую склонность к наукам, особенно же к философии и математике. Ряжского потому и тянуло бывать у Стрешневых, что он находил в пространных беседах с Матвеем Гавриловичем необъяснимое удовольствие и покой душевный. Говорили о философии немецкой, о Лейбнице, о Кеплере; потом и о Невтоне и схоластических науках, о смысле жизни, наконец. Марья Гавриловна если и принимала участие в разговорах, то самое малое, однако своим присутствием вносила в них ту непринужденность, без которой ни одна беседа не могла бы, кажется, иметь ни смысла, ни направления. Ночами же Ряжский погружался в иную стихию, он буквальным образом неистовствовал. То он коршуном пролетал по двести верст, окидывая взором чуть не всю округу. То кабаном приставал к какому-нибудь выводку и носился по лесу, рыская с ним в поисках пищи. То, набродившись по лесу медведем и от скуки задрав лапой какого-нибудь затаившегося зайчишку, он приползал в свой кабинет в медвежьем облике и засыпал прямо на полу до утра, так что утром Савелий долго проветривал комнаты и жаловался, что в комнатах стало медвежьим духом отдавать, а откуда - Бог весть. - Не курите ли вы какой заморский табак, Роман Андреич? - спрашивал он, бывало. - Ты знаешь, что я не курю, - раздраженно бросал капитан. - Ты, может, с похмелья, так тебе и кажется! Ты в баню сходи, так и увидишь, что от тебя самого дух сей исходит! Так текли день за днем, неделя за неделей. Ряжский был так упоен своим счастьем, что первое время ни о чем более не думал, ничем не интересовался. Но со временем стала его томить одна мысль, довольно странного свойства - за что же ему счастье это даровано? За то ли только, что занял денег у ростовщика-оборотня и отдал их оборотню-торговцу? А не ожидает ли его расплата за то, что связал свою судьбу с нечистью да с нежитью? Став оборотнем, Ряжский в душе своей, понятное дело, продолжал быть человеком, и сия мысль - то есть, мысль о каком-то великом платеже, а может быть, каре, - не покидала его. Прошло еще несколько месяцев такой упоительной жизни, и Ряжский почувствовал первые приступы беспричинной тоски. Уж видно, так устроен человек, что лишь откроется перед ним простор - бери, наслаждайся, - как недавно страждущий вдруг испытывает неодолимую скуку. Да и это бы еще ничего, только часто жаждет он еще большего, вот что! Ряжский, к счастью, остановился на первой стадии. Ему не нужно было ничего более. А в то же время было ему одиноко и душно и уж не столь весело в нынешнем его состоянии, как раньше. Не раз он вспоминал про ростовщика, который, ставши оборотнем, продолжал заниматься практическим делом и, верно, не испытывал никакой беспричинной тоски. "Неужели эта тоска - и есть расплата?"- спрашивал иногда Ряжский у себя самого. С друзьями или гостями он заговаривал на темы, близкие его думам и томлениям. Но душа молчала покудова. Как-то он зазвал Стрешневых к себе, и разговор сам собой зашёл о личной свободе. Капитан, как всегда, больше слушал и прислушивался. То был один из немногих маленьких раутов, которые капитан завел в последние недели для самых близких своих друзей. Хотя самыми близкими, впрочем, были для него только Стрешневы. Ряжский находил неожиданное отдохновение душевное в этих встречах, в этих полных свободы и беспечности беседах... Эх, что говорить!.. По новомодному обычаю пили кофей из маленьких чашек, из которых пили, говорят, в самом Париже. Однако на столе стояли блюда с кулебякой, с масляными пирожками, с пряженицами - угощение, от которого долго еще не отвыкнет русский желудок. - Личная свобода суть другая сторона гражданского долга личности, - неторопливо рассуждал Матвей Гаврилович, стоя лицом к печке и заложа руку за спину. - Мой долг перед человечеством или, например, моя любовь к отечеству - никем не могут быть мне внушаемы. Они должны стать следствием моей личной потребности, сиречь фактумом личной свободы. - Ах! - всплеснула руками Екатерина Дмитриевна. - Ты прямо государственный человек, Матвей, друг мой! Да я всегда знала! - и она снова счастливо махала рукой. - Личная свобода в том, чтобы уметь себя ограничить, - вдруг тихо проговорила Марья Гавриловна. И Ряжский удивленно посмотрел на нее. Он не ожидал услышать из этих уст столь неожиданные слова. Марья Гавриловна, между тем, робко подняла глаза на Ряжского и продолжала: - Человека легко могут одолеть соблазны, порчи и всякие страсти, и надо уметь душою противостоять им... Ряжский не мог оторвать глаз от чистого, спокойного, умного лица и взора этой девушки, которой речи, хоть и отдавали влиянием мыслей брата, но были однако искренни и оригинальны. Правда, в последней фразе ему почудился странный намек. - Ты у меня умница, - проворковала Екатерина Дмитриевна, отпивая свой кофей. "Вы правы, вы так правы," - хотел сказать и Ряжский. И вдруг услышал резкий женский вскрик и увидел, как Екатерина Дмитриевна откинулась на кресле, а дорогая французская чашка выскользнула из ее рук и разбилась. В ту же минуту Ряжский увидел рядом с Екатериной Дмитриевной сидящего на стуле медведя. Жадным, наглым взглядом, положа ногу на ногу, глядел он на капитана, раскрыв пасть, и, казалось, беззвучно смеялся. Ряжский не успел и подумать о чем-либо, а тем паче предпринять, как стоящий у камина Матвей Гаврилович схватил с комода армейскую саблю и рубанул ею наотмашь. Медведь неминуемо остался бы без лапы или головы, если б плохо отточенная сталь не скользнула по медвежьему меху и не врезалась в перекладину стула. Медведь вдруг громко по-человечьи захохотал. Потрясённый Матвей Гаврилович застыл, словно вкопанный, и вдруг рухнул плашмя на пол. Ряжский бросился было к нему, но увидел, как медведь подскочил к Марье Гавриловне, сгрёб её в охапку и торопливо заковылял к окну. Невероятная ярость охватила капитана. Волком, чёрным матёрым волком кинулся он за медведем - и железные его челюсти впились в медвежье бедро. Горница огласилась безумным медвежьим рыком. Зверь выпустил жертву, но сразу уйти ему не удалось. Произошла короткая отчаянная схватка. Два матёрых хищника дрались не на жизнь, а насмерть. Наконец, оставив клок шерсти в зубах у волка, медведь рванулся к окну и, разбив окончину, скрылся в темноте. Ряжский подбежал к лежащей на полу Марье Гавриловне, поднял её на руки и отнёс на лавку. Платье и лиф девушки были испачканы кровью. Услышав медвежий рык, вбежал Савелий. - Воды! Уксусу! - закричал ему Ряжский. - И скорей в сани! К лекарю! Живее! Никогда Ряжский еще не был в таком волнении. Между тем, Матвей Гаврилович, пришёл в себя и, держась за ушибленную голову, стал подниматься с полу. Ряжский подбежал к лежащей в обмороке Екатерине Дмитриевне. - Где я? Что это? Ох, как я напугалась! Что за чудище мне привиделось? Наваждение... Голубчик, Роман Андреич... Боже, откуда холод-то такой?.. Вбежал испуганный Савелий, с водою и уксусом. Ряжский выхватил у него кувшин с пузырьком и велел затыкать подушками разбитое окно. Тут же он взялся растирать уксусом виски Марье Гавриловне. Матвей Гаврилович, уже поднявшийся, тупо глядел на происходящее. Наконец и Марья Гавриловна очнулась и улыбнулась побелевшими губами. Кровь на ее лифе очень беспокоила Ряжского... Приехавший лекарь сказал, что ничего серьезного нет, что девушке нужен только покой, а юноше - рюмка анисовки. Кровь же - она чья-то чужая... Марья Гавриловна, хотя и улыбалась, однако была очень бледна и не могла произнести ни слова. Кучер Стрешневых, между тем, заложил сани, и едва Марья Гавриловна смогла передвигаться, Стрешневы уехали.

KXK.RU